Мы продолжаем публиковать колонку писателя и журналиста Игоря Свинаренко, родившегося в Мариуполе и до 17-ти лет прожившего в Макеевке, что под Донецком, – серию рассказов из архивов и воспоминаний – о детстве, о Донбассе и о людях, которые там жили.
Надо по порядку. С самого начала.
Начала не чего-нибудь, а века, не этого, причем, а прошлого – 20-го. Он начался, как известно, не в 1900-м (похожая путаница была в начале нашего теперешнего миллениума, когда праздновали в ночь с 1999-го на 2000-й…) А как и положено – в 1901-м.
Я так цепляюсь всю жизнь за тот год, потому что в нем родился мой старший дед. Про то, как он начинал тогда жить – приятно и волнительно думать. Сам он рассказывал, что родился в сумской губернии, семья была крестьянская. Лет в 15 он впервые прокатился на социальном лифте – перебрался в город и там устроился на сахарный завод, dolce vita, куда-то к слесарям и механикам, это было этажом выше крестьянской жизни, в стороне уже от идиотизма крестьянской жизни, прямо марксизм. Я когда-то играл в эти даты, с неким даже восторгом. Был в газетах термин – «ровесник века», он поднимал статус всего, чего касался. Это как раз было про деда, буквально. (Я вообще часто думал, то есть, казалось, как-то моталось в темной глубине подсознания, будто это не ОН и Я, а один человек, который сначала был ОН, а после стал ОН+Я в одном флаконе. В этом наверно есть тень безумия, но она была, а кто не любил, тот, скорей всего, не поймет, как двое не становятся единым целым, но воображают себя таковым, причем, довольно успешно, главное, чтоб оба были довольны). Я фантазировал на тему: дед доживет аж до 2000 года и будет удивляться научно-фантастическому будущему, в частности, чудесным приборам.
Приборы в мутном будущем мне виделись тогда следующие.
Некий телефон, который я носил бы в сумке на плече, наподобие противогазной. Он был бы на батарейках, само собой. И по нему можно было б звонить на городские аппараты. Удивлять народ и владеть частью мира. Еще я видел некую машинку, которая влезала бы и вовсе в карман пиджака. Там я предусмотрел клавиши, ударяя по которым набивал бы телеграммы. Это мне было понятно, дело-то простое. Не все было ясно с деталями – у всех ли будут такие переносные телеграфные аппараты или только у избранных, к которым, безусловно, относились, кроме меня, еще и мои друзья, ну, и родня тоже. Я видел и автомобили, которые управляются черт-те какими навигационными приборами и ездят без шофера, а только со мной, с пассажиром. Для чего мне нужна была самобеглая самоуправляющаяся коляска? А очень просто: управление автомобилем казалось мне искусством невероятно сложным и мне, простому смертному, неподвластным. И, видно, я был совсем мал в те годы, и 18 лет, когда дают права – это было фантастически, ненаучно далеко, этот рубеж забрасывался в какую-то аж следующую жизнь, жизнь после жизни или еще после чего.
Мысли о том, что с дореволюционным моим дедом мы будем запросто путешествовать по будущему 21 веку, была счастливой. Я видел себя еще крепким 43-летним стариком, который поддерживает за локоть своего дряхлого предка и по-хозяйски показывает ему свои владения. Я, наверно, уже почитывал в этот, как говорится, отчетный период незатейливого Герберта Уэллса, не подозревая тогда, что самым удачным его провидчеством станут морлоки, которые ночами вылезали из своих звериных подземелий и рвали на части наивных интеллигентов, чтоб потом им же продавать колбасу из них же. Уэллс был моим любимцем даже больше, чем наш Беляев с его головой профессора Доуэля, как бы самцом Моники Левински. Выдумщик англичанин разговаривал даже с дедушкой Лениным, кремлевским мечтателем. Моему деду такой разговор в жизни не выпал, и это мучило меня – ведь все могло случиться, а не случилось, о, как же я обделен! За неделю до того, как я залег набивать эти строки, мне на одной европейской набережной под тентом пивного заведения встретился немец, он обернулся на русскую речь и счел своим долгом похвалить Путина. С которым, правда, как и, я не пересекался, – но зато видел фюрера! В 1944-м, он выступал на митинге, где был и теперешний старик-турист, тогда школьник. Ха-ха.
Мне было больно, что я не могу хвастать, что вот мой дед Ленина видел! Не разговаривал с ним, но хоть видел, это утешило бы меня.
