Один из вечеров в Музее Анны Ахматовой в Фонтанном доме вПетербурге, организованный Научно-информационным центром «Мемориал» в рамкахдискуссионного проекта общества «Мемориал», был посвящен событиям 1968 года –вторжению войск Варшавского договора в ЧССР 21 августа. Мы записаливоспоминания и реплики участников нескольких индивидуальных и мало известныхакций протеста, которые выступали на этом вечере и в кулуарах - ИгоряИвановича Бугославского, Юрия Леонидовича Лёвина, Льва ЯковлевичаЛурье, участницы знаменитой демонстрации на Красной площади 25 августа 1968года Натальи Евгеньевны Горбаневской, а также Михаила Юхановича Садои Леонида Петровича Романкова и др. Стенограмма вечера публикуется ссокращениями. Ведущий вечера Виктор Воронков. Подготовила ТатьянаКосинова.
<…>
Игорь Бугословский: Должен сознаться, что моевнимание к Чехословакии началось с детства. Первое, что я помню, это кинофильм«Штрафная площадка». Затем кинофильм 1952 года, сделанный в Чехословакии, нопри живом еще Сталине - это фильм «Дикая Бара». Потом наше радио и кое-кто еще,рассуждал на тему «Джаз это хорошо или плохо?», а Чехословакия выпускаетпластику памяти Глена Миллера. В те же самые 50-е годы, оказывается, об этом яузнал немножко попозже, «Шкода» предложила Москве продавать свои автомобили за дветысячи рублей прямо населению. И это тогда, когда наш самый-самый первый«Москвич» стоил девять тысяч. Москва сказала: «Продавайте нам по две тысячи, а мынаселению продадим сами». «Шкода» отреагировала моментально: «Хорошо, мыпродадим вам по две тысячи, но только в государственное пользование»… Потом ястал увлекаться двумя вещами – фотографией и кино. И опять все лучшее, с чем я имелдело, опять-таки было связано с Чехословакией. Это кинокамеры, фотобумага,фотоаппаратура, - так получилось. Когда, я стал учиться в институтекиноинженеров, там тоже было кое-что связанное с Чехословакией. И так япропитался особенной симпатией к этой стране.
21 августа 1968 года я провел на улице и ничего не знал.Вернулся я домой к полуночи. А мой приемник всегда был настроен или на «Би-Би-Си»,или на «Голос Америки», и первое, что я делал, приходя домой, после включениясвета, я включал приемник. И в тот вечер я это сделал и услышал страшный вой,визг, писк глушителя. Я удивился, думаю, что такое, ведь ни «Би-Би-Си», не «ГолосАмерики» не глушили. Стал прислушиваться, разобрался, что наши пришли с «братскойпомощью» и указаниями. Конечно, мелькает мысль: если ты развалился отВладивостока до Карпат, имеешь житницу Украину и только что сломал целинуКазахстану, то почему ты покупаешь хлеб заграницей и при этом собираешьсякого-то учить, как жить. Ну, это называется психозом, конечно, не вмедицинском, а в житейском смысле. И вспомнил еще анекдот изумительный:Чехословакия попросила Советский Союз организовать ей помощь в организацииморского министерства, Советский Союз удивляется, зачем вам министерствоморское, у вас же нет моря, ну и что удивляется Чехословакия, у вас же естьминистерство культуры. Моментально я это вспомнил, сам посмеялся. Но начинаюдергаться в буквальном смысле, по комнате хожу туда-сюда, думаю, что делать,что делать. Не вытерпел, вышел на улицу, чтобы проветриться, там похолоднее. Ая живу напротив входа в фабрику «Большевичка». Но сейчас это старый вход. Атогда он был единственный и там какой-то лозунг в лампочках утыканный, а ятогда снимал такое самодельное кино, делал в институте «Жертва рекламы», не поЗоля, а маленькому рассказику польского юмориста Анатолий Петековского. Он читалсяминуты за две, а я там чуть ли не на две серии написал сценарий. Смотрю на этилампочки и думаю: вот же что надо делать. Вернулся домой, состряпал две краски,одну серую, другую темную, и пошел пачкать город. Как я говорю, на вертикальныхповерхностях города я написал несколько лозунгов, сейчас я жалею, что сделал ихмало. Лозунг читался примитивно: «Брежнев, вон из Праги!» Под руку мнепопадались газеты, афиши… Как-то шел, никак не мог успокоится: надо ведь еще,надо ведь еще, где бы еще… И так я добрался от Фонтанки до Невского. Знакомыйконь. Мне стало довольно-таки забавно, кони на мосту символизируютвзбунтовавшуюся Россию при Петре. Одного коня в своем кино я уже снимал, и япришел к нему, как к своему знакомому коню… Небольшая символика: мне нескольконе повезло, это был самый умиротворенный конь, утихомиренный. И на нем янаписал. Ну, а потом, решил, что я устал. Там кое-кто меня видел, засек,позвонил куда надо - меня прихватили, не дав выпить газированной воды, что яхотел сделать. Ну, и потом понеслась… Сначала это была статья 190-я прим.,потом решили переделать на 70-ю, это более серьезно, вот… Мы с адвокатомрешили, что не совсем мною заслужена эта статья. Решили написать кассационнуюжалобу, и я это сделал, она отправилась в Москву. Статья снова была переделанав 190-ю прим. 70-я - это «звонковая» статья от и до, будь любезен, а 190-прим менее серьезная, можно было через полсрокаосвободится. Я этого не сделал, потому что надо было признать себя виновным.
