Нью-Йорк – атмосферное явление; совокупность спонтанных и вызванных демографических осадков, выпавших и продолжающих глянцевать шершавую земную корку нового мира, экспансивно прибивая по периметру его примордиальную пыль. Воскресным дождиком из безоблачного неба сюда однажды упали, совершенно случайно занесённые ветром, капли милитаризированного голландского предпринимательства под водительством английского наёмного капитана Хадсона. Затем, уже как по прогнозу синоптиков, прыснули дожди его быстроногих и цепких соотечественников. Объёма последующих осадков, далеко не ливневых по сравнению с концом 19-го века, было достаточно, чтобы смыть в реку (заслужившей к тому времени имя капитана Хадсона) все избыточные элементы, которые только мешали метеорологическим калькуляциям климата будущего.
Как долго могли тянуться переговоры о «равноценном обмене» острова Манхэттен на стеклянные бусы? Здравый смысл подсказывает, что, если торг при таком условии вообще может быть уместен, переговоры шли бы бесконечно. Но индейцы, околдованные стеклянными сокровищами, не думали, что могут прогадать. И не прогадали, не так ли? Но и голландцы свою выгоду не прошляпили: трудолюбиво переловили всех бобров в округе и конвертировали их в экспортный товар – модные в тогдашней Европе головные уборы. Ясно, что без этих меховых шапок на европейских головах победа цивилизации над дикой природой не была бы такой убедительной.
Герб Нью-Йорка.
Эта успешная операция, увековеченная вместе с двумя последними бобрами на гербе города, и открывшаяся таким образом перспектива «взаимовыгодных межкультурных обменов» вызвали в последующие столетия демографические ливни, вихри, бури, ураганы... Погода на сегодня: Население – 8 миллионов; из них рождены за границей – 36%; прирост за десятилетие – 10%; 170 национальных языков... Нью-Йорк – понятие климатическое.
Нью-Йорк сегодня. Космополитизм, мультикультурализм, атомизм
Содержание этого города, вынесенное за тесные скобки точных, но мало значащих статистических данных, никому до конца не известно. У содержания нет конца. Например, что значит компактная цифра «8 миллионов»? Это голая калькуляция, которая игнорирует полмиллиона (или больше?) одних только нелегальных мексиканцев, умножающихся несмотря на окрики в публичной сфере:
- Как только эти мексиканцы обоснуются здесь, их примеру последуют другие. Оно нам надо? Нью-Йорку это ни к чему!
- Достаточно того, что сами американцы не могут устроиться в городе, а они ещё вынуждены субсидировать издержки и выгоды всяких нелегалов! Разве это справедливо? Они преспокойно открывают свой бизнес в то время, как законопослушные американские граждане в попытках получить ссуду должны пройти все круги бюрократического ада. Что вообще происходит!
- Я уже голову отбил о стену – всё не могу понять, почему правительство палец о палец не ударит. Только не говорите, что оно терпит весь этот беспредел потому, что мексиканцы выполняют работу, за которую американцы никогда не взялись бы. Должно быть что-то ещё! [Мексиканский заговор?]
Недифференцированный поток возмущения самопровозглашённых арбитров периодически нарушается (по курсу один к десяти на сайте «немедленных новостей» amNewYork) оппозиционной осведомлённостью, которая по ходу обнаруживает антагонизм иного сорта и тут же служит поводом для радикализации изначального антагонизма:
- Живу в центре города – первый раз слышу о «мексиканской» проблеме. Какой туберкулёз? Какие преступления? Ничего не имею против мексиканцев.
- Говорит беленький толстосум из особняка за высоким забором, круглосуточно охраняемого полицейскими? Избавь нас от своих комплексов вины, ей-богу! Ни город, ни штат Нью-Йорк отродясь не видали никаких мексиканцев. Индейцы? Это отдельная тема! Им предоставлена возможность отыграться. Они мстят нам своими казино. Латиносы теперь повсеместны. Интуиция подсказывает, что когда одна группа вторгается на территорию другой группы, война неминуема.
Мексиканцы в образе бандитов и головорезов.
Познание предмета, с которым мы имеем здесь дело – не вопрос времени или интеллектуальной решимости. Всё наоборот. Наверное, именно в этом гнездится радикальное непонимание этого города – в калейдоскопе старательных попыток описания феноменологически нестабильного объекта, постоянно меняющего свой цвет и очертания, исчезающего в самый момент его обнаружения и как если бы по причине самого факта обнаружения, объекта, испаряющегося в температуре пристального взгляда.