Несколько поздней я попал под власть мощной мысли, которая пронзила, по крайней мере, один век. Мой дед, который был (я теперь это приблизительно замеряю, нету же такого прибора даже у фантастов) моим главным воспитателем – мог точно так же заглядывать в глаза своему деду, изо всех сил пытаясь узнать, как же устроен этот мир, и по каким законам обязаны жить лучшие люди (если не числить себя среди них, то что ж это за жизнь, в самом-то деле?) А его старик вполне мог родиться ну, скажем, в 1835 году, с тем, чтоб в 70 или 75 воспитывать пацана. И тогда выходило, что когда случилась «беда», в 1861-м-то, он был уже взрослым сложившимся мужиком. И – вот какая тут рисуется логика – меня растил воспитанник раба! Мой дед, родной и замечательный, которому я доверял совершенно, и тайно хотел быть как он, не признаваясь в этом никому – ну, мог ли успеть выдавить из себя раба – вот за этот один шаг, этот даже шажок, длиной в одно рукопожатие? От его деда до его внука? Он мне не говорил ничего такого да, небось, и не думал. Дед был то ли конфуцианец, то ли человек римских доблестей, он шел неким своим путем, жил по своим железным правилам, имея уверенность в своей правоте и копя доказательства ее, и легко их предъявляя, если надо, к примеру, искалеченную на фронте ногу или ордена, привинченные к парадному советскому пиджаку.
Но в мою досужую голову эта мысль пришла. Растекаясь по древу. Рабство! Как оно сильно! Я копался в своих ощущениях и движениях души, пытаясь определить – где же рабское, в чем оно? Где притаилось, за чем спряталось? Во что перекрасилась эта позорная правда? Чем же школьным и казенным обернут этот жгучий стыд так, чтоб не спалить все благородное и идеальное? А вдруг – думал я – это никуда не делось и не денется? Может же так быть, что это клеймо не стирается, не выживается, не перекрывается каким-то новым – а остается на всю жизнь и даже выходит за ее пределы? В другие поколения? И потомки рабов, плодясь и размножаясь, как по писаному – потом строят себе страну, какая им нужна, какая им удобна? Гоня и давя чужих, не понимая, отчего они кажутся чужими, по какому признаку? Смерть свободным? Которые могли же как-то сохраниться, выжить, дать потомство? Раб и свободный – можно ли придумать более чужих и ненавистных друг другу людей?
Страшно неприятна эта мысль про рабство, ее неохота думать, да и делиться ею противно.
Как-то спасало то, что дед был не раб, не просто раб – но взбунтовавшийся, восставший раб! Что делало ситуацию романтической и привлекательной. А деда, и заодно меня – героями. Ну, Спартак и прочее.
Я рассматривал старую желто-коричневую фотку, на которой дед – на тот момент не дед конечно, а 20-летний парень – стоит с двумя сослуживцами. Мне было больно от того, что на дедовской голове фуражка, а не буденовка, как у того, что слева, а на поясе кобура с – навскидку – наганом, а не коробка с маузером, как у того, что справа. «…Со старой отцовской буденовки, что где-то в шкафу мы нашли», – это казалось круче. Маузер – не маленький, как бы дамский, как у персонажа гайдаровской «Школы», из которого он застрелил белого мальчика – а другой, длинный, нескладный, прекрасный в своей неуклюжести! Он был тоже не просто стволом, а звездой, кинозвездой, дизайн разил наповал. Пистолет, похожий на аиста, который вытянул длинную шею и сейчас полетит. Вот как белый аист на молдавской коньячной этикетке, в те времена, когда советский коньяк считался благородным напитком и стоил 8 руб. 12 коп. Дети играют в войну, обычное дело, и я мысленно воевал бок о бок с любимым дедом, в виртуале справедливость была восстановлена, и мы оба с маузерами били контру. Я перестрелял тысячи белых офицеров! В своих чистых детских мечтах о счастье для всех, как у Стругацких. Это было приятно и просто. После полного решения белого вопроса счастье все еще не наставало, в рамках той моей концепции. Еще мне, тому мальчиковому и самоотверженному, предстояло расстреливать спекулянтов и кулаков, и просто тупых, которые не верят мне, что надо строить светлое будущее по сценарию, который давно известен и обсуждению не подлежит. Правда, это все было как в кино, где много красивой, меткой (когда наши по врагу) и бездарной (когда мерзкий враг по нам, кстати mrziti – это на хорватском значит «ненавидеть») стрельбы – но потом, непонятно, кто и как закапывает многочисленные трупы, в братские могилы их что ли сваливают…
Необычайно редко в кинематографе хоронят убитых, а если могилу для вполне симпатичного трупа и роют, то за две или три минуты, к примеру, саперной даже лопаткой, что убеждает людей, ни разу не выезжавших в шабашку на земляные работы. Так после поцелуев у красавца и красавицы появляется малыш, как все легко, никто не елозит долго и скучно в койке и не блюет мучительно, одной рукой держась за унитаз и другой придерживая пузо, боясь выкидыша. Все ложь и примитивная картинка Вселенной, нарисованная на папиросной пачке, и войны, и любовь, как их показывают простодушному зрителю.
Война и любовь, герой и красавица, счастье и красота, – если это выкинуть из жизни и из головы, то что останется, кроме долга и скучных обязанностей? (На каком-то этапе, например, любви к маузеру – хождение в школу, в которой впрочем отличнику тоже было раздолье).
Красавица – первая – причем, не в плане рейтинга, а чисто хронологически – появилась позже, ну, чуть позже; сначала все же – дед.
Продолжение следует
На фото - автор