Потом я как-то утихомирился после этого. После выхода излагеря, у меня были проблемы с устройством на работу. Я распоясался, как будтоничего не было, я хотел устроиться на Ленфильм. Мой диплом позволял мне бытьзвукооператором. До Ленфильма я через полгода добрался, но отнюдь незвукооператором, я был рабочим по обслуживанию кинокартин, потом моя должностьбыла чем-то вроде разновидности ассистента оператора, на киношном жаргоне этоназывается «дольщиком», официально она называлась «механик по обслуживаниюоператорских механизмов и приспособлений».
Ну, а теперь я, так сказать, счастливый минимальныйпенсионер. Правда, идут всякие доплаты, и минимум этой пенсии не так заметен.Что касается, современных событий, то я как-то оказался в тени, но просто не скем поделиться, хотя тогда тоже ведь было не с кем делиться… Я по-прежнему жду,когда же Москва, в конце концов, поймет, что отовсюду, куда она суется, еегонят в три шеи, а может быть и больше, и никому ее любовь и забота не нужна,ну, разве что Венесуэле… Надо бы следить за тем, как ты выглядишь. Когдапрезидентом был Путин, он собрал журналистов и сказал, что журналисты должныпостараться улучшить имидж России. Но имидж это не облик, а то, как тебявоспринимают. Если ты собираешься «мочить в сортире», то это и есть имидж России,а ежели ты галстук носишь в полоску или в клеточку, это не имидж, это облик. Ивроде Москва продолжает хранить свой имидж.
ЮрийЛёвин: В 1968 году я был старшим техником Научно-исследовательскогоинститута «Механобр». У меня были два приемника, я регулярно слушал передачи«Голоса Америки», «Би-би-си», «Немецкой волны», тогда они не глушились, иследил за событиями у нас и за рубежом. У нас были процессы над инакомыслящими,ряд людей выступал в их поддержку. «Голос Америки» передавал эти выступлениявместе с адресами выступавших. Через эти передачи я познакомился с ПавломЛитвиновым и Петром Якиром. Павлу Литвинову я написал письмо, он мне ответил. СПетром Якиром я часто разговаривал по телефону.
21 августа 1968 года я был в отпуске на даче. Проснулсягде-то около половины восьмого утра, сразу включил «Спидолу», услышал на волнах«Голоса Америки» и «Би-би-си» рев глушителей. Ну, думаю, значит, произошлочто-то чрезвычайное. Я стал лихорадочно искать передачи информационных каналовна английском, на русском языке и узнал об интервенции в Чехословакии. Нужносказать, что до этого ничего не глушили, а 21 августа стали глушить все подряд,даже прямую трансляцию заседания Совета безопасности ООН, где выступалсоветский представитель и нагло врал, будто войска вошли по просьбечехословацкого правительства. Я был возмущен этим наглым вторжением. Тогда быликакие-то надежды на социализм с человеческим лицом, когда возникла «пражскаявесна». А тут эти надежды были похоронены. Я узнал из передач зарубежного радиоо протестах в Москве, о выходе группы демократов, в числе которых был ПавелЛитвинов, сидящая здесь Наталья Горбаневская, Виктор Файнберг, Лариса Богораз идругие. И я решил поехать в Москву, чтобы узнать, как можно протестовать дальшеи решительно. Встретился там с Петром Якиром. Петр Якир рассказал мне, что онтоже шел на эту акцию, но его остановила милиция. Нашел людей из студенческой группыВиктора Трофимова, встретился с самим Виктором и Володей Тельниковым,поговорили мы на злободневные темы. Потом я решил оставшуюся часть отпускапровести на юге. Прилетел я на побережье Азовского моря, а там дует бора. Итакая холодина, что даже не покупаться, поэтому я быстро вернулся обратно вПитер.