Так однажды внимательные зрители выявили, что Нью-Йорк (как и вся Америка, находящаяся под влиянием гравитационных сил таких мегаполисов, как Чикаго, Лос-Анджелес, Филадельфия, Бостон) – это... «плавильный котёл» разнородных провинциальных предрассудков. Понятие центральной плавильни, на протяжении века подогревающее теплом художественного слова холодную официальную доктрину либерализма и демократии (которая никак не определяла отношение бледного большинства к цветным меньшинствам вплоть до 60-х годов) – плод полноводного метафорического воображения английского американизированного юмориста, писателя и драматурга Израэля Зангвилла. Концепт, который уже существовал, но не имел широкого хождения, живо распространился по Америке в качестве названия популярной пьесы.
Главный герой спасается от преследований у себя на родине. В Америке он сочиняет симфонию, озвучивающую идею общества, в котором расплавляются и перемешиваются в гомогенную субстанцию все заданные прежними культурами особенности личности. В духе собственного произведения и вопреки канонам традиции иудаизма, еврейский композитор влюбляется в прекрасную православную дочь русского офицера в эмиграции. В её отце герой узнаёт своего прежнего притеснителя. Но папаша и сам уже другой человек; он естественным образом переплавляется в американца. Симфония пользуется успехом; герой и красавица живут душа в душу – в Америке как она есть.
Дети «плавильного котла» объединяются по правилам американской игры в бейсбол.
На премьере спектакля в 1909 году в порыве физиологически искреннего восторга президент Рузвельт чуть не выпал из своей почётной ложи: «Браво, мистер Зангвилл. Отличное представление!».
Нет ничего удивительного в том, что тогда же, выступая в роли политического актёра, президент Рузвельт обращался к гражданам с речью, исполненной пафосом расового разграничения и превосходства: «Я не говорю, что хороший индеец это мертвый индеец, но думаю, что девять из десяти индейцев действительно были плохими. И меня не интересуют качества десятого».
Претензии к латиноамериканцам, изложенные выше, питаются из ресурсов доктрин этнического партикуляризма. Примечательно, что в списке великолепного десятка книг о городе, опубликованном в Нью-Йорк Таймс, фигурирует научный труд «По ту сторону плавильного котла», вышедший в академическом издании сорокалетней давности. В этой книге социологи демонстрируют несостоятельность теории плавильного котла – она не описательна, не нормативна. Собранные учёными данные указывают на иную реальность: иммигранты не плавятся в американском котле, как ранее полагалось, а варятся в собственном соку. Выходцы из Африки, иммигранты из Латинской Америки, евреи, итальянцы, ирландцы, китайцы из поколения в поколение сохраняют и укрепляют свои экономические, политические, культурные модели общения друг с другом и с остальным миром.
В автобиографической книге «Кровь моего происхождения», одном из самых важных произведений, затрагивающих тему этнической принадлежности, Ричард Гамбино объясняет, что значит быть американским итальянцем. Принадлежать к итальянцам в Америке предполагает познание самого себя. Но в современном мире, где над сознанием властвуют средства массовой информации, ничего не стоит сгинуть в мощном водовороте стереотипов. Если опросить людей на улице на предмет, что они думают об итальянцах, какими они им представляются, стандартными ассоциациями будут «мафия», «пицца»; опасные, грубые, упрямые, ревнивые типы, исполнители популярных песенок, расисты... Понятно, что поп-культура, запрограммированная на генерацию возбуждения в головах зрителей, не может быть источником этнической идентичности и курировать связь индивида с его группой. Этим делом занимаются другие социальные институты – например семья.
Итальянский ресторан на Малберри-стрит в квартале Маленькая Италия, расположенном по соседству с Чайнатауном.
Гамбино предлагает трехступенчатую модель американского становления. На первой ступени этническая группа почти не имеет никакого контакта с обществом в целом. Во второй стадии группа порицает саму себя. Ей стыдно за свою непохожесть; группа стесняется вступать в контакт и просто подчиняется манерам и требованиям общества, которое представляется ей монолитом. Итальянцы, сравнительно молодые иммигранты, лишь совсем недавно прошли через эту стадию. Афро-американцы тоже, когда в 60-х годах в духе «black is beautiful» они гордо шагнули дальше на третью ступень американизации. Большинство латиноамериканцев однако застряли на второй ступени. В третьей стадии у этнической группы есть два варианта развития: либо позволить своим старым ценностям отвалиться и субъектам благополучно слиться с прозрачной американской массой среднестатистических потребителей, либо реанимировать свои традиции и жить в этом традиционном, а не в телевизионном стереотипическом свете.
