Во Франции – второй тур президентских выборов, из которых выбыли как крайне левые, так и крайней правые. Лидер последних, Ле Пен, очень расстроился, что не повторил своего предыдущего успеха, и призвал сторонников бойкотировать голосование. Еще больше он обиделся на то, что Николя Саркози, якобы, украл у него самые лучшие лозунги – конечно же, насчет злокозненных иммигрантов. Саркози, безусловно, ничего не крал, он вообще выступает не за «Францию для французов», а за один порядок и один закон для всех граждан Республики. Но левые все равно им недовольны и обвиняют чуть ли не в расизме. Галльское политическое красноречие, конечно, выглядит милым послеобеденным разговором на фоне массовых прогулок по Москве уже самых настоящих расистов. Однако тон и координаты в европейской политике задает, слава Богу, не московская мода, потому в Европе разговор о политике ведется в здешней политической терминологии. Уязвимым местом этой терминологии все более становится понятийная проблема – кого считать «крайне правым», точнее – «новым крайне правым». Ультраконсерватор выдает вдруг анархистские лозунги, защитник семьи и собственности оказывается человеком нетрадиционной сексуальной ориентации, ксенофоб шествует по политической арене в окружении темнокожих сподвижников. Все смешалось. Одна из причин этого – кризис традиционного политического центра, размывание границ между «левым» и «правым», распад привычных крайне правых и крайне левых движений. По сути дела, противостояние сейчас не между правой и левой политикой, а между традиционной для Запада политикой, опирающейся на институты непрямой демократии, и популизмом. Этот последний берет себе любые лозунги, из любой политической обоймы – лишь бы эффективно. Что роднит нынешних радикалов с итальянскими фашистами и германскими нацистами, исповедовавшими так называемую тактику «прямого политического действия». Или – с леваками шестидесятых и семидесятых.
Другая же причина нынешней неразберихи с ярлыками в том, что неразбериха эта была отчасти всегда. Сегодня стоит вспомнить одного талантливого популиста, которого обвиняли и в революционности, и в монархизме с клерикализмом.
Сто пятьдесят пять лет назад, в мае 1852 года, в Париже проходила первая сессия Законодательного корпуса страны. Это было совсем не то Законодательное собрание, детище революции 1848 года и Второй республики, полномочия которого как раз истекали мае. Нет. Это был новый законодательный орган страны, созданный по новой конституции, принятой в январе того же 1852 года. Сама конституция (как и все новые порядки) стала результатом государственного переворота, совершенного президентом страны Луи-Наполеоном в декабре 1851 года. В исторической литературу этот переворот, с легкой руки Карла Маркса, стал называться «18 брюмера», а его организатор, позже провозглашенный императором под титулом Наполеон Третий - тоже с легкой руки, но не творца «Капитала», а автора «Отверженных» и «Собора Парижской Богоматери» - «Наполеоном Малым». Впрочем, к Марксу мы еще вернемся.
Итак, Законодательный корпус. По конституции 1852 года он был одной из трех составных частей системы законодательной власти. Так называемый Государственный совет, члены которого назначались президентом (а позже – императором), вырабатывал законопроекты. Сенат, который также назначался президентом, мог отвергать законы как не соответствующие конституции. Законы принимал, собственно, Законодательный корпус; его депутаты избирались всеобщим голосованием, но - по спискам кандидатов, которые составлял опять же президент. Перед нами классическая авторитарная система. И без того слабая законодательная власть распылялась на три части, каждая из которых намертво контролировалась Наполеоном Третьим. Марксисты назвали эту систему «бонапартизмом», суть ее заключалась в том, что авторитарный режим покоился на массовой (как сегодня бы сказали, популистской) поддержке населения и при этом производил впечатление чуть ли не народной власти. Сейчас классическим примером такого режима является лукашенковская Белоруссия; впрочем, в самом ближайшем будущем его первенство смогут оспорить и другие страны, даже отчасти европейские.
Луи-Наполеон, может, и был «Малым», но вовсе не «Маленьким», несмотря на то, что явно проигрывал своему дяде – Наполеону Первому, Великому. Луи-Наполеон был, скорее всего, авантюристом, но авантюристом крупным, более того, авантюристом, которому очень крупно повезло (хотя в итоге удача обернулась крахом). Его любили оставшиеся в живых ветераны наполеоновской эпопеи. К нему (до переворота 1851 года) довольно тепло относились республиканцы. Его поддерживала часть аристократии – несмотря на репутацию выскочки, парвеню. Его весьма уважали многие парижские литераторы, а их мнение в те годы было чрезвычайно важным. Проспер Мериме и Теофиль Готье искали (и нашли!) место при дворе. Наконец, его любил так называемый «простой народ», по крайней мере, та его часть, которая была очарована «наполеоновской легендой». Одно время его считали чуть ли не революционером и освободителем Италии. Луи-Наполеон был склонен к популизму, но проводил весьма либеральную экономическую политику. Он был женат на красивице-испанке из совсем не королевской семьи, женился по любви и, кажется, так и не охладел к супруге. Если бы он жил сейчас, то затмил бы не только грубоватого Ле Пена, но и убитого несколько лет назад артистичного голландца Пима Фортайна. И его называли бы «ультраправым», привычно путаясь в терминологии.
А теперь, как я и обещал, об авторе «Капитала». Еще один полу-юбилей. Те же сто пятьдесят пять лет назад, в мае 1852 года в Нью-Йорке вышла в свет небольшая книга Карла Маркса. Называлась она «18 брюмера Луи Бонапарта». Я не сторонник идей ее автора, но рекомендую читателям перечесть «18 брюмера»: превосходная работа! Уже несколько лет очень своевременная книга.
