Стартовавшие воктябре «Публичные лекции “Полiт.ua”» – только часть большого проекта «Полiт.ua» (совместного проекта «Полит.ру» и издательства ОГИ). Сегодня мыпредставляем первый материал еще одной части этого проекта – видеоинтервью свыдающимися деятелями украинской науки и культуры – об их опыте, о среде, вкоторой они формировались и работают, о проблемах, которые на их взгляд стоятперед Украиной, Россией, миром. Первым нашим собеседником стал академикНациональной академии наук Украины, директор Института философии НАН им.Григория Сковороды, главный редактор журнала «Философская мысль» МирославПопович. БеседовалаЮлия Веретенникова.
Ю.В.: Сегодня мы беседуем с Мирославом Поповичем, философом,ученым, академиком Национальной академии наук Украины, директором институтафилософии им. Г.Сковороды, неутомимым общественным деятелем. Кроме всего,Мирослав Владимирович – кавалер Ордена Почетноголегиона, кавалер Ордена Ярослава Мудрого и Ордена за заслуги. Свою нелегкуюработу ученого и руководителя он совмещает с редакторством журнала «Философскаямысль» и участием в редколлегиях еще нескольких серьезных изданий. Я оченьрада, что, несмотря на свою сумасшедшую занятость, Мирослав Владимирович нашелвремя, чтобы поговорить с нами, и что вы можете познакомиться ближе с этимудивительным и бесконечно доброжелательным человеком.
МирославВладимирович, вы человек того поколения, кто пережил голод тридцатых годов – выродились в тридцатые, – оккупацию, войну, всяческие неоднозначные перемены внашей стране. Как-то все эти тяготы отразились на вашей судьбе - потом,впоследствии?
М.П.: Ну, конечно, все отразилось, все осмысливалось,все переживалось. Но я бы сказал, что самоесильное жизненное впечатление у меня со времен тех тяжелых испытаний – о тех мальчиках, которые ушли потом впартизаны. Это были мамины ученики, в основном 9 класс, почему-то. Может бытьпотому, что 10 класс ушел уже в армию, он уже был в рядах вооруженных сил, аэто были дети, которые хотели воевать. И их никто никуда не гнал. И были многиедругие молодые люди, которых война поставила в безысходное положение – они были военнопленными, москвичи,они выдавали себя за украинцев –немцы отпускали в 41 году украинцев из плена. Никто из них не выжил. Ни одинчеловек. Один выжил, но он был не в нашем подполье, не в этом городе. Но тожемамин ученик. Вот если бы не эти ребята, мне бы, наверное, было бы труднее жить,и я бы не мог найти опору в человеческих ценностях. Простые девятиклассники изпровинциального города Изяславля, мальчишки. Меня именно эти дети, эти ребята(для меня они были взрослыми, я был тогда еще малышом) удержали на плаву вочень тяжелое и самое неприятное время –время освобождения от немецко-фашистских захватчиков. Неприятное потому,что люди, которые жили на оккупированных территориях, оказались в положенииизгоев. Они были неполноценными, они были подконтрольными, и мне былонеобыкновенно обидно за свою мать, которая, оставшись с двумя детьми, принималаучастие в подполье, прятала людей – истала чуть ли не враждебным элементом. И только в 1965 году – это было первоепразднование Победы – власти обратились к бывшим оккупированным и партизанам.Тогда командир отряда нашел мою мать, но это было, когда я был уже взрослым изрелым человеком. Не все дожили до этого момента.
Это все было ужасно. Но чистота душичеловеческой раскрывалась в таких ситуациях еще больше, чем в спокойной жизни.И это неслучайно – на той высокой ноте, которую брало человечество в условияхсопротивления, концентрировалось все то, что называется «человеческоедостоинство».
Ю.В.: Водном из интервью вы рассказывали, что где-то примерно в это же время вы сталистихийно верующим человеком. Сейчас вы верующий, но нецерковный человек?
М.П.: Я просто неверующий, ни церковно, нивнецерковно. Как говорил некий великий ученый: «Je n’avais pas bésoin de cette hypothèse» – «У меня не было надобности в этойгипотезе», – сказал он в ответ натакой же вопрос, поставленный Наполеоном. Но это не имеет отношения к делу. Ябы не хотел на эту тему распространяться по одной причине: я считаю, чточеловек сам решает вопрос, есть у него Бог, или нет. Если он не может прожить,сохранив свое человеческое лицо и свою способность сопротивляться миру без идеиТворца, то пусть ему будет эта идея Творца в помощь. В этом смысле «Бог впомощь» является вечной истиной и прямым указанием.