Дома я стал обдумывать способ протеста. У меня с 1966 годабыла переписка с русской службой «Голоса Америки». Я писал туда письма, а мнеиногда на них отвечали по радио. Я считал, что многие письма не доходили туда,хотя я их отправлял с уведомлениями о вручении, но уведомления не возвращались.Еще до вторжения я собирался подать жалобу в прокуратуру по поводу незаконногозадержания моих писем, несмотря на то, что в них не было никаких политическихвысказываний, только отзывы на передачи музыкального и научного характера. Вновых обстоятельствах я понял, что в прокуратуру обращаться бесполезно.Подумав, я решил написать письмо, адресованное в «Голос Америки», но егосодержание предназначалось для служащих органов госбезопасности. Я выступал каксторонник компартии ЧССР, излагал свои взгляды на происходящее с точки зрениякоммуниста западного типа. Было известно, что западные компартии – французская,английская, итальянская – осуждали вторжение в Чехословакию. У меня это письмос собой. «Для меня с самого начала было ясно, что вторжение в Чехословакию –это не ошибка, а преступление против дружественной социалистической страны, закоторое преступники должны нести ответственность по статье 73 УК РСФСР. Мне былоясно, что на такой преступный шаг могли пойти лишь те, кто смертельно боялсяреформ, проведенных КПЧ в жизнь Чехословакии, и готовящихся при активномучастии всех трудящихся. В результате реформ, одобренных подавляющимбольшинством чехословацкого народа, было покончено с полицейско-бюрократическойформой правления, дискредитировавшей социализм и ведущей его к упадку.Освободившись от политического уродства, социалистический строй в ЧССРвозродился, приобрел истинно демократический характер. Не принуждением, аубеждением и личным примером стала воздействовать на свой народКоммунистическая партия Чехословакии. И народ расправил плечи, вздохнул полнойгрудью. И с невиданной до этого энергией принялся решать наболевшие проблемы.Трудящиеся Чехословакии получили возможность перейти к свободномуволеизъявлению, в результате чего их политическая активность достигланебывалого уровня. Кое-кто показал при этом явную политическую незрелость. Но врамках свободной дискуссии, развернувшейся в общественно-политической жизниЧССР, проявление политической незрелости не представляло угрозысоциалистическому строю, так как немедленно подвергалось критике со стороныКПЧ. Нет, не контрреволюции и возврата Чехословакии к капитализму боялисьпреступники из ЦК КПСС, они боялись успеха нового курса КПЧ, пользовавшегосяогромной поддержкой как внутри ЧССР, так и вне ее. Программу действий КПЧподдерживали британская компартия, компартии Франции, Италии, Австрии, Швеции,Румынии, Югославии и многих других стран. Этой программе симпатизировали многиепрогрессивно мыслящие люди в тех странах, где руководство еще продолжалоправить полицейско-бюрократическими методами, сковывающими политическую итворческую активность трудящихся и неизменно порождающими косность, тупость,фанатизм, произвол и злоупотреблениевластью, с одной стороны, и различные форма протеста, - с другой. В этихстранах усиливались тенденции, наблюдавшиеся в ЧССР. Об этом красноречивоговорили волнения в Польше в марте этого года, выступления целого рядасоветской интеллигенции – Солженицына, Павла Литвинова, Петра Якира, ИльиГабая, Юлия Кима, Лидии Чуковской, Петра Григоренко, Ларисы Богораз, ЮлияДаниэля, Бориса Шрагина, Алексея Костырина, Виктора Красина, ВладимираБуковского, Вадима Делоне, Александра Гинзбурга, Александра Есенина-Вольпина,Вячеслава Черновила, Ивана Якимовича, братьев Вахтиных, академика АндреяСахарова и многих других. В этих условиях все диктаторы имели основаниябояться, как бы их не постигла судьба Новотного и других закоренелыхбюрократов. Именно поэтому они пошли на преступление против чехословацкогонарода, чтобы ликвидировать самый крупный очаг опасной для них крамолы. А своюкорысть прикрыли фиговыми листочками «защиты социализма» в Чехословакии отдутой угрозы со стороны контрреволюционеров и западногерманских милитаристов иреваншистов...» Есть продолжение этого текста, но я читать его не буду. Этописьмо я отправил по международной почте 12 октября 1968 года. В конце я писал,что будет продолжение.
Через две недели я написал продолжение. Во втором письмебыли строки: «Если бы вы получили письмо, вы подумали бы, зачем я подвергаюсебя опасности? Но я уверен, что вы его не получите». Дальше я изложил цель, скоторой я писал письмо. Я писал, что решил обострить отношения с властью, вплотьдо постановки вопроса о выезде из СССР.
После второго письма меня вызвали в военкомат дляпрохождения медицинской комиссии. На этой комиссии ко мне с особым пристрастиемотнесся психиатр. На первой комиссии мня не отправляли к психиатру. А тутневропатолог направил меня к психиатру. Психиатр тенденциозно допрашивал меня,за что я в прошлом сидел, какие у меня взгляды были. Мы с ним даже поспорили натему о том, нужна ли свобода слова в социалистическом отечестве? Он согласилсяс моими доводами, что она нужна, но направил меня на стационарноепсихиатрическое обследование. Генерал, который председательствовал в комиссии,сказал, что перед праздниками – предстояли ноябрьские праздники - они менянаправлять не будут, а после праздников вызовут повесткой, и тогда уже направятна стационарное обследование.
4 ноября ко мне на работу позвонил главный врачпсихоневрологического диспансера Дзержинского района по фамилии Марьина иприглашает для переговоров по поводу обследования. Я пришел к ней в назначенноевремя, у нее зазвонил телефон. Звонил главный психиатр города. Марьина емуговорит: «да, он сейчас у меня сидит, я сейчас его к вам направлю. Она дала мнев сопровождение свою санитарку. Мы с санитаркой поехали на трамвае. Потомсанитарка меня привела к дежурному врачу и сказала: «Вот привела к вамбольного». Я возмутился: «Как это «больного»? Дежурный врач сказала: «Сейчас ясхожу к Беляеву (В.П.Беляев был тогда главным психиатром города) и переговорю сним». Вернувшись, она сказала: «Владимир Павлович занят, придется вам остатьсяу нас». Так меня обманным путем уложили перед праздниками настационарно-психологическое обследование. Там меня пытались склонить ксимуляции психиатрической болезни, но я не поддался, в итоге комиссия во главес главным психиатром города постановила, что я психически здоров, и за все своидействия буду в дальнейшем отвечать как психически здоровый человек.
