Что-то капитально изменилось, сдвинулось в Центральной и Восточной Европе – и бывшей “соцлагерной”, и постсоветской, – за последние два-три года. Череда событий, на первый взгляд разнородных и не связанных между собой, – от вступления восьми экс-соцстран в Евросоюз до “газовых войн” России с Белоруссией и “оранжевой революции” на Украине – обозначила тенденцию, которую можно назвать второй фазой распада ялтинско-потсдамского мира. Первая фаза этого процесса прошла на рубеже 80-х - 90-х, когда, собственно, и произошел крах соцлагеря и СССР как одного из двух полюсов ялтинско-потсдамской системы, на которой держался мир эпохи “холодной войны”. Затем, по мере того как демократическая эйфория в бывшем СССР шла на убыль, а противоречия между Россией и Западом нарастали, начало казаться, что “железный занавес” никуда в общем-то не исчез. Он просто обветшал, превратился в дырявый забор, сбитый из старых досок, и сдвинулся на восток, оставив западному миру Центральную Европу и Прибалтику, но обозначая принадлежность остальных постсоветских республик к сфере влияния России.
При всей хаотичности и непоследовательности ельцинской внешней политики как таковой, в СНГ в 90-е годы Москва придерживалась двух ключевых принципов: экономического подкармливания “дружественных” режимов (Белоруссия, Украина, Армения) и военно-политического давления на режимы “недружественные”, зачастую в соответствии с принципом divide et impera (см. абхазский, южноосетинский и приднестровский конфликты). После прихода к власти Владимира Путина акцент стал делаться на более прагматичные отношения с соседями и использование прежде всего экономических рычагов – в рамках выдвинутой Анатолием Чубайсом концепции “либеральной империи”. Однако именно на этом этапе, начало которому было положено примерно в 2002 году, политику России на постсоветском пространстве начали преследовать неудачи. Особенно болезненными оказались они на западном направлении. Там произошло заметное охлаждение в отношениях с белорусским режимом, при Ельцине – однозначным и наиболее верным союзником Москвы; сорвался разработанный Россией план урегулирования в Приднестровье, отвергнутый руководством Молдавии; и наконец, на Украине комбинация по обеспечению прихода к власти преемника Леонида Кучмы, дружественного Москве, обернулась сокрушительным поражением Кремля.
Что, собственно, произошло? Вряд ли можно считать проблемы, с которыми столкнулась Россия на пространстве бывшего СССР, исключительно следствием направленных против нее комбинаций Запада. В конце концов, сейчас это пространство – важный, но совсем не основной фронт геополитической борьбы как для Америки, увязшей в иракской войне, так и для Евросоюза, у которого хватает проблем и с внутренними реформами, и с новыми центральноевропейскими “приобретениями”. Более близкой к действительности представляется другая версия: российское руководство откровенно проморгало важные изменения, которые произошли в ряде соседних стран за годы их независимости. А именно – формирование новых политических наций со своей идеологией, мифами и стереотипами, со своими представлениями о собственном прошлом, настоящем и видах на будущее, об отношениях с другими нациями и государствами, в том числе с Россией.
На недавней президентской пресс-конференции в Москве прозвучало несколько обиженное заявление Владимира Путина о том, что “Россия делала всё возможное, чтобы страны СНГ состоялись как независимые государства” (поскольку речь шла об Украине, так и напрашивается продолжение – “а они теперь платят ей черной неблагодарностью!”). Эти слова выдают некоторую растерянность российского лидера: поведение соседей явно выбивается из представлений московской элиты о том, каким это поведение должно быть. Говоря несколько упрощенно, в Киеве, Минске, Кишиневе поняли, что независимость Украины, Белоруссии, Молдавии – это всерьез и надолго. В то время как в Москве этот факт по-прежнему склонны подвергать сомнению, относясь к оной независимости как к чему-то “невсамделишному”. Это грозит России новыми разочарованиями и поражениями, поскольку ей вряд ли удастся затормозить процесс оформления того, что можно назвать подлинной “новой Европой”. (В отличие от “новой Европы”, о которой говорил около двух лет назад шеф Пентагона Доналд Рамсфелд, имея в виду страны, правительства которых одобрили нападение США на Ирак).
Центральноевропейские страны, вступившие в 2004 году в ЕС, – Венгрия, Польша, Чехия – это на самом деле Европа вполне “старая”. Каждая из соответствующих наций сформировалась довольно давно (срок этот исчисляется веками, а не десятилетиями), обладает давними традициями собственной государственности, культурно, исторически и психологически связана с западным миром. Всё, что происходило с чехами, поляками и венграми за последние 15 лет, воспринималось ими как возвращение на круги своя, из социалистической Восточной Европы в “просто” Европу. Вероятно, поэтому интеграция в НАТО, а затем в ЕС не вызвала здесь серьезных внутренних конфликтов и воспринималась как естественный выбор. И именно поэтому политическая система центральноевропейских стран достаточно быстро трансформировалась во вполне стандартную парламентскую демократию западного типа. Основные противоречия между Центральной Европой и Западом сейчас носят экономический характер, но эти противоречия нельзя назвать ценностными.
Иное дело – формирующиеся нации Восточной Европы, часть из которых (прибалтийские страны и Словакия) “за компанию” попала в ЕС и НАТО, часть (Украина, Белоруссия, Молдавия) остается в рамках СНГ. Народы этих стран до распада соцлагеря и СССР не обладали или почти не обладали опытом собственной государственности, пребывая большую часть своей истории в составе крупных многонациональных государственных образований – Речи Посполитой, Австро-Венгрии, Российской империи, Советского Союза, Чехословакии... Возможно, именно поэтому первые годы независимости сопровождались в этих странах подъемом “романтического” этноязыкового национализма, когда полноценными гражданами фактически признавались лишь принадлежащие к титульному этносу. (Исключением была разве что Белоруссия, но и там этнонационалистические тенденции в начале 90-х годов всё же проявлялись). Однако утверждение собственной “самости” на сугубо этническом фундаменте оказалось невозможным – хотя бы потому, что в каждой из перечисленных стран есть крупные национальные меньшинства, без компромисса с которыми нормальное существование государства невозможно. Поэтому во второй половине 90-х начался переход от этноязыкового национализма в качестве идеологической основы политики “новоевропейских” стран к общегражданскому патриотизму. Он предполагает объединение всех граждан, вне зависимости от этнической принадлежности, вокруг идеи национальной государственности на основе общности судьбы, а не “крови и почвы”.
Так, в Словакии после падения авторитарного премьера Мечьяра (1998) было успешно интегрировано в рамки политической системы влиятельное венгерское меньшинство. В Белоруссии президент Лукашенко, столь долго разыгрывавший карту интеграции с Россией, неожиданно стал главным гарантом белорусской независимости – не только из-за личного конфликта с Москвой, но и в силу объективных обстоятельств: структура и сознание белорусского общества за годы независимости стали настолько отличными от российских, что идея “аншлюса” утратила популярность среди белорусов, хотя никакой враждебности к России в белорусском обществе не появилось. На Украине чаша политических весов склонилась в пользу Виктора Ющенко именно за счет меньшинства населения центральных, южных и восточных регионов, отдавшего ему свои голоса. (Если бы предпочтения избирателей распределились абсолютно четко по региональному признаку, победил бы Янукович, т.к. “восточников” просто больше, чем “западенцев”). А это значит, что при всей остроте внутриукраинских противоречий идея общенационального и надэтнического единства пустила корни на украинской почве. (Кстати, эту идею Ющенко активно озвучивал перед последним туром голосования, в то время как Янукович шел на выборы уже как чисто региональный кандидат). Наконец, даже в Прибалтике, где накал этнонационалистических страстей был наиболее высок, происходят перемены. Партия, возглавляемая выходцем из России Виктором Успасских, выиграла парламентские выборы в Литве, а ее лидер стал членом правительства. Эстония под давлением ЕС смягчила “языковые” законы. Не исключено, что рано или поздно это придется сделать и Латвии, т.к. постоянная конфронтация государства почти с половиной его населения, которую составляют русскоязычные, – слишком большой источник нестабильности для столь небольшой страны; в его сохранении не может быть заинтересована ни сама Латвия, ни ЕС, членом которого она теперь является.
Идея общей судьбы, лежащая в основе нового украинского, белорусского, литовского и т.д. патриотизма, однако, не совпадает с аналогичной идеей, пропагандируемой на постсоветском пространстве Россией и пророссийскими силами. Сторонники лозунга “Навеки с Россией” делают упор на общее для стран региона, особенно славянских, историческое, культурное и психологическое наследие двух-трех веков пребывания в составе Российской империи и СССР. Для “новоевропейцев” же эта эпоха – лишь часть их истории, и “генеалогическую” линию Древняя Русь – Московия – Российская империя – СССР большинство из них, в отличие от россиян, не воспринимает как “свою”. Хотя бы потому, что на определенных этапах истории украинцы, белорусы, молдаване и балтийские народы, как уже отмечалось, принадлежали к иным государственным образованиям, для которых (скажем, для Речи Посполитой), Россия была соперником, а затем и могильщиком. Весьма характерно, что, например, на официальном сайте президента Белоруссии приведено краткое изложение истории страны, в котором особо не ретушируются события тех времен, когда великороссы и белорусы оказывались по разные стороны геополитических “баррикад”, да и просто фронтовых линий (1).
Историческая память народов не так уж недолговечна, как полагают многие. В годы постсоветской независимости в странах “новой Европы” произошло переосмысление собственной истории. Вначале оно нередко сводилось к простой замене минусов на плюсы и наоборот: так, всё, что было связано с Россией и СССР, преподносилось националистическими историками как чуждое и враждебное национальной культуре, традициям и государственности. Однако в последние годы подходы стали значительно более взвешенными, хоть проблем в этой области еще хватает (2). Итогом же исторических реминисценций “новоевропейских” обществ становится дальнейшее осознание ими собственной “самости” и – порой – лучшее понимание многих современных политических процессов, протекающих в этих странах. Скажем, большая плюралистичность украинской политической системы по сравнению с российской может быть “генетически” связана с традицией сословных и региональных вольностей – как казацких, так и лежавших в основе устройства Речи Посполитой. Это, похоже, начинают сознавать и “столпы” российской политологии и политтехнологий – например, Глеб Павловский, с грустью признающий: “У нас принято рассматривать постсоветские страны Евровостока как аналоги России, что неверно. Мы приписываем местным политическим процессам российский вес” (3). Что ж, лучше поздно, чем никогда...
Впрочем, прозападный характер происходящих в “новой Европе” изменений тоже не стоит преувеличивать. Как пишет украинский публицист, пламенный сторонник “оранжевой революции” Андрей Окара, “тут возникает главный вопрос – зачем Революция? Ведь если для того, чтобы сделать Украину частью глобальной “торговой” цивилизации, чтобы поудобнее распластаться под мировым гегемоном – США..., тогда избави Боже – не надо никакой революции!” (4). Есть основания полагать, что подобные настроения в стане рядовых сторонников Ющенко – не такая уж редкость, и что с их точки зрения революция проводилась отнюдь не ради появления на Украине множества супермаркетов и макдоналдсов. Точно так же глубокая непопулярность прозападной оппозиции в Белоруссии, приход коммунистов к власти в Молдавии, былые успехи Роландаса Паксаса и нынешние – Виктора Успасских в Литве свидетельствуют о том, что в “новоевропейских” обществах весьма сильны традиционалистские настроения, и эти страны столь же не готовы пользоваться стандартными рецептами западного либерализма, как и становиться фактическими провинциями путинской России.
“Новая Европа” возникает как геополитическая реальность – пограничье между западным миром, в который вернулись центральноевропейские страны, в общем и целом всегда этому миру принадлежавшие, и миром евроазиатским, воплощением которого является Россия. Какую роль предстоит сыграть “новой Европе” – моста между этими мирами или же нового “санитарного кордона” – зависит не только и даже не столько от самих стран региона (некоторые из них – словаки и прибалты – впрочем, уже сделали свой выбор), сколько от политики Запада и России по отношению к ним. Официальными лозунгами политики Москвы по отношению к соседям по СНГ давно провозглашены “братство и добрососедство”. Беда лишь в том, что по старой привычке Россия то и дело пытается играть на постсоветском пространстве роль старшего брата. Как видим, особых успехов это в нынешней ситуации не приносит. Может, попробовать выбрать иное амплуа – доброго соседа?
1. Краткая история Беларуси до XVII века; Краткая история Беларуси от XVII века и до наших дней (http://president.gov.by/print/rus/map2/hist/ist2.html; http://president.gov.by/print/rus/map2/hist/ist3.html)
2. См., напр.: А.Портнов. Terra hostica. Образ России в украинских школьных учебниках истории после 1991 года // “Неприкосновенный запас”, 2004, № 4 (http://magazines.russ.ru/nz/2004/4/port12-pr.html)
3. Глеб Павловский: “Мы проиграли не кому-нибудь, а революции” (http://vip.lenta.ru/doc/2004/12/08/pavlovsky/)
4. А.Окара. Золотое сияние оранжевой революции или как Архистратиг Михаил заступился за Украину // “Украинская правда”, 24.12.2004 (http://www2.pravda.com.ua/cgi-bin/print.cgi)