Ю.В.: МирославВладимирович, после окончания университета, вы несколько лет работали директоромв сельской школе, сейчас вы решились бы занять такой пост? Хотелось ли вамтогда изменить что-нибудь в школьной жизни?
М.П.: Поскольку я сын учителей, для менявозвращение в школьную среду было естественным движением. Хотя, конечно,немного было обидно. Я хорошо учился, у меня были какие-то успехи, а послалименя в школу по двум статьям. Во-первых, потому что я был на оккупированнойтерритории, а, во-вторых, потому что кому-то казалось всегда, что я еврей. Хотяэти две вещи как-то не очень совместимы. У немецко-фашистских оккупантов было много«недостатков», но в этом отношении они были совершенно безупречны. Но я вамскажу, что если бы не такая тяжкая провинциальная атмосфера, и не такое тяжелоеиго райкома партии, то, может быть, и я, и мои друзья, которые там работали,никуда бы и не уехали из этого районного центра.
Мой друг Митя Филиппенко был директоромшколы в том же районе, только в соседнем селе. Когда мы встречались, мыговорили, главным образом, о школе, нам ничего другого не надо было. Но оченьгадко там было, трудно – и мыуехали. Я – в аспирантуру, он – сначала на родину к себе, где работал в райкомепартии, а потом тоже в аспирантуру.
Я до сих пор сохраняю отношения с моейбывшей школой и моими бывшими учениками, бывшими учителями. Педагогическаяработа полна романтики. То, чего потом уже не найдешь ни в вузе, нигде, этолюбовь к ученикам, и ответная любовь учеников. Это самое дорогое. Поэтомувсегда можно все простить – всетяготы, все неудобства провинциальной учительской жизни. Все скрашивалось вотэтими глазами.
Не знаю, как сейчас было бы, но тогда былоочень тяжело директору. Я принял школу, у меня было три пары лошадей, и двепары умерли через месяц – нечем было кормить. Воровать надо было, и я не могпрожить без нарушений, и очень серьезных. Я себе ни копейки никогда не брал, нобез комбинаций было невозможно выжить. Я был тогда молодым коммунистом испросил у секретаря райкома (тогда у нас был очень хороший секретарь райкома, явсегда вспоминаю его тепло – КапштыкНиколай Сильвестрович): «Как же мне быть, я же вынужден воровать? Пришларазнарядка на дрова, но не дровами, а хворостом. Хворост и уголь. Но как жеможно на хворосте брикеты угольные поджигать?» Он говорит: «Ты директор? Тыхозяйственник? Ты и решай». Я и решал. У меня был жулик завхоз, который невероятноумел воровать все. И у него просто руки чесались. Он многократно был везде навсяких работах, только не был заведующим районо, а так на всех работах побывали даже отсидел свое, но я закрывал глаза до тех пор, пока это было возможно. Воти существовал такой симбиоз в этой работе в школе: человеческой душевности иочень грязной хозяйственности. Я думаю, что сегодня даже легче в этом смысле.
Ю.В.: Наверное.И немножко свободнее. Это же было в 60-е годы?
М.П.: Ну, нетушки. Я приехал на работу в 1953году, и в 1956 я уже уехал в аспирантуру. Это первая оттепель, после смертиСталина.
Ю.В.: Дефицитсвободы, дефицит дров – в каждом времени свои дефициты. Моему поколению, мнекажется, остро не хватает уверенности в будущем дне и, наверное, способностигордиться прошлым. А на ваш взгляд, что в наши дни стало самым ощутимымдефицитом?
М.П.: Знаете, мы не задумывались о будущем.Какие-то горизонты светлого будущего, коммунизм – это абсолютно отсутствовало.Причем, мы были идейные люди в этой провинциальной глубинке. Я говорю «мы»,потому что не только я с моими друзьями, но и другие мои коллеги, мы незадумывались о том, что мы строим что-то. Мы жили, мы находили в сегодняшнемдне нечто вдохновляющее. Сегодняшняя ситуация, в которой мы находимся, дажебольше устремлена в будущее.
Ю.В.: Всестараются просчитать, что же будет с их детьми.
М.П.: Совершенно верно. Может быть, потому что,действительно, какие-то перспективы уже вырисовываются. Потому что тогда былхаос под видом запланированного будущего, запланированного общества, которыйназывался сначала строительством коммунизма, а потом строительством развитогосоциализма, а потом уже перестройкой этого социализма, который куда-то не тудабыл встроен. А потом уже – и вообще неизвестно что, и как это все назвать?Строительство светлого прошлого? Это, конечно, сбивает с толку, человек должениметь твердые критерии на сегодня. Он должен жить так, как будто он будет житьвечно. И так, чтобы все его душевные силы были сразу вложены, и тут же далиотдачу.
Ю.В.: МирославВладимирович, вопрос совсем в другую сторону. Вы, наверное, смотрите новости потелевизору и слушаете радио. И в этих источниках, и просто в разговорной речи,все реже я встречаю слова «интеллигент», «интеллигенция», и все чаще – новый термин «интеллектуальная элита».По-вашему, эти термины обозначают одно понятие?
М.П.: На Западе говорят «интеллектуал». Мнеприходилось беседовать там на объектив, и представляли меня: «Интеллектуал».Мне это не нравится. Интеллектуал – этооценочная, а не этическая категория, не социальная. Чего это я вдругинтеллектуал? Я пашу здесь на работе, решаю деловые вопросы, мне нечем платить засвет. «Интеллигенция» – это чисто русское слово. Как известно, оно придумано Боборыкиным,как слово «родина» придумано Карамзиным. Мы просто очень быстро привыкли к нему.И на Западе, когда мне доводится писать что-то, я пишу это слово в транскрипции«intelligentsia», потомучто у них нет этого понятия. А у нас, в России (я говорю «у нас», потому чтоУкраина была частью российской имперской культуры), слово «интеллигенция»пришло на смену слову «дворянство». Не забудем, что у Петра I еще было в ходу даже не «дворянин», а «шляхетный», «Шляхетский корпус»и т.д. – от слова «шляхта». И это действительно была элита – не в том смысле,что все были такие уж хорошие. Там и салтычихи были, и все что угодно – нораспределение ценностей шло таким образом, что все высшие профессиональные,культурные ценности разрабатывались, усваивались и транслировались через эту социальнуюверхушку. Потому дворянин мог быть иногда и малограмотным, и мерзким, но каксоциальная прослойка он обязан был нести в себе нечто – то, что называется человеческимдостоинством.
Понятие «честь» рождалось в той среде, и ужепотом простой народ себе его заимствовал. Когда слово «интеллигенция» оказалосьругательным, это стало подлинным крахом социальных устоев общества. Это как разпоощряло то, что называется швондерами, о чем писали и Булгаков, и Зощенко.
Поэтому сейчас настало время дляреабилитации. Мы начали реабилитировать еще постепенно в 1956 году, и дошлисегодня уже до руководителей УПА. Это все один процесс, но потом мы неразбираемся, а их всех за один стол нельзя было бы посадить, они друг другапоубивали бы немедленно… Надо бы реабилитировать именно шляхетность. И именноту шляхетность, которая наиболее высокое свое воплощение получила винтеллигенции. Это многострадальная великая русская интеллигенция, это горстка многострадальнойукраинской интеллигенции. И это то, что осталось. Киев, в общем, оченьинтеллигентный город. И людей, которые здесь живут и являются интеллигентами,этих людей надо показывать. Их много, и они разные, и они достойны того, чтобылюди их знали и на них равнялись.
Ю.В.: Мыочень хотим, чтобы наш проект поспособствовал этому.
М.П.: Это замечательно.
Ю.В.: Потомучто большой разрыв между Украиной и Россией, и он все увеличивается. Это оченьобидно. На ваш взгляд, есть какая-то точка равновесия между украинской ирусской культурой? Если не в Украине, то хотя бы в Киеве?
М.П.: Начнем с того, что если бы я сказал «украинскаяматематика», на меня бы посмотрели, в лучшем случае, как на националиста. Ноесли имеется в виду украинская математическая культура, т.е. математическаякультура, которая в этом обществе существует и транслируется в новом поколении,то это совершенно не странно и не смешно. Вот так же я бы сказал о русскойкультуре, об украинской культуре. Если просто выделить, как культуры бактерийвыделяют, в этом украинском обществе чисто украинскую культуру, то ничего неполучится. Можем ли мы представить любую национальную культуру европейскогокруга, в которую не входил бы Бетховен, не входила бы «Oda zu Freude» – «Ода крадости» Шиллера, которая исполнятся как гимн Европейского союза? Это то, чтодолжно звучать. Это музыкальный и поэтический словарь, который должен быть учеловека, если на то пошло. Поэтому я в украинской культуре не выделяю ту частьее, которая была создана русскими для русских, но стала также культуройукраинской.
Я не каждого российского культурного деятелямогу принять как политического советника себе сегодня. И, например, пушкинскую«Полтаву» я не приемлю. Так же, как не приемлю пушкинское «Клеветникам России».В первом случае Мазепа, во втором случае поляки – сидите и молчите в тряпочку,вы свое проиграли, это наше семейное дело… Это очень некрасиво. Я повторяю, нев этом Пушкин. Никто сейчас ни с какой эстрады не станет декламировать«Клеветникам России», а если и станет, он будет отброшен. Но есть великий Пушкин,который просто не нуждается в комментариях. Он является частью украинскойкультуры. Он ассимилирован ею в большей степени, чем, скажем, Мицкевич. Я могуназвать много великих польских имен, и очень плохо, что они нам мало известны,но – с'est la vie, как говорят в таких случаях. Мы в большей степеничувствительны были к российской культуре, по понятным причинам.
Для меня понятия «культура Украины» и«украинская культура» почти эквивалентны. Поэтому проблемы какой-тооторванности нет. Мало поступает книг? В этом тоже проблемы нет. Есть Петровка[1],мы туда ходим, и покупаем, и заказываем книги – и привозят, и слава Богу. Я неговорю уже о профессиональных своих связях как философа, как администратора. Могусказать, что мы постоянно имеем совместные гранты, ездим. Хотя в Варшаве и дажев Париже я сейчас бываю чаще, чем в Москве. Это не потому, что мне Москва сталавдруг чужой. У меня там друзья, с которыми я проводил на кухне 60-е годы. Насничто не разделяет и сегодня. Мы не ездим, потому что денег нет, нам никто неплатит, когда мы едем туда. Я думаю, что проблемы культурных взаимоотношенийРоссии и Украины нет. Есть политические проблемы, и их, конечно, много. Но этоспециальная тема. Во всяком случае, можно сказать, что при всех прочих равныхусловиях у нас и дальше будут гораздо более тесные культурные связи с Россией,чем с любой другой европейской культурой, даже славянскими культурами, которые нам очень близки ихорошо понятны.
Ю.В.: Выверите в идею украинского Возрождения, в то, что настанет такая эпоха. А какиелюди для этого нужны?
М.П.: Я когда-то был сопредседателем партии«Демократичне відродження України». Моим московским друзьям страшно нравилосьназвание. Как хорошо, «возрождение», да еще и «демократическое». Это, конечно,большая натяжка. Возрождать что-то трудно, если не было никакого Золотого века.Какой период в истории Украины можно назвать колыбелью, из чего надовозрождаться, как Фениксу? Киевская Русь далеко, и ее надо было бы многократно расшифровывать.Если убрать политически привлекательную риторику, речь идет фактически не овозрождении, а о развитии того, что есть, того, что стало уже историей, и чтонужно перечитывать. Это хорошо видно в истории науки. Нельзя понять Эйнштейна иликвантовую механику, если вы хотите уложить их в рамки классической механики. Нозато наоборот это можно сделать: глазами Эйнштейна понятен Ньютон, а Ньютонничего бы не понял и не принял в эйнштейновских вещах.
То же самое происходит в искусстве и вкультуре. Почему вдруг в конце XIX века открыли африканскоеискусство? Потому что появился модерн (то, что тогда называли модерном).Появилось современное искусство, которое уже умело понимать такиепространственные отношения, которые выстраиваются не для того, чтобы точновоспроизвести оригинал, – игра линий, игра объемов… Поэтому, когда в Европупривезли африканскую статуэтку, все поняли – вот оно! Есть красота, естьгармония в природе. Как бывает в жизни: есть человек красивый, а естьнекрасивый, хоть умри. В природе все так же: минерал может быть красивым кристалломили уродливым камнем. Когда мы это чувствуем, когда у нас открываются на этоглаза, мы начинаем понимать, что это значит. Ведь даже такого великогомыслителя, как Достоевский, и то не умели прочитать. Он был забыт до пырьевскихкиновоплощений. А после них масса людей вдруг начала читать и перечитывать. Этомуи политика поспособствовала – появилась статья Юрия Карякина «Антикоммунизм.Достоевский и достоевщина» (Проблемы мира и социализма. 1963. № 5). Это было простооткрытие. Все вдруг ринулись читать Достоевского.
Вот так же нужно читать историю украинскойкультуры. Ее нужно для себя переоткрыть. Меняется угол зрения. Мы уже смотримна нее глазами культурных эйнштейнов, культурных гейзенбергов. И тогда мы можемпонять множество значений.
Есть вещи, к которым мы так привыкли, чтодаже не понимаем, что мы произносим. Есть такая песня, которую любой украинецзнает: «Розпрягайте, хлопці, коней, тай лягайте спочивать, а я піду в садзелений, в сад криниченьку копать». Спрашивается, чего он, на ночь глядя, идет в сад «криниченьку копать», когдавсе люди спать ложатся, отдыхают? Причем, песня довольно поздняя, судя по музыкальнойткани и по мелодраматизму сюжета. Это где-то XIX век, ну, может быть, конец XVIII, в крайнем случае. Но в ней – архаическая основа,и мы должны ее понять. Мы должны знать, что это за работа, которая должна бытьвыполнена именно к утру, почему у девушки надо попросить коня напоить. Это ритуальное,это обрядовое. То, что было заложено в эту песню в XIX веке, не было осмыслено даже теми, кто ее пелтогда. А нам-то еще труднее, мы-то поем о позапрошлом веке – а песня ходкая, еевсе знают, все за столом поют. Разбирая все по косточкам, мы не лишаем старуюкультуру ее аромата. Наоборот, мы начинаем понимать, насколько волнующим был этотритуал для людей того времени: надо перехватить девушку, которая идет братьпервую воду из колодца, напоить ею коня… Это сказка, а не простая бытовая вещь.
Ю.В.: Да,и тогда уж девушка точно не сможет «вынести гарбуза» этому хлопцу, отказатьему… Я смотрю по школьным учебникам, по некоторым учебным пособиям: украинскуюкультуру все больше склоняют куда-то к селу.
М.П.: Это следствие определенных политическихинициатив. Потому что та политическая картина, которую рисовали себе сторонники украинской независимости вдесятых-двадцатых годах ХХ века, когда заговорили о независимости, опиралась нанародническую культуру XIX века. Вся культура, которая создавалась нанациональном языке, была очень малой частью украинской культуры. Большая частьтворилась (если мы культуру понимаем достаточно широко) на русском языке.Украиноязычная культура опиралась на народническую традицию и на представлениео народе как о крестьянстве. Но вся эта крестьянская концепция Украиныфактически обрушилась в начале XX века, и начала создаваться модернистскаякультура. Наша культура так называемого «расстрелянного возрождения» былаурбанистической культурой с очень ярко выраженными национальными чертами. То,что мы сейчас считаем Украиной, – этодалеко не вся Украина и, может быть, не самая яркая ее часть.
Школа есть школа. Жаль, конечно, что тамстроится все так же, как строилось в старое время. Образы из учебников, покоторым все учились: образ Онегина, образ Печорина – нужны были для того, чтобыподтвердить, что их главный недостаток заключался в том, что они не знали оруководящей силе партии, которая перевернет все. И так они и осталисьполуслепыми критическими реалистами, в лучшем случае, а то еще уходили в башнюиз слоновой кости…
То же самое происходит и у нас сейчас. Те жеупрощенные схемы, только сейчас уже не надо иметь пролетарского чутья и звать квосстанию против мировой буржуазии, а надо – «за самостійну Україну». Вдруг вся та борьба за демократию, котораявелась в стране – и в Советском Союзе, и в Украине, в частности – вся она свеласьк борьбе за «самостійність». А дальше уж живи, каккто умеет, по карману. И по одежке протягивай ножки. Это, конечно другаякартина мира, не та, какую будет иметь каждый выпускник школы потом. Если онвообще будет ее иметь…
Ю.В.: Расскажитенемного о деятельности общества «Бабий Яр», сопредседателем которого выявляетесь.
М.П.: Это общество возникло тогда, когда возниклаугроза строительства Еврейского культурного центра на территории Бабьего Яра,на территории могил. Это противоречит традиции, в том числе, и еврейской.Потому что через Иерусалим едешь – и вдруг пустырь, потом опять начинаются дома.Почему пустырь? Нашли человеческие кости –и там уже строить никто ничего не будет. Строительство на костях нам казалось ввысшей степени неприличным. Говоря «нам», я говорю о евреях и украинцах, вданном случае никакой разницы не было. Надо было заменить этот проект. Сделатьчто-то не самодеятельное, обусловленное не провинциально-местечковым уровнем. Дляэтого нужно было отвести участок, сделать его заповедным, запретить там всякое строительство. Еслиречь идет о том, чтобы построить некий мемориал, то объявить, как водится,конкурс, тендер, все как у людей.
Я даже не знаю, кто был инициатором этогообщества, скорее всего – еврейская сторона.Я лично не делю людей на евреев, украинцев и прочих, я делю людей на порядочныхлюдей и подонков. Это были порядочные люди. У меня была хорошая компания, моисопредседатели Иван Михайлович Дзюба и Семен Глузман, и Виталий Нахманович –секретарь. Состав общества довольно разнообразный и по национальному признаку. Внем участвуют Роман Кофман, известный дирижер, который сейчас, к сожалению, в ФРГ,но он киевлянин душой, или Наталья Яковенко, известный украинский историк, и ещемного хороших людей.
Мы обратились к общественности за поддержкой,и в конце концов нам что-то удалось: инициаторы старого проекта Культурногоцентра отказались от него сами, там сменилось руководство, и этот проект мыпохоронили. Но возник вопрос, а что же дальше? Это тянется уже пять лет. Итолько недавно вышел указ Президента, и было принято решение создать в БабьемЯру заповедную территорию. Но окончательно решать вопрос должен город.Президент не возьмет рулетку и не будет отмерять землю. Поэтому до сих пор всеэто страшно тяжко движется. Теперь этот вопрос входит в компетенцию Институтанациональной памяти, который создан при президенте – я не знаю, какой у негостатус, но там особая структура, не академическая. А мы успокоимся толькотогда, когда будет отведена земля, когда будет определено здание администрации,которое потом может быть использовано как музей, и когда будет объявленконкурс, и начнут поступать проекты мемориала. Я думаю, что это полезнаяработа. Денег мы не получаем, выгоды никакой ни от чего. Это то, что называетсяобщественной работой или работой на общественных началах.
Ю.В.: И последний вопрос.Григорий Сковорода, о котором вы написали книгу, оставил такую автоэпитафию, онаи прозрачна, и непонятна одновременно: «Мир ловил меня и не поймал». Ученого,философа, свободного человека мир может «поймать»?
М.П.: Мир вообще-то никогда не может «поймать»человека, потому что «Я» человеческое всегда будет осмысливать тот мир, вкотором он живет. Но это осмысливание может быть и рабским, т.е. человек всегдабудет искать свой уголочек в этом мире. Не это имел в виду Сковорода.
У нас сложился такой его образ – образ человека,который в котомочке несет кусок хлеба и Библию (кстати, вряд ли он Библию носилс собой, потому что елизаветинская Библия – это очень объемистый том). Но не вэтом дело, дело в том, что отшельнический образ жизни он выбрал не сам, егопросто вышвырнули. Поэтому сказать, что он «не поймался», потому что всегда могсобрать свою котомку и пойти пешком куда-то в Белгород, – это было бы слишкомпросто. Нужно представить себе его идейный багаж. Григорий Саввич не былнерелигиозным человеком, он верил в то, что Бог есть. Но он совершено не верилни в один ритуал, ни в одну знаковую систему. Он считал, что за этими текстамистоит нечто иное, и это иное и есть Бог и религия. Если сказать коротко, то этобыла любовь. И в этом смысле я верующий человек. Бог есть любовь. Это, вобщем-то, из Евангелия, ничего здесь нового нет. Но он поставил под сомнениевсю Книгу Бытия, буквальный ее смысл. Мы сегодня не решаемся поднять на это руку,но даже если человек верует, что текст Библии – это истина, он должен понимать иносказание: «первый день, второйдень». Потому что заменять естественную историю Библией, конечно, несерьезно. Вего время такой радикальной критики текста не было, она появилась через двапоколения, в Германии, в лютеранской стране. В православии критика была непринята и до сих пор не признана официально. Католическая Церковь сталавоспринимать критику где-то в 1962 году, если я не ошибаюсь.
И тогда понятно, почему мир Сковороду «не поймал»– потому что каждый человек сам себе открывает своего Бога. Как Бог явится ему,таким и будет этот человек. И это означает, что каждый человек должен сам найтидорогу любви в своей жизни. Это, во-первых, не каждому дано, не каждый можетлюбить, а во-вторых, трудно найти такую дорогу, где ты и от людей не оторвешься,и, вместе с тем, не будешь рабом обстоятельств. Я считаю, что это гениальнаязадача. Речь идет о том, что личность человеческая может сохранить достоинствов любой ситуации – и тогда она будет свободна.
Ю.В.:Большое спасибо.
М.П.:Желаю успеха всем.
[1] Петровка – самый большойкнижный рынок в Киеве.