И тогда он сказал: «Идите. Идите, пока хватит сил. Ибо пока человек в пути, есть у него надежда».
«Письма мертвого человека», сценарий Бориса Стругацкого, Вячеслава Рыбакова и Константина Лопушанского
То было ещё ранней осенью. Тёплый ветер, ясное небо…
К происходящему на земле моё внимание привлек шум вертолетов — они на время решили потеснить в небе над Берлином ангелов. Трубы последних молчат, а с вертолётов на местном наречии каркают репродукторы. Первая мысль — Apocalypse now, но если со стометровой высоты обратить взор вниз, на Александерплатц, видна причина и адресат «трубного гласа страшного суда» — бегущие муравьиные толпы в разноцветных футболках. Сегодня изменены маршруты наземного транспорта, весь Берлин перекрыт, но причиной стал не заезжий президент, а традиционный марафон. Безо всяких часов ясно, что утро раннее: сверху видны вытянутые — в несколько раз длиннее человеческого роста — тени людей. Предваряют забег велосипедисты и маленькие квадратненькие полицейские Smart`ы. Первыми, это видно даже отсюда, с тридцатого этажа гостиницы, бегут чернокожие марафонцы — привет берлинской Олимпиаде 1936-го! А за ними — нескончаемый людской поток.
Когда я снизошёл до земной поверхности, Солнце уже поднялось к зениту, а тени сжались. Но толпа бегущих была по-прежнему плотной — чтобы перейти улицу, пришлось долго ждать разрыва потока. Из местных ангелов на марафонцев взирал один, бронзовый бородатый Фридрих Энгельс, рядом с ним сидел его товарищ Карл.
В забеге, судя по флагам на одежде, участвовала вся Европа. Флаги и символика на головных уборах, у кого-то вся одежда как манифест. Стоящие вдоль трассы приветствуют всех. Кой-где бегущим наливают попить воды — там дорога усыпана бумажными и пластиковыми стаканчиками, они хрустят под кроссовками.
Вот кто-то переходит на шаг, сходит с дистанции — не рассчитали силы, взяли неверный темп, не хватило дыхания. Кого-то из марафонцев грузят в машины «Скорой помощи».
Некоторые бегут с колясками. Вероятно, поняв, что вся жизнь есть марафон, — и не факт еще, что добежишь! — они хотят передать эстафету детям.
Финишная прямая — несколько километров — пролегает по Унтер-ден-Линден. Толпы приветствующих скандируют, рукоплещут — всеми силами поддерживают бегунов. Кажется, среди приветствующих — даже поставленные по центру бульвара громоздкие угловатые бронзовые скульптуры.
До конца совсем немного.
Бранденбургские ворота, люди пробегают между колоннами. Вот и финиш — в парке Тиргартен.
Последние десятки метров пролегают перед ампирным памятником советским воинам-освободителям: скульптура на постаменте, колоннада, по бокам — «тридцатьчетверки». Сама улица носит имя «17 июня» — в тот день полвека назад, в 1953 году, такие же танки с красными звездами топили в крови берлинское восстание.
Только поздним вечером, когда финиша достигли последние марафонцы преклонных лет, действо закончилось.
За эти часы десятки тысяч людей по многу раз, сами того не замечая, пересекли вмурованную в асфальт цепочку булыжников. Пятнадцать лет назад их встретили бы здесь пулеметные очереди. Между булыжниками — бронзовые таблички: «Berliner Mauer. 1961-1989.»
*****
Немцы говорят, что «9-11, конечно, важная дата, но для нас не менее важно и 11-9». 11-9, ноябрь девятое — пятнадцать лет назад, в 1989 году, пала Берлинская стена.
Стена — символ, сосредоточение новой несвободы, пришедшей на место поверженной. Место, где более всего была ощутима угроза новой мировой войны — и одновременно где закончилась война последняя.