Через некоторое время по поводу задержания моих писем янаписал протест на Главпочтамт. Мне начинают возвращаться уведомления о поученииписем радиостанцией «Голос Америки», но не все, а только те, где ничего нет ополитике…
29 мая 1969 года на работе меня вызвал начальник 1-го отделаи отвез в районный отдел КГБ. Там мне предъявили мое первое письмо, написанноемною на радио «Голос Америки» и изъятое КГБ на международном почтамте какантисоветское и потребовали написать объяснение. В объяснении я написал: японимал, что все мои письма проходят цензуру КГБ, и таким образом я решилобратиться к органам безопасности, чтобы донести до них свои взгляды напреступление совершенное правительством СССР, а за одно я решил выяснить,почему задерживались мои письма, в которых не затрагивались политические темы.Их это объяснение не удовлетворило. Начальник отдела КГБ стал меня поносить:«Мало сидели, бить вас надо было, у вас пережитки капитализма». Я ему ответил,что в таком случае у него пережитки бериевщины. Они меня пригласили впонедельник прийти и написать более подробное объяснение.
Письмо из Василеостровского отдела КГБ отправили в институт«Миханобр», в котором я работал, и 5 июня секретарь парткома его зачитал напарт-хозактиве. Мне задавали вопросы, обещали предоставить слово, но так и непредоставили, а решили направить его в районную прокуратуру для возбужденияпротив меня уголовного дела за клевету на советское правительство. И 25 июняследователь уже городской прокуратуры провел обыск у меня на даче и дома вЛенинграде, изъял кучу документов и писем. На следующий день меня арестовали.Через два месяца мне присудули принудительное лечение в психбольнице. Вышел яоттуда через год.
Лев Лурье:У меня не такая драматическая история. Я узнало том, что случилось в Чехословакии, как бы сразу и не по радио, потому что яжил в довольно политизированной среде, и мой отец интересовался политикой,поэтому радио в квартире звучало всегда. 21 августа я это узнал, узнал омосковских событиях. 1 сентября я пришел в университет, я учился наэкономическом факультете ЛГУ, и начал сразу обсуждать это событие с моимитогдашними товарищами Сережей Чарным и Славой Ярославцевым, студентами второгокурса университета. Ну, и как-то мы сразу решили, что что-то мы должны по этомуповоду предпринять. И Сережа Черный предложил немедленно подать заявление овыходе из комсомола. И я знаю, что многие, точнее не многие, а были такие, ктотак и сделал, вот Анатолий Борзах, есть такой человек в городе, да, подалзаявление об уходе со второго курса физического факультета. И тогдашняякомсомольская организация физфака приняла его заявление, но его не удалосьвыгнать на общем собрании, но лучше он сам как-нибудь об этом расскажет. Вовсяком случае, такая идея – выйти из комсомола – была у довольно большогоколичества людей, я про это знаю. В конце концов, мы решили не выходить изкомсомола, а предаться подпольной деятельности. И вначале мы решили, также каквы (обращается к И.И.Бугославскому), что-нибудь написать, но не навертикальной, а на горизонтальной поверхности. Для этого мы решили сначалапотренироваться и посмотреть, как вообще в городе можно что-нибудь написать вночное время, реально ли это. Вот в этой компании - я, Чарный, Ярославцев -пошли на Менделеевскую линию, по пути зашли на стройку и набрали там большоеколичество всяких красителей, но они были некачественные. А потом мы решили,что мы пойдем и купим какую-нибудь настоящую масляную краску. Но у нас денег небыло на покупку масляной краски, то есть выяснилось, что тех денег, что у насесть, не хватает. Тем не менее, мы написали на Менделеевской линии совершеннотакой же текст – видимо фраза носилась в воздухе – «Брежнев, вон из Праги!». Аутром прошел дождь, и поэтому надпись была видна, но не очень хорошо. И сосвойственной юности желанием не то, чтобы прославится, но, мне как-то казалось,а что же она так пропадает, я всех, кого видел в «Академичке» (столовая в ЛГУ),водил к Менделеевской линии и говорил: смотрите, вот кто-то написал «Брежнев,вон из Праги!». Но, так как надпись была не очень совершенная, то мы решили,что лучше мы, в нашей тайной организации распространим листовку. Листовку былопоручено писать мне, я текст этой листовки написал. Черновик был благополучнопотерян мною, найден уборщицей во Дворце пионеров им. Андрея Жданова и передандиректору. Была проведена колоссальная работа нашими оперативными сотрудниками,Комитет государственной безопасности тогда работать умел, и по почеркамучастников олимпиад по литературе (такова была их версия) они меня вычислили. Послечего меня выгнали из комсомола, надо было, наверное выходить тогда сразу, и изуниверситета. И, собственно говоря, я не могу сказать, что я уж так сильнопострадал. Год я проработал фрезеровщиком на заводе полиграфических машин изатем, и это я объясняю тем, что все-таки мои родители занимали довольно,видное положение в городе, мне удалось закончить вечерний факультет. Потом,правда, долго не принимали на работу, дважды не давали защищать диссертацию, уменя есть три автореферата на одну и ту же тему, только изданные в разные годы.Вот, собственно говоря, и все. То есть не только что с Наташей [Горбаневской],а и с большим количеством своих современников я не могу никак сравниться. Другоедело, что конечно 1968 год, смотря назад, был годом очень важным. Как, не знаю,как 1848, или как 1989. То есть это год, который в значительной степениопределил путь моего поколения. Стало понятно, что попытки каким-то образомулучшить советскую власть, как-то воздействовать на нее изнутри, о чем думалишестидесятники, и что они старались делать, они не возможны. Необходимо строитькакое-то подпольное существование, параллельную культуру. Тем более, что государствослабело, и если ты не сильно вмешивался в его дела, то оно не вмешивалось втвои дела. Это не значило, что не было людей героических. Но, в принципе, можнобыло жить вне государства и брезгливо обходить его стороной, не вступать внего. Вот это и сделал 1968 год, хорошо ли было то, что мы так придумали, чтоне надо не во что вступать, это тоже вопрос, но факт заключается в том, что 1968год был некой важной рубежной датой. Но, конечно, главным героем средиприсутствующих является Наташа Горбаневская.
Виктор Воронков: Прежде чем дать слово НатальеГорбаневской, я хотел бы сказать буквально два слова о книге, книге, которуюНаталья написала почти 40 лет назад, сразу по следам событий, после своегоучастия в демонстрации, и которую я считаю чрезвычайно важной. Я бы даже сказал,столь же важно прочесть книгуГорбаневской «Полдень», как прочесть «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына. Длятого, чтобы понять сталинизм, кроме всех этих жутких цифр про репрессии, кроме убийстви политических авантюр, нужно прочитать «Архипелаг», чтобы понять и осудитьпрошлое. Но чтоб понять брежневское время, нужно прочитать «Полдень»Горбаневской, и все станет ясно. И станет ясен безнадежный героизм людей,которые пытались что-то изменить в этой стране в то время. И станет ясензнаменитый диссидентский тост «Выпьем за успех нашего безнадежного дела».
Наталья Горбаневская: Я, действительно, не будурассказывать, что мы сделали на Красной площади 40 лет назад. Потому что «а» -это общеизвестно, «б» - я об этом составила, частично написала, но, главнымобразом, это документы, - целую книгу; и «в» - я об этом говорю уже давно, апоследние, наверно, полгода просто, не переставая, повторяю одно и тоже. Этовсе можно найти в Интернете, в конце концов. Я скажу, что прежде всего для меняслова «мой 1968» - этоне только «пражскаявесна», не только демонстрация на Красной площади после вторжения, то есть нетолько август. На самом деле о демонстрации знали несколько десятков человек.Каждый решал для себя в последний день или в последнюю минуту, кто до неедойдет, решали обстоятельства. И меня могло не быть на этой демонстрации. «Мой 1968»- это, прежде всего, хотя согласованное с друзьями, но мое индивидуальноерешение, индивидуальное действие, это 30 апреля, когда я выпустила первый номер«Хроники текущих событий». И для меня это, если говорить о том, что у меня естькакие-то заслуги, это действительно, как со временем стало видно, это заслуга.А участие в демонстрации - это просто счастье, радость и везенье. И кроме того,мне очень повезло, что они оставили меня на свободе, и, таким образом, я смогластать автором-составителем этой книги («Полдень»). Могло этого не случиться. Этукнигу я выпустила в самиздате к 21 августа 1969 года, в 1970 году она былаиздана в «Посеве». И уже в первом самиздатовском и первом западном издании видно,какая идея для меня очень важна. Это идея, что наша демонстрация не была ниединственным, ни самым отчаянным актом протеста против вторжения вЧехословакию. Вы это видите, что мы не были единственными. И потом мы быливместе, и нам было легче, конечно, чем людям, которые делали что-то в одиночку.Какие-то сведения ко мне доходили и позже, в частности, я упомянула, впервые в«Русской мысли» безымянно то, что сделал Лева Лурье. Только перепутала,написала, что надпись была сделана поперек Кировского проспекта, так япочему-то запомнила из ленинградского разговора с ним. А уже в прошлогоднемпервом в России издании книги «Полдень», я все, что у меня было где-то анонимно,постаралась раскрыть, в том числе, и его историю. Были истории тех же времен,кончившиеся хуже, о которых я узнавала позже, которые здесь упомянуты. Я должнасказать, что в настоящее время «Мемориал» начал такую акцию сбора сведений,называется «Людиавгуста 1968…». Это, конечно, не значит ровно август, это значит все, ктотак или иначе протестовал против вторжения в Чехословакию. Кроме того он есть вмоем Живом Журнале, который найти оченьлегко. То есть я очень прошу всех доставлять сведения и частныебиографические и воспоминания, которые дополняют уже имеющиеся сведения. Я попалав «Живой Журнал» в начале этого года и сразу нарвалась на страшные споры о «пражскойвесне» и о нашей демонстрации. В четвертом номере журнала «Неприкосновенныйзапас» за 2008 год, есть моя статья, называется «Легенда нашейдемонстрации. 40 лет спустя». Я к ней хотела написать вторую часть «Легендапражской весны в России. 40 лет спустя» и прочитать это на конференции вчешском Сенате, на которую меня пригласили, чтобы я выступила. Нас было трое –я, Павел Литвинов и Виктор Файнберг – и были люди из Польши, бывшей ГДР,Венгрии и Болгарии, люди, которые протестовали против этого. А это был августнашего, 2008 года, и в последний момент я им послала замену текста. Я сказала,мы меня простите, но я вам посылаю новый текст, который назывался «Чехословакия 1968 год – Грузия2008». Коротко говоря, моя идея: история повторяется и не повторяется,никогда не повторяется также. Можно сказать, мой текст, в каком-то смыслеполемика с нынешним президентом Чехии Вацлавом Клаусом (хотя не названо егоимя), который глубоко возмутился тем, что сравнивают Грузию 2008 года сЧехословакией 1968-го. Я там пытаюсь это все разбирать, при чем у меня как устарого хроникера, это и в этой статье о легенде о нашей демонстрации и здесь,я стараюсь опираться не столько на свои мысли, которые могут быть, правильныеили неправильные, я могу ошибаться, заблуждаться или случайно сказать что-то верно,а привожу некоторый веер мнений людей из Интернета, что было невозможно в 1968году, как вы догадываетесь. Тем не менее, вот в книге я все-таки какими-томатериалами пользовалась…
Думаю, что в общем, это важно. Я продолжаю заниматься сбороминформации и считаю важным собрать гораздо больше сведений, чем имелось у настогда об актах протеста. Я думаю, что очень важным и почти неучтенным элементомпротеста были голосования на собраниях против резолюций о «всенародномодобрении братской помощи». Я думаю, что последовали за этим репрессии или непоследовали, каждый раз это голосование было делом очень рискованным. И есликто-то сам голосовал против, или если кто-то знает о таких случаях, я оченьпрошу об этом сообщать.
Виктор Воронков: Когда я спрашиваю своих молодыхсотрудников, что происходило в августе 1968 года в Чехословакии, оказывается,что половина из них вообще ничего об этих событиях не знает. Меня это страшноудивляет, потому что я - ребенок 1968 года, ребенок чешских событий. И прошлосорок лет, это время, когда память людская отвердевает и становитсягосударственной историей. Историки примерно через сорок лет уже устанавливаютто, что является правдой, и эту версию включают в учебники. Казалось бы, туверсию, которая есть в наших учебниках, все должны знать. Но для некоторых этоистория, для некоторых это время неизвестное вообще – доисторическое время, дотого, как они родились. Конечно, в советском народе не все поддерживалиполитику партии в отношении таких вводов наших танков на чужую землю. Было малопротестующих, мы буквально можем собрать все случаи такого протеста…
Наталья Горбаневская: Не можем…
Виктор Воронков: Ну, мы попытаемся…
Наталья Горбаневская: Было больше, чем мы думаем…
Виктор Воронков: Да, было больше, чем мы думаем. И яхочу рассказать одну маленькую историю того, как люди протестуют не толькопотому, что они сознательно понимают, что надо протестовать и понимают, что заэтим последуют какие-то санкции, а историю такого наивного протеста. Вот я былтаким наивным человеком, который весь 1968 год выписывал всю чешскую прессу ивлюбился в эту страну, овладел сразу чешским языком естественно. И в конце июля1968 года я поехал в Чехословакию в гости к своим друзьям, и уехал изЧехословакии за день до ввода войск. С друзьями все время вел, политическиеспоры и даже на митингах там вел такие споры, по поводу того, что СоветскийСоюз, конечно, никаких войск не введет в Чехословакию и вообще просто скоро всеувидят, как это замечательно, такой социализм с человеческим лицом…
Наталья Горбаневская: Сколько вам было лет?
Виктор Воронков: Мне было столько же, сколько ВадимуДелоне, который вышел на Красную площадь. Я был чуть старше, чем Илья Рипс, мойсокурсник (я учился в Риге), который себя поджег в знак протеста против вводавойск в Чехословакию. И когда я вернулся (я был в эту ночь в Львове, тоже усвоих друзей), и вдруг я слышу ночью грохот, значит, идут грузовики, танки,самолеты летят. Я не могу понять, в чем дело, потому что я верю в то, чтоСоветский Союз никогда такое замечательное дело не пропустит и, наоборот, опытбудет перенимать чешский. И я тоже естественно, включаю Би-Би-Си, то же самоеглушение, с отчаянием совершенным, чуть-чуть прослушиваю «войск в Чехословакию».И я… Это полный переворот всех моих представлений о жизни. Я рыдаю всю ночь,потому что обрушилось все то, во что я верил. Я возвращаюсь в Ригу, и пишу всвою студенческую газету в университете, где я учился, статью «Чехословакия-1968».Я пишу об ошибке, что, наверное, не поняли, не осознали, как это всезамечательно. Редактор была совершенно флегматичная латышка, она совершенно спокойноэту статью берет и говорит: «Да, хорошая статья, мы ее поместим». А наследующий день меня вызывает секретарь парткома университета и говорит: «Хорошо,что я просмотрел гранки газеты, вот я тебе спас твою судьбу, твою биографию…» Адальше, через много лет я узнал, что эта статья была, конечно, передана, куданадо, и с этого дела началось моя кагэбэшная история. Но я никак не пострадал,поэтому я себя не считаю борцом. А это была такая наивность. Да, боже, какими мыбыли наивными. Значительная часть людей. Это огромный опыт. Мне было 22 года, яэкономист-математик. Да, всякие истории были. Может быть, какие-то реплики иззала, кто-то хочет сказать или спросить.
ОльгаСтаровойтова: Я постараюсь рассказать коротко, меня Витя Воронков наэто подвиг своим опытом. Я тоже была очень наивная, да еще и чуть-чуть помладшетебя. После окончания школы, почти сразу, в девятнадцать лет я вышла замуж заодноклассника, и мы поехали в экспедицию в Калининградскую область. Вот там, вотличие от всех остальных вас, ничего не глушили. Но я ничего не понимала, ябыла абсолютно инфантильная, наивная, и, пожалуй, для девятнадцати летневежественная, как я бы сейчас оценила, сейчас детишки более развитые, нокакое-то чувство нравственности что ли, природное (все-таки у нас хорошая семья)присутствовало. А была я в экспедиции в должности «матроса первого класса», чемгоржусь, в трудовой книжке имея такую запись. Мы с мужем были вольнонаемные. Нотак как это была военная часть, 21 августа объявляют то ли положение «ноль», яне помню сейчас уже эту терминологию, но было очень страшно. Нас засадили вкрепости, это город Полесск, в Калининградской области, в подбрюшине Куршскогозалива. Мы должны были проверять Куршский залив, как я потом узнала, дляпредполагавшегося тогда строительства военного аэродрома, слава тебе господи,не успели взять Куршскую косу и Куршский залив. Вот, и вызывают нас всех вкрепость, выдают засохшее, черное-черное хозяйственное мыло. На мешке написано «1939год». Выдают сухари, страшные, черные в мешке, пересохшие, на мешке написано «1942год». Боже мой, я житель Ленинграда, где были эти сухари тогда? Очень страшно.Я хотела только к маме, я ничего не понимала. Мне казалось, что, видимо, началасьтретья мировая война. Мимо нас не шли танки, но мимо нас низко барражировалисамолеты, это было очень страшно. Ну и так как находишься в военной части, нам ничегоне говорят, - так у нас принято. Чего там говорить-то? - Людишки обойдутся. Нокогда все-таки решился командир части что-то сказать, потому что народу тамбыло человек двести все-таки, целое подразделение, морячки-алкоголики и мы,двое штатских. Хорошие мальчики, я не к тому, алкоголики вообще часто хорошиелюди. Вот он собрал все-таки какое-то собрание и сказал, что такое: «Реваншизмподнимает голову… Германский фашизм до конца не придушен в своей берлоге…» Тутя начала что-то понимать. Я знала, что в Германии вообще-то армии нету по послевоеннымсоглашениям. Какая-то ерунда получалась. «Попросил нас братский чехословацкий народ…»Что-то такое говорил командир. Чувствую, что вранье, ничего не понимаю, хочу кмаме. А потом один из офицеров, капитан второго ранга, это было очень круто вмасштабах нашей экспедиции, молодой относительно человек, хотя для меня-то онбыл очень старый, ему было 38, в два раза старше меня, взрослый дядька, красивыйтакой, он ко мне так доверие питал, пригласил меня вместе с мужем в свойзакуток. В этой крепости, было много, много лабиринтов. И там он нам включилБи-Би-Си. Там его абсолютно не глушили, не хватало все-таки на всю немереную территориюстраны. И будучи совершенно наивной и почти невежественной, сразу чувствуешь,если ты психически здоров и более менее развит, сразу чувствуешь: вот этоправда. Агрессия, интервенция, есть сопротивление, есть жертвы, прозвучало этослово – «жертвы». И тогда у меня были рыдания не как у тебя, Витя, от того, чтоэто ошибка. А мне стало как-то стыдно, что ли, как же сразу-то не поняла. И этобыл прорыв. Может быть, у многих в нашем поколении это был поворотный пункт вжизни. После этого я стала, как кажется, более зоркой, что ли. Я стала всечитать, много чего, но не все, много чего понимать. Я стала точно другимчеловеком и думаю, что может быть и не так остро, но у многих это было каким-топоворотом в жизни, пунктом в жизни, в силу поколенческих причин, конечно… И вотвернувшись домой, опять же перекличка с нашими, Лева Лурье, сходными у всехчувствами – надо было выходить из комсомола. Я струсила. Я долго думала и сказалаГале. А Галя была человеком, как вы догадываетесь, не просто старше, а более сильнымвсегда, более лидирующим, соображающим, и гораздо более умным, образованным ит.д. - другой человек. Старшая сестра, часто бывает, может быть, невольноподавляет младшую, и я была очень инфантильная, хот разница по возрастубиологическому была небольшая, а по психологическому – огромная. И я ей сказала:«Надо выходить из комсомола». Она говорит: «Дура ты, сиди тихо, я все сделаю».У нас так было принято, что решала все она. И вот проходит несколько дней, и яночью тихо, - все время колотун был такой, колотун, - тихо надорвала свойкомсомольский билет. Надорвала, а ручки-то дрожат, трусость была, надорвала, идумаю, как же это сделать? Два дня мучалась, потом дорвала до конца, и до сихпор он так и хранится. С собой сюда не взяла, но факт – поверьте. Вот и весьмой героизм. Трусость была полная. После этого мой свекор бывший, он брал Прагукогда-то в войну, с ним конфликт был непреодолимый, я не смирилась, мы рассорились.Самое печальное, что часть друзей, вообще-то это был мой год призыва нашихмальчиков-одноклассников, часть из них не понимали. Был разлад с друзьями. Исамое последнее, что я хочу сказать: грустно, в августе вновь «Граждане,отечество в опасности, наши танки на чужой земле» - опять у меня конфликт снекоторыми друзьями. Но я стала старше, я не ссорюсь с ними, но близости нет.Как и тогда, я чувствовала меньшинство, сейчас это чувство не менее острое. Наскольковсе-таки действует пропаганда. Очень горько.
Михаил Садо:В августе 1968 года я находился в Лефортовской тюрьме. И мне удалось, как мнеказалось, общаться с надзирателем, который какую-то даже симпатию ко мнепроявлял и кнашему делу. Мы с ним познакомились, когда следствие по моему делу шло.Местных питерских надзирателей было мало, привезли надзирателей из Москвы. Икогда меня привезли туда, он увидел, и когда дежурил, все время открывалкамеру. Мне казалось, что он не только разделяет симпатию ко мне, но такжечто-то понимает. И вдруг однажды он приходит весь бледный и говорит, что вошливойска. И получается, что все наши прогнозы и надежды лопнули. Когда я узнал,что несколько человек вышли на площадь, для меня эти люди были героями. Потомучто я понимал, как важно было хоть кому-то выступить. Нельзя, чтобы вся нацияпромолчала. Они очень похожи на нас были в своем отчаянии. Наша программа – этокрик о том, что даже фашизм в своих преступлениях не совершил того, что сделаликоммунисты. Это очень для них было обидно. Я прекрасно понимал, что мы должныпострадать, но хотелось все-таки выкрикнуть им в лицо, что они негодяи ипреступники. И в тех, кто вышел на демонстрацию, я увидел родственную душу.Узнал я о них от этого же надзирателя.
ЛеонидРоманков: Моя небольшая чешская история заключается в следующем. В этидни мы, естественно, страшно переживали за Чехословакию, собирались и этообсуждали. И наш тогдашний друг Сережа Мерещенко написал полу-пьесу,полу-диалог. Одним из деятелей пражской весны был Ота Шик. И в тексте СергеяМерещенко были такие слова: «Танец с Шиком. Шик танцует и обещает всем двойныетулупы». Что там было дальше, не помню, но это был очень остроумный текст очешских событиях. Сердце обливалось кровью, но мы еще находили в себе силыпосмеяться.
Единственный раз, когда я был за границей, это было вЧехословакии до 1968 года, когда была небольшая щель оттепели. И я встречалсясо своими знакомыми чехами, с которыми был дружен еще со времени их учебы вРоссии. Я там жил целый месяц, потом они приехали к нам. Очень трудно давалиразрешение на их приезд. Мне говорили: «Как? Ты был за границей и тампознакомился с иностранцами?» Я объяснял в первом отделе, когда мне нужно былоот них получить разрежение на приглашение чехов к нам в страну, что, на самомделе, «там одни иностранцы, я очень долго искал там русских, но не нашел».Поэтому когда началось вторжение, я себя чувствовал крайне неприятно, потомучто у меня были чешские друзья. Я написал им письмо, через иностранцев передал.Я писал, что прошу не считать меня человеком, разделяющим идеи интервенции.
Потом мы собрались с ребятами и написали письмо. Думаю, чтоэто было где-то в сентябре, потому что в августе все бывали в отпусках, но кпервому сентября все возвращались. В этот круг входили врач Александр Шишков,он жив сейчас, поэт и рабочий Владимир Дроздов и я, нас было трое. Потом быласестра моя, Сергей Мерещенко… Вообще нас было человек пятнадцать – тех, ктозанимался самиздатом, обменивались им и распространяли, подписывал всякиеотдельные письма, не ходили на выборы в знак протеста, слушали голоса иделились мнениями, впечатлениями, переживали за Чехословакию в 1968-м... Тоесть вели не самую яркую диссидентскую, но вполне стандартную для интеллигенциитого времени деятельность, как говорится, подпадающую под статью 190 УК РСФСР,часть 1-я – «хранение и распространение». Но не все текст письма потомподписали. Насколько помню, это было письмо в «Известия». Я не помню никакихподробностей, текста письма, это было сорок лет назад. Речь шла о том, в ЧССРмы имеем дело с социализмом с человеческим лицом, который надо поддерживать, ане подавлять. Естественно, оно не было опубликовано. Ни текста, никакихподробностей в записях у меня не осталось. Это потом уже я все старалсязаписывать и делать копии. Никаких последствий не было, кроме того, что моедосье в первом отделе все копилось и копилось. И это письмо припомнили, когдапротив меня завели дело по самиздату в 1982 году. У меня случился обыск, моихдрузей вызывали и про меня расспрашивали и упоминали, что писал одно письмо,другое, и это письмо в поддержку Чехословакии упоминали, а мои друзья мне потомрассказывали.