В призме этой модели становления интересно наблюдать за событиями, происходящими сейчас на месте разрушенного в 2001 году здания Международного торгового центра в нижней части Манхеттена. Публично решается вопрос допустимости в зоне трагедии мусульманской молебны. Вписывается ли ислам в пакет американских ценностей? Сам факт, что антиисламские демонстрации длятся уже несколько недель и с каждым днём лишь набирают обороты, говорит о том, что мусульмане должно быть не отстают, как у отдельной группы у них есть уже контакт с обществом в целом, что они не стыдятся своей непохожести и не собираются подчиняться требованиям большинства, что они в духе чернокожих 60-х годов утверждают свою отличительность. Их сегодня поддерживает группа «Нью-Йоркские Соседи за Американские Ценности»: «Mы представляем сотни тысяч ньюйоркцев и приветствуем идею исламского центра». Оппоненты им отвечают в равночисленной категории: «Идея центра не связана ни с примирением, ни пониманием. Смысл центра состоит в религиозном идеологическом, территориальном завоевании».
Иногда вербальное противостояние переходит в физические конфронтации... Сев в такси, пассажир поинтересовался, откуда родом водитель. Спросил, не мусульманин ли он. Получив утвердительный ответ, пассажир поприветствовал водителя «салам алейкум», отпустил пару шуток насчет Рамадана и с воплем «добро пожаловать на контрольно-пропускной пункт!» набросился на таксиста с ножом. «Это нападение противоречит всему тому, во что верят ньюйоркцы» – заявил мэр Блумберг. Наверное поэтому и адвокат не верит в то, что причиной поступка его подзащитного была ненависть к чужому этносу. Никто не знает, что происходило в голове подозреваемого – что угодно, только не это. Ведь в Нью-Йорке, подчеркивает мэр, нет места ненависти на этнической или религиозной почве.
Старые поколения иммигрантов, в основном европейского происхождения, исходили из предположения, что для выживания и процветания в новой среде им необходимо знание английского языка («мастер-языка», в который транслируются все второстепенные языки) и стремились к усвоению его инструментария как можно скорее. А для прибывающих сейчас, для новых иммигрантов в основном из Латинской Америки, англоязычная американизация – уже не столь решающая и срочная перспектива. У испаноговорящих граждан – к 2050 году их будет насчитываться 133 миллиона по всей Америке (больше, если прибавить к ним целеустремлённых нелегалов) – обнаруживается всё меньше поводов изучать иностранный язык, тогда как – и в обратной пропорции – англоязычные граждане с каждым годом всё больше нуждаются в знании испанского.
«Большинство американцев не осознаёт те исторические изменения, которые происходят у них на глазах» – комментирует демографические процессы Петер Салинс, проректор государственного университета Нью-Йорка, эксперт по вопросам иммиграции. «Кто мы и кем нам быть? Как вписываются в состав новоприбывшие и что переживает коренное население? – это область неизвестного».
Как эти процессы повлияют на политику, на ситуацию на рынке труда, на социальные институты?.. Подпись к фотографии с изображением активиста латиноамериканской общины на странице национальной газеты: «Мы не хотим быть уполномоченными. Нам нужна вся власть». Прямая речь активиста многих серьезно настораживает. Впрочем, причинные и беспричинные страхи по отношению к чужестранцам – совсем не новость в американской истории. Волны иммиграции порождали обратную реакцию, резюмированную в так называемом «Акте китайского исключения» 1882 года и возрождали Ку-клукс-клан в 1920х, который держал на прицеле не только чернокожих, но и католиков, евреев и иммигрантов... Не новость – ни то, ни обратное.
Китайский традиционный праздник Луны в Чайнатауне, Нью-Йорк.
Лиса Сан – американка в третьем поколении.
- Что позволяет тебе думать, что ты не просто американка, а ньюйоркец китайской генеалоги?