И вот в чем штука: город этот хранит память и об освобождении от нацистской диктатуры, и о принесенной на штыках новой диктатуре. Есть Музей антифашистского сопротивления — он в здании военного ведомства, здесь в июле 1944-го во дворе расстреляли полковника фон Штауффенберга. Теперь тут памятник, возле которого принимают присягу офицеры Бундесвера. И есть Музей стены — там и о строительстве, и о попытках бежать сквозь Стену, и о том, как эти попытки нередко кончались — выстрелом часового или очередью автоматического устройства. Как выразился наш президент, «мухи — отдельно, котлеты — отдельно». А в бывшем концлагере Маутхаузен, ставшем музеем, в экспозиции есть раздел о том, что было после 1945-го — об учиненном здесь острове Архипелага ГУЛаг. Но и памятники освободителям стоят — и в Трептов-парке, в бывшей советской оккупационной зоне, и здесь, в Тиргартене, в когда-то Западном Берлине.
Неразрывность двух этих сторон памяти, именно здесь обретающей объем, — вот что, наверное, важно… Именно этот опыт мира времен Стены стоило бы сохранить. Только как обратить этот взгляд из прошлого в настоящее и будущее?
*****
У Бранденбургских ворот широким кругом выстроились медведи — штук сто, может, больше. Все они стояли на задних лапах, подняв вверх передние и оскалив пасти. Внутри круга, оглядывая зверей, ходили люди. Они, казалось, совсем не боялись…
Медведь — символ Берлина, и периодически в городе учиняют какие-нибудь инсталляции с их участием. Несколько лет назад выстроили на Унтер-ден-Линден фалангами целые легионы разноцветных полуметровых пластиковых мишек. В городе появились тысячи зверей двухметрового роста (будет теперь кто мне говорить, что медведи ходят по дикой Москве!) — этих животных из стеклопластика бюргеры украшали в меру сил и фантазии.
А тут, у Бранденбургских ворот, каждый медведь был отдан на откуп художнику из какой-нибудь страны. Результат работы был выстроен по алфавиту — например, армянский и азербайджанский спокойно стояли рядом: типа, «дружба народов». Мастера кисти подошли к работе по-разному. Кто-то проявил реализм и нарядил медведЯ в национальные одежды (так, туркменский медведь щеголял в халате). Приложив немного фантазии, зверя можно было превратить в пейзаж — от морских глубин в районе задних лап до гор в головной части и небес на лапах передних. Наконец, понимая очевидность идеи любого жанрового рисунка, немало художников покрыли стеклопластик орнаментом, традиционным или вконец абстрактным. Даже стремление не повторяться и не быть банальным оказалось банальностью.
Один медведь выделялся. Сербский. Работы Мирко Огняновича. Скульптура не покрыта никаким рисунком — но, кажется, единственная была выразительна. Зверь был расстрелян. Прошит пулеметными очередями…
Но люди проходили мимо, не задерживаясь. Лишь отдельные интересовались оригинальной техникой. Поняв, в чем здесь дело, спешили дальше. Я рассказал потом об этом медведе нескольким знакомым берлинцам, но желающих поддерживать разговор не находилось. Слишком недавнее балканское прошлое — почти что настоящее… До него объемное зрение, видимо, еще не дошло.
*****
Впрочем, с другой стороны, мои собеседники проявили верх терпимости — или, как принято теперь говорить, талейрантности. Если бы такая расстрелянная зверюга была выставлена в центре Москвы, да с указанием кавказской национальности экземпляра, патриотически настроенные сограждане, того и гляди, добавили бы ему еще несколько отверстий прямо у слова «Грозный»… Приглашение задуматься было бы, скорее всего, воспринято как акт агрессии. Ну, кто вспомнит сегодня про обе стороны чеченской войны — и про освобождение от торговли людьми и ваххабитского беспредела, и про новый беспредел, и про новые похищения людей. Тут уже не «помнить» — «понимать». Речь-то не о прошлом — о настоящем. Нашем настоящем.
«Никто не забыт, и ничто не забыто» — когда-то этими строками автор, Ольга Берггольц, говорила не только о войне и блокаде — но так же и о «большом терроре».
В «Мире за Стеной» у памяти, у сознания, у зрения оставалась лишь одна сторона. Но, видимо, слишком многое в «Мире после Стены» сохранилось из времени, которое, казалось, кончилось пятнадцать лет назад.
Похоже, наш с вами марафон ещё не окончен. Моисей — тот длил забег сорок лет, а в Берