Вам пятнадцать или семнадцать лет, идет война, ваш город бомбят, в вашей стране правят мрачные ублюдки, ваши соседи и знакомые непонятно куда исчезают один за другим, а вам хочется просто жить, танцевать, смотреть кино, болтать с друзьями, наряжаться и все такое, что входит в само понятие «жить» в вашем возрасте. Вас, слава Богу, не убило, в армию не взяли, в тюрьму или концлагерь не отправили. Что остается? Вот главный – наряду с вопросом о жизни в лагере и на войне – вопрос прошлого века. Что делать?
Лидия Гинзбург писала о тридцатых, что несмотря на окружающий каждого ужас, в те годы продолжалась «обычная» жизнь: с концертами, походами в кино, любовными историями поездками в Крым и так далее. Она, конечно, была квазиобычной, так как не была естественно-автоматической, рутину как бы переизобрели, чтобы не сойти с ума от страха и отвращения. В каком-то смысле, это стало репетицией еще более жуткой трагедии, блокадной, когда новый чудовищный быт был обязан хоть как-то походить на довоенный, иначе выжить было невозможно.
Ментально выжить -- что в блокаду значило «физически». Интеллигентный ленинградский блокадник, как ни странно, имел шанс уцелеть отчасти благодаря тому, что уже проходил опыт строительства «обычной человеческой жизни» в нечеловеческих условиях. Но для этого нужно было держать ненадежную дистанцию между собой и происходящим с тобой и окружающими кошмаром; ненадежную, ибо если она слишком большая – начнется эскапизм, опрометчивость и неизбежная гибель, а если ближе, чем нужно, залипаешь в ужас, который пожрет тебя со всеми твоими наилучшими интенциями.
Романтизм с его «отчего не боролись?», «где восстания против извергов?», «где заговоры?», «где самосожжения, наконец?» -- не работает. Нет более фальшивого порождения западной культуры, чем байронический герой – или какой-нибудь Овод. Люди живут не для того, чтобы в один прекрасный момент вырвать собственное пламенное сердце и посветить им идущей за тобой мрачной толпе. Они живут, чтобы жить и наращивать материю своей жизни – и, тем самым, материю жизни всех прочих, общества, человечества, как это ни высокопарно не звучит.
Толстой был прав (кажется, это единственный из людей – если, конечно, не считать принца Сиддхарту Гаутаму человеком, -- который был почти всегда прав); женатый Пьер неромантичен, но важен именно он, а не кривляка Болконский-младший. Человек по природе своей не индивидуален, не добр, не героичен. Зло в самой этой природе; важно осознавать его наличие и держать на коротком поводке. Собственно, то, что называют европейской культурой, об этом.
А что же люди, так сказать, «простые», безгласые, нерефлексирующие? В самых страшных обстоятельствах они тоже живут, стремятся уцелеть и даже получить скромное удовольствие от процесса. Верх глупости – упрекать их в этом, высокомерно полагая себя выше их; сам факт подобного рода упреков говорит о том, что морализирующий в данном случае оказывается в гораздо низшем положении, нежели морализируемый. Все эти вполне банальные рассуждения возникли у меня при чтении статьи Тони Патерсона в британской газете «Индепендент».
Речь там идет о небольшой сенсации, которую вызвала в Германии публикация военных дневников Бригитте Эйке. Эйке родилась в 1927 году, жила в Берлине, в 1942-м начала записывать происшествия своей рутинной жизни, довела дневник до 1945-го (вела ли она его потом далее – понять из статьи невозможно), продолжала жить в Берлине, в восточной его части, видела многое, от возведения Стены до ее разрушение, и сейчас обитает в том же самом районе, где и в годы войны – в Пренцлауэрберге. И вот сейчас этот один из самых незаметных людей Европы оказался в центре внимания.
Немецкая публика, рецензенты, журналист «Индепендент» -- все просто шокированы этими дневниками. Не тем, что там происходит, а тем, что не происходит в жизни Бригитте Эйке по прозвищу «Гитти». С 1942 года Берлин стали бомбить чуть ли не еженощно. Красная Армия неуклонно приближается к столице. В самом городе, в районе Пренцлауэрберг непонятно куда исчезают не то, чтобы отдельные люди, а жители целых домов. Перебои с электричеством, водой, продовольственные карточки. А Гитти это едва замечает, а если и делает это, то чаще всего как раздражающую мелочь, один из множества элементов нормальной тинейджерской жизни:
01.02.1944. Когда я утром пришла в школу, то увидела, что ее разбомбили. Вальтрод, Мелитта и я вернулись домой к Гизеле и танцевали под граммофон.
02.03.1945. Марго и я пошли в кинотеатр “Адмиралпаласт” на “Meineherrenshone”. Такой хороший фильм, но вот посреди сеанса отключили свет. Достали!
И вот в таком же духе и все остальное – бомбежки, смерти, нехватка базовых вещей, новости с фронта, Холокост (в записи от 27 февраля 1943 года, после описания похода в оперу и болтовни с солдатами на улице: «Всех евреев в городе увезли куда-то, в том числе и портного, что напротив нас») вперемежку с танцами, завивкой волос, киношками и проч. Патерсон – вслед за немецкой прессой, конечно -- отмечает действительно жуткое совпадение: Гитти начала вести дневник всего лишь за несколько месяцев до Анны Франк.
Две девочки, одна война, сколь разные судьбы – все сошлось; только вот извлекать из этого мораль не имеет смысла. Невозможно упрекать Гитти в том, что она не призывала к восстанию, не сокрушалась о жертвах (жертвах с обеих сторон, так получается, ибо, по логике дешевых моралистов, погибшие в войну соседи по берлинскому дому – еврей, убитый в Аушвице, и немец, убитый английской бомбой – пали по разные стороны фронта), не делала этических и политических высказываний.
Нельзя требовать от человека слишком многого; любой акт мужества, сострадания, милосердия, рефлексии, наконец, требует невероятного сознательного волевого усилия, которое не заложено, не предусмотрено в повседневной жизни. Такое усилие невозможно без создания дистанции, о которой говорилось выше; для выстраивания же этой дистанции требуется наличие представления о таковой, знание о ней, образ ее в голове. Иными словами, сложная работа сознания. А на это способен далеко не каждый.
Оттого фиксация чудовищной повседневности в дневнике Бригитте Эйке есть памятник несокрушимой обыденности человеческого существования. На ее месте мог оказаться почти любой того же возраста, пола и социального происхождения – и текст оказался бы примерно таким же. Если эту книгу переведут на русский, непременно найдется рецензент (и не один!), который помянет так называемую «банальность зла».
Попробуем предупредить сие прискорбное заблуждение. Странным образом, цитирование формулы Ханны Арендт (вне исторического контекста ее книги о процессе Эйхмана) неизбежно придает оттенок глупой пошлости самому благонамеренному высказыванию. С пафосом рассуждать о «банальности зла» есть то же самое, что без смеха цитировать великую брежневскую формулу «Экономика должна быть экономной». Или радостно восклицать «Море соленое!».
Перед нами торжество тавтологии; зло банально, ибо оно расположено в самой природе человека, где она отвечает за повседневность, за банальность, за выживание и продолжение рода. Оно естественно, как естественна рутина. Вопрос в том, чтобы остановиться и посмотреть на рутину со стороны, обнажить ее прием, как сказали бы формалисты. Немногие могут сделать такое. Бригитте Эйке не из их числа; но кто – если честно – посмеет бросит камень в нее? Особенно в этой части света?