- Ну... Праздную китайский новый год – в Манхэттене и в Куинс. Мы всей семьёй готовим праздничный ужин, приглашаем в гости родственников. По традиции вручаем друг другу красные конверты со «счастливыми деньгами» – чтобы повезло в следующем году. Затем отправляемся во Флашинг [Flushing – район на севере Нью-Йорка] на фестиваль драконовых лодок. Во Флашинге находится самая аутентичная китайская кухня в нашем полушарии – лапша в северном стиле и пельмени, острые блюда со стручковым перцем, тушёное мясо с овощами, рисовые блюда в южном стиле, кантонские дим-сум... А осенью отмечаем праздник луны. Вообще же, в Нью-Йорке полно организаций, поддерживающих китайскую культуру и азиатскую в целом: Институт Китая, Японское сообщество, Азиатское сообщество. Постоянно читаю о Китае – новости, книги. Китай прорвался в мире искусства. Если что-то грандиозное в искусстве случается, всё чаще сегодня за этим стоит китайский художник. Китайское кино заявляет о себе на Западе. И музыка, и танцы. Нью-Йорк – самое подходящее для всего этого место.
Родители Майхи Парик иммигрировали в Америку из северной Индии в середине 80х. Говорит, что сама она никогда не испытывала и до сих пор не ощущает на себе никакого давления со стороны в надобности переплавляться в общую американскую форму. Наоборот. Ей кажется, что местные поддерживают её уникальность. Майха участвует в национальной самодеятельности, изучает индийские языки, посещает Храм. Поддерживать свою коренную культуру ей не составляет никакого труда и она не чувствует, что прямо-таки должна это делать. Её этническая идентификация – это её хобби.
Лейн Неварес родом из Техаса, наполовину мексиканец; семья, двое детей:
«Я Чикано. Значит, что я мексиканец с некоторым отношением к жизни. В Нью-Йорке быть Чикано значит для меня на каждом углу соприкасаться со своей культурой. Здесь много мексиканских ресторанов и институций, но мексиканское присутствие чувствуется и за пределами этих мест. Ужинаю в любимом вьетнамском ресторане – смотрю, там готовят и убирают мексиканцы. Отправляюсь опробовать блюда nouvelle cuisine или даже в традиционный японский суши ресторан – и здесь, смотрю, готовят и убирают мексиканцы. Захожу в корейскую цветочную лавку или в бакалею – здесь тоже работают мексиканцы. На выходных еду на метро в Верхний Ист-Сайд – опять же, мексиканцы за чаевые устраивают в вагоне концерты. Мой мир – самый лучший из миров. В Нью-Йорке я связан со своим мексиканским наследием и одновременно у меня есть возможность наслаждаться великолепием других культур...»
Кеннет Фиш, владелец и президент туристической компании, с которой я сотрудничаю на протяжении нескольких лет – самый настоящий американец. Один из его предков – прапрадед, а то и дальше – иммигрировал в Америку вроде бы из Молдавии. Кен не уверен на этот счёт. Вопрос происхождения не слишком беспокоил его... до некоторых пор. «Ты знаешь... Я должен это сказать. Тебя не было полгода, а я тем временем пережил кризис личности. Долго размышлял и пришёл к выводу, что я – русский человек!» «Конечно, Кен!».
Брайтон-бич
Пожалуй, самая для нас удобопонятная, пусть гротескная, иллюстрация тезиса о тугоплавком и самоуверенном этноколлективизме – Брайтон-Бич, район в Нью-Йорке, на самом юге Бруклина. В 70-х годах Брайтон облюбовали выходцы из СССР, и сейчас, после прилива иммигрантов в 90-х, его население составляет порядка 100 тысяч. Популяция этого анклава удивительным образом консервирует во времени и пространстве не только родной язык (подозреваю, язык консервируется не по воле его носителей, а по инерции ранее усвоенной лексико-грамматической массы, до сих пор позволяющей коммуникацию в некоторых пределах, для многих достаточных), но и такие субхарактеристики, как ценностные ориентиры, стиль жизни и манеры поведения Homo Sovieticus.
Магазин аудио и видео продукции на Брайтон-бич авеню в Бруклине.
«Это Россия. Также как Чайнатаун – это Китай» – продолжает сбивать с толку журналиста газеты The Village Voice русский агент по недвижимости. «Россией» и «русским» в Америке именуется всё, что в обработанном попкультурой воображении связано с Советским Союзом. Брайтон называют ещё и «маленькой Одессой», и «Майами малоимущего пенсионера». Пожалуй, последнее именование – самое выразительное обозначение этой цивилизации.
Когда-то, несколько десятилетий тому назад Брайтон-бич считался перспективным направлением, главным маршрутом иммиграции из Советского Союза, а сегодня мало кто из соотечественников рассматривает этот пункт в качестве стартовой площадки для своего успеха. Отчасти это связано с тем, что жизнь здесь не сулит больше того, что новому поколению обещает современная Москва, Киев, Рига, Тбилиси, Баку...
Объективный взгляд на явление требует не одну пару глаз. Поэтому для проверки собственных впечатлений отправляюсь с вопросом на форум наших американцев:
- У меня было ощущение, что вместо метро меня посадили в машину времени и закинули лет на 20 назад. Никогда не забуду продуктовый магазин, где я отстояла очередь, а потом меня погнали на второй этаж расплатиться, чтобы потом вернуться «отоваривать чек».
- Брайтон-Бич, как и множество других этнических районов, иллюстрирует, какой благодатной почвой являются Штаты для иммигрантов. Здесь приживается абсолютно всё. Все эти пельменные и пирожочные – законсервированные очаги культуры, которая может в американском климате храниться столетиями (пока не придут китайцы и не выселят всех).
- Всякому человеку из бывшего СССР, путешествующему по миру в поисках локальной аутентичности и заглянувшему в Штаты, следует начинать именно отсюда. Здесь меньше всего американской аутентичности – в его оптике. Дедушки, забивающие "козла" во двориках, шашлычные… Брайтон-бич – такой как бы ground zero впечатлений об Америке. Так же, как Чайнатаун для путешествующего по миру китайца.
- Лично для меня это абсолютно киношное место. А вот ребенок мой (прожил месяцев 8 в США) откровенно обалдел от кафе на Брайтоне, и долго пытался понять: если всё здесь на русском, может быть, и платить придётся в рублях?
- Гостей туда вожу, как в "зоопарк". Москвичам нравится, что есть место, совершенно не похожее на современную Москву, в Штатах, где при этом говорят только на русском языке. Как-то в банк пришлось зайти... Обратилась к клерку на английском, а меня не поняли! И только там можно увидеть полицейских, один из которых не говорит по-русски, другой – по-английски. Помню, когда мне нужно было у одной из таких парочек что-то спросить, я сначала на английском попробовала – первый оживился, второй заскучал. А когда на русский перешла, второй оживился, первый заскучал. Как они друг друга понимают – я не знаю.
- Никакого отношения Брайтон-бич к Америке не имеет. Это королевство в королевстве; место вне места, вне времени. До глубины души поразил недобрый прищур продавщицы в такой белой крахмальной пилоточке на голове и с ярко красными тонкими губами. И как она шипела на меня этим губами...
- Ну а что! Сходил туда, тебе нахамили, поплевали на спину, и хорошо, и лететь на Родину не надо. Конечно, на Родине всё уже изменилось, а тут как бы заморозилось, но тем оно и интереснее!
- Это то, что Кундера сформулировал как Советский Китч. Это воплощение подсознательных представлений об идеальном мире советских иммигрантов.
- Первое, с чем столкнулась – это была компания алкашей в беседке. Было часов 11 утра, а собутыльники уже зондировали души: "Ты меня уважаешь?"
- Всякая иммиграция состоит из центробежных и центростремительных сил. То есть те, кто обладает живым умом, гибкостью и динамизмом, осмотревшись и схватив суть языка, стремятся стать частицей общества. Другая, более консервативная часть, не расположенная к освоению нового, старается сохранить уклад прежней жизни и воспринимает окружающее как декорацию или порой враждебную этому укладу среду, с которой приходится мириться.
Мысли разбегаются в стороны в попытке определить, которая и двух магистральных тенденций причинно-следственно сопряжена с ксенофобией, а которая – с космополитизмом. Под воздействием официальных внушений можно согласиться с тем, что «плавильный котёл» универсализирует понимание вещей, но с этой мыслью всё же следует обращаться осторожно. В конце концов задача расплавления исторических особенностей личности (ценностных и поведенческих специфичностей) и переливания их в обычную, общую форму может с точки зрения политической системы подразумевать латентную нетерпимость ко всему особенному. Плюрализм предполагает существование особенностей и поддержание различий, но в котле эти особенности расплавляются и унифицируются по определению самого процесса идеологической переработки разнородного сырья. Внутренне согласованная, палатализованная ментальная целостность, таким образом произведённая, едва ли служит аргументом плюрализма и позволяет его в принципе. В этой перспективе казалось бы ксенофобические возражения со стороны «коренного» населения (не индейцев) в адрес мексиканцев, всеми правдами и неправдами без оглядки (а иногда в ответ размахивающими своими национальными флагами на площадях Нью-Йорка) рвущихся через стены в «дом для смелых» содержат в себе больше симптомов космополитизма, чем собственно космополитизм всеобъемлющего котла тотальной ассимиляции, в котором выпариваются характеры. Вполне может быть, что ксенофобия – part and parcel космополитизма. Возможно, что и бонус.
Нью-Йорк – гетерогенетическая формация. В отличие от так называемых ортогенетических городов, «большое яблоко» не репрезентирует собою никакого морального порядка, прямой традиции бытия, а свидетельствует как раз о прерывности, о напряжённостях и конфликтах в обществе. Новый Город аккумулирует в себе, конденсирует сложности и дивергенции всего американского социума. Нью-Йорк делает видимыми линии фронта мировой культуры и указывает на пункты, в которых вот-вот или скоро произойдут революции; где в результате этих переворотов родится что-то новое. То же самое можно сказать о Лондоне и даже о Париже с его этническими пригородами. В этих беспокойных космополисах тоже нет никакой соединительной ортодоксальной идеи. Такие города как Нью-Йорк – города без метафизики – являются манифестациям чисто технических временных порядков.
Самой надежной интерпретацией Нью-Йорка представляется толкование постмодернистов, неуверенное в собственном предмете. В середине 80-х Жан Бодрийяр отправился в философское путешествие по Америке. Америка, изображённая им в подходяще озаглавленной книге «Америка» – это мощный спецэффект в пустыне, утопия без каких-либо референций к истории и без намёков на современные модели старого света. Нью-Йорк – гигантская голограмма, код описания которой содержится не в логике космополитической целостности, не в инерции этнических образований, не в какой-либо другой социальной мифологии. Этот код обнаруживается на уровне элементарных физических тел.
Будь американцы переплавлены или вкрутую сварены в собственном этносе, в последнем анализе и поверх всех этих процессов философ видит в них атомарных субъектов, а само общество тяготеет одновременно к абсолютной незначимости и к беспрецедентной оригинальности. Бодрийяр удивляется количеству людей, которые думают в одиночестве, поют в одиночестве, едят в одиночестве, разговаривают сами с собой – в этом беспричинном и эластичном универсуме, покинуть который просто ни у кого нет достаточных оснований.
Почему люди живут в Нью-Йорке? – интересуется философ. Они ничем не связаны между собой. Их объединяет разве что внутренняя наэлектризованность, происходящая от их скученности: «Здесь коловращение жизни настолько сильно, центробежная сила так велика, что кажется чем-то сверхъестественным думать о жизни вдвоем, о том, чтобы разделить еще чью-то жизнь [...] Это своего рода анти-ковчег, полная противоположность тому, в котором было собрано каждой твари по паре, чтобы спасти животные виды от потопа. Здесь, в этом волшебном ковчеге, всех по одному. Экстаз скученности – единственный повод находиться здесь».
Америка, хитрая на выдумки, ежедневно производит новую очевидность. Если Америка – это игра очевидностей, то Нью-Йорк – это игра новых очевидностей с большим напряжением.
Музей искусств в Бронксе
Музей специализирующийся на искусстве XX и XXI веков и представляющий в основном работы американских художников африканского, азиатского, латиноамериканского происхождения, а также проекты, касающиеся культурной и политической тематики этого колоритного (по ночам местами небезопасного) района. «Современное искусство в призме борьбы за гражданские права», «Путь к свободе», «Урбанистическое возрождение» – типичные названия экспозиций. Каждую первую пятницу месяца музей приглашает публику на «живые» события – арт-перформансы, концеры, dj sessions. Сувенирная лавка забита подлинными граффити (ведь никому не стукнет в голову их подделывать).
Фасад нового здания музея искусств в Бронксе.
Квартал Челси
Западная часть Манхэттена знаменита своими клубами и ресторанами, но прежде всего галереями. Район считается эпицентром нью-йоркской «бо-бо» жизни. Понятие бо-бо отчеканил в конце 90х американский писатель Дэвид Брукс – для обозначения новой социологической формации, амальгамации индивидов, сочетающих в себе ранее несовместимые поведенческие коды степенной буржуазии и признаки разгульного декаданса: bourgeois + bohemian. От 16 до 27-й улицы между 10 и 11 авеню насчитывается более чем 350 частных галерей. Плавильный котёл культур? – говорят, что это здесь.
Один из многотысячных экспонатов в галереях Челси.
Вильямсбург
Бывший индустриальный район, первая остановка на метро по дороге из Манхеттена в Бруклин. Строго говоря, это и есть Бруклин, но неформально обособившийся в процессе джентрификации. Район представляет собою странную коммунальную путаницу. Пространство этого некогда совершенно неприглядного района населяют по правую руку многодетные ретроспективные хасиды, по левую – несколько поколений польской иммиграции, по середине в них клином в поисках доступного жилья врезается популяция неопределенного рода, стильно нечесаных хипстеров, преследуемых по пятам разработчиками недвижимости в пиджаках, играющими на повышение цен и объективно выигрывающими. Бедфорд авеню и прилегающие улицы – магистраль структурных преобразований, настолько энергичных, что не берусь свидетельствовать о нынешних качествах трансформации. В мою бытность (пару месяцев тому назад) Вильямсбург соблазнял своей «подпольной» музыкальной сценой. Конечно, она и по сей день там – где же ей быть – например в клубе Public Assembly (танцевальные вечеринки, концерты местных и заезжих музыкантов, бурлеск-шоу по понедельникам, открытый микрофон, демонстрации фильмов: www.publicassemblynyc.com). Мой самый любимый по пятницам и субботам в Нью-Йорке бар Enid’s, меблированный из ресурсов местной барахолки, тоже находится здесь неподалёку, но никому его не рекомендую.
VI ежегодный Bike-Kill заезд богатых на выдумки вильямсбургских хипстеров.
Парк развлечений на Кони-Айленд
На самой южной оконечности Бруклина буквально в нескольких пешеходных минутах по дощатой набережной эстакаде от Брайтон-бич находится один из самых старых в стране парков развлечений с возвышающимися над ним колесом обозрения и легендарной американской горкой Циклон, на которой, ходят слухи, у немых прорезается голос. Один из обязательных пунктов здесь – сайд-шоу или представление фриков. Фрик-шоу – это спектакль физиологических раритетов, чудес человеческой природы; например представление с участием актёра с двумя головами или без головы. Нет, человека без головы или с лишним органом в этом единственном уцелевшем в Америке театре вы едва ли увидите – только в прошлом, куда большинству из нас входа нет. Подобного рода представления были некогда самыми популярными на американской цирковой сцене. В 1904 году Самуил Гампертц, предприимчивый шоумен, даже построил здесь целый город, соблюдая пропорции трехсот его резидентов, карликов, собранных предпринимателем по всему миру. Город-аттракцион назывался Лилипутией. В мире же современной нравственности подобного рода социальные формации неприемлемы, а коммерческие представления с участием фриков трактуются как «порнография инвалидности» и на этом основании запрещены. Но самодельная деформация тел или трюк с поеданием червяка вам гарантирован.
Рекламный плакат парка развлечений на Кони-айленде начала прошлого века.
Новый музей Современного искусства
Демографические доктрины космополитизма, этно-партикуляризма и атомизма имеют своё отражение и в архитектуре города. Нью-Йорк отличается от западноевропейских городов тем, что своей конфигурацией он не выдаёт существование единого однозначного плана, в соответствии с которым развивается и обновляется город. Ярким примером тому служит здание Нового музея современного искусства. Оно представляет собою высоченную стопку асимметрично, даже несколько опасно сдвинутых по вертикальной оси глухих светлых контейнеров – весьма неожиданная конструкция, наглядно инородная в контексте нижнего Ист-сайда. Кажется, что достоинство этого сооружения, воздвигнутого в концепции японского архитектора Кадзуё Седзима, состоит именно в том, что оно самым эксплицитным образом не вписывается в обстановку. Именно поэтому здание невозможно проигнорировать. Именно поэтому оно есть. Новый музей, архитектурно поклоняющийся традиции инспирированной идиосинкразии, выставляет искусство в основном малоизвестных художников. Если этих художников, можно сказать, что сегодня почти нет, завтра они точно будут.
Новый музей современного искусства на Баури-стрит.
Бродвей
Наверное самый простой способ ознакомиться с демографией города на уровне вступительного курса – это взять такси и промчаться по Бродвею, который продевает Манхэттен во всю его длину. Улица начинается с исторического Боулинг парка в финансовом районе на юге острова и заканчивается в Инвуде, в самой северной его части. Несколько остановок в пути обеспечат более тщательное знакомство с Нью-Йорком: с кварталом Трайбека, Баттери парком, Канал-стрит, Ист- и Гринич-виллидж, Астор-Плейс и Вашингтон-скуэр парк, Юнион-скуэр, Мэдисон-скуэр, Таймс-скуэр, Коламбас-Серкл и центральный парк и так далее до 116 улицы в Гарлеме. Особенно любознательным следует продолжать путь в испанский Гарлем до висячего километрового моста Джорджа Вашингтона, который через Гудзон связывает Манхеттен с Форт-Ли, штат Нью-Джерси. Здесь можно выйти и осмотреться, но с точки зрения безопасности пожалуй стоит развернуться и возвращаться к Колумбийскому университету на 116-ю улицу.
Бродвей в районе 125-й улицы в Гарлеме существенно отличается от Бродвея в деловой части города.
Место Святого Маркса
Улица в Ист-виллидж, известная своими альтернативными магазинчиками с названиями типа «Хлам и Водевиль», кафе, обозначенные в духе «Грязь» и ресторанчиками с вывесками в ключе «Буржуазная Свинья». Дух этого места во многом определяют прохожие, которые как будто уже пришли и уходить не торопятся. В одежде местных кадров наглядно доминирует тема смерти, выраженная посредством подвешенных, пришитых, вышитых, приклеенных, пририсованных к ней изображений черепов. Цвет и причёски выдают в местных кого угодно, но клерков – в самую последнюю очередь. В место Святого Маркса вплетена история нью-йоркского анти-истэблишмент и панк-рок движения.
Витрина магазина анти-офисной одежды и панк-рок атрибутики.
Юнион-сквер
У каждого в Нью-Йорке есть своя территория. Город структурируется в зависимости от сознания всякого отдельного индивида – где центр, где периферия. Смотря для кого. Попадаются такие жители, которые никогда в жизни не поднимались выше 42 улицы - или забыли, когда там были в последний раз. Сам я одно время жил в Гарлеме - высоко. Помню, сообщив об этом одной своей знакомой, она ответила: «тебя не убили там до сих пор потому что местные думают, ты полицейский». Ни за что бы онa не отправилась в Гарлем потому что там её точно и сразу же бы изнасиловали. Так она думала. Другому моему знакомому нравится жить в районе Таймс-Скуэр – это его территория, на которую меня было бы не затащить, не говоря о том, что жить там. Моё пастбище – участок между 23-й улицей и Канал-стрит, может быть чуть ближе, Хаустон-стрит. Центр этой территории – площадь Слияния, Union Square. Сливаются здесь две основные транспортные артерии: Бродвей и Парк Авеню. Юнион-скуэр – место политического активизма, старт и финиш большинства демонстраций. По выходным здесь особенно живо: днём в пространстве площади обычно разворачивается био-рынок и ярмарка, а по вечерам по периметру площади оживают бары и рестораны.
Моменты анти-политического активизма на Юнион-скуэр: бесшумные i-pod рейвы или, пожалуйста, массовые драки на подушках.
Мясохладобойня
14 улица от Union Square приведёт вас в западном направлении в так называемый Meatpacking District. Название давно не имеет прямого отношения к этому фешенебельному району. В начале прошлого века этот район был центром мясоперерабатывающей промышленности, представленной 250 скотобойнями и упаковочными комбинатами. В 1980-х Meatpacking квартал был охвачен наркоторговлей и проституцией, в основном транссексуальной, которая здесь и по сей день, но в незначительном объёме. Параллельно под крышей мафии и коррумпированных полицейских здесь развивалась клубная жизнь с ударением на BDSM. Начиная с 1990-х район переживает радикальную трансформацию. Сейчас это зона магазинов модных и дорогих товаров – одежды, мебели, hi-tech – и главный пункт высококлассной ночной жизни – клубы Cielo, APT.
Девиз мясоупаковщиков: «Жить пока свежий, а беспокоиться завтра.»
Пять пунктов
Центр аэрозольного искусства – грандиозная, может быть самая масштабная экспозиция граффити под открытым небом, и определённо в Лонг-Айленд-Сити, напротив популярного среди молодежи PS-1, филиала музея современного искусства (МоМа). Примечательно то, что центр граффити «5 pointz» был создан в 1993 году с целью ликвидации граффити в изначальном «рискованном» его определении. Муниципальная программа «Граффити Терминаторы» препятствовала графическому вандализму с приглашением «выставляться» в официально утверждённых местах, а не где попало в городе. Коллекция центра пополняется спонтанно – достаточно обратиться к человеку по кличке MeresOne. В зависимости от уровня вашего мастерства, завхоз/куратор подберёт и выдаст вам стену в составе гигантского фабричного комплекса. Сегодня заводские помещения занимают художники, используя их под студии. Ходят слухи, что состояние зданий неважное и в находиться в них небезопасно. Поэтому долго этот цент не протянет.
