Итак, ничего нового не произошло. То ли не так расшифровали майянские иероглифы, то ли вообще зря начали считать. Как известно, Христос-Спас считать не велел. «Не знаете, - написано, - ни срока, ни времени того». И сразу же, как было это произнесено, начали считать с удвоенной силой. Это эффект запертой комнаты в доме Синей Бороды из Шарля Перро: запретная комната в доме загадочного мужа стала самым интересным для молодой жены. Ну или как мифическая матерная глава «Серп и Молот-Карачарово» из «Москвы-Петушков» эсхатологического путешественника Венедикта Ерофеева, которую автор якобы запретил читать юным девам, но те бросились первым делом читать именно ее.
В начале нашей эры конец света все ждали со дня на день, но он никак не наступал. Но тогда термина «конец света» ведь не было. Было два слова: парусия и армагеддон. Первое значит «второе пришествие Христа», а второе – «холм Мегиддо», место, где будет согласно «Откровению Иоанна Богослова» (Апок 16:16), последняя битва воинства сатаны с воинством Христа. Антихрист был лишь одним из лжепророков перед новым пришествием Христа, жалким воеводой уже проигравшего стратега. Проще говоря, в древности говорили не о конце, а о последних событиях (эсхата). Сам конец иносказательно именовался метафорическими словами «суд» и «огонь», и расписывать его подробности было не принято. В еврейской оптике это называлось «день Господень», новый Исход, но и это все были метафоры высокого полета.
В начале нашей эры люди говорили о том, что происходит сейчас и медленно, но верно движется ко второму пришествию Христа и Последнему суду. Центр смыслов был внутри круга ответственности христианина перед самим Христом. Затем границы круга начали размываться. Сперва придумали хилиазм – тысячелетнее царствие Христа перед судом. Перспектива отдаляется, ответственность размывается. Затем пришел черед ответа через мистический миф. Христианские гностики (как церковные, вроде Оригена, так и нецерковные) переживали мир как искажение, как катастрофу, реализованный упадок. Мир безнадежно испорчен, мировая катастрофа уже произошла. Вот это и вошло прочно в христианское мировоззрение.
Мы переживаем вокруг нас этот крах мирового порядка Блага. То, что в мир пришло Зло, – признак конца. Эта «реализованная эсхатология» работает не только в мифологии, она живет в ритуале и в аскетическом порыве души. Христос приходит в мир, как пишут древние отцы церкви, чтобы обозначить его конец. «Вечность мира» даже не рассматривается (Иоанн Филопон в 6 в. изругал за эту идейку неоплатоника Прокла), конец переводится в аскетическую установку – «дай мне, прежде конца, покаяние», просит современник Филопона Андрей Критский в покаянном «Великом каноне». Это не только о личной смерти, если что – как известно смерть в христианстве минимизирована. У нее «вырвано жало», ее собственно, почти и нет. Смерть – только намек на ответственность и конец, отражающий начало.
Осознание мира как краха, катастрофы нашло интересное продолжение в беспоповской концепции духовного Антихриста. Согласно староверским мыслителям русского севера начала 18 в., конец не только наступил, но и Антихрист уже воцарился. Только не в виде человека, а в виде некоего «антихристова духа». При всей архаической мифологичности этой концепции она во многом совпадает с постмодернистской установкой. Уничтожение смысла, предельная экзистенция, выворот бытия, исчезновение общей этики – эти вещи стали для современного человека банальными. Он привык к злу и лжи как к банальности. Именно это и называли беспоповцы «воцарением» духовного антихриста. Иначе говоря, конец света уже произошел. Любая альтернативная точка зрения неизбежно выливается в вялый бодряческий оптимизм, надежду, что, если какие-то кирпичи поменять местами, здание еще немного постоит. Можно даже приводить успокаивающие цифры, чтобы уверить, что «все идет по плану».
Но на самом деле в условиях реализованного конца современному человеку жить понятнее. Неэсхатологический мир напоминает унылый голивудский фильм с хэппи-эндом, в который никто не верит. Конец света уже существует в виде потенциального конца культуры, конца памяти, конца нравственного добра, любви. Западный мир, частью которого являемся и мы, исходит из неконечности, неопределенности, отмены эсхатологической установки. Иначе невозможно, как кажется, любое социальное проектирование. Но мы живем в культурном западном мире с раздвоенным потаенным незападным подсознанием. В русской культуре, в русском человеке, напротив, эсхатологизм существует на уровне глубокой внутренней убежденности. Поэтому у нас не верят в «хэппи энды». Мы все понимаем, что духовный антихрист где-то сидит в офисе и пишет в твиттер, считает прибыли, пьет коктейли, пишет отчеты и играет в компьютерные игры.
Современный, западный по культурному типу мир в силу утерянного понимания эсхатологизма как реальности все время пытается сконструировать контр-миф, в котором бы вместо онтологической катастрофы, в конце которой мы живем, была бы гипотетическая технологическая или космическая катастрофа. Эта замена онтологии на локальную технологию и лежит в основе маниакального поиска все новых дат и «пределов». А такой локальный «конец света» – это просто конец календаря, хронологический условный знак, формализованное в математическом уравнении движение небесных тел. «Научный» миф, который мы хотим подставить на место мифа религиозного. Такой контр-миф неизмеримо беднее древнего, и его смысловые последствия скучно цикличны, он обращается вокруг условного центра, проходя все время одну и ту же точку. Но при этом в силу временного параллакса нам кажется, что нашли новое, «самое верное» свидетельство.
О чем бы надо по-хорошему задуматься в связи с очередным «концом света»? О вопиющем несоответствии нашей внутренней установки нашим культурным представлениям. О том, что признавая нормальность таких вещей, как немилосердие, равнодушие (к сиротам, к «слезинке ребенка», например), коррупция, жестокость, воровство и т. д., мы де-факто признаем конец света уже давно совершившимся. В Библии сказано про мир товмэ‘од, «хорош весьма». А теперь он не хорош, иначе говоря, в нем произошел «конец света». Кто-то будет считать, что это произошло в 17 в., или в 1917 году, или с началом расовой политики Гитлера и Розенберга, или же – с подписанием Беловежских соглашений… Привести внутренний, плохо рефлексируемый пласт нашего самосознания в соответствие с нормативностью, с ценностными шкалами – это и есть правильный задел ответственности и правильное переживание конца света. Хронологические упражнения и пестование технологических фобий, сочинений антиутопий и поиски все новых «предсказаний» и «пределов» только отвлекают нас от настоящей задачи.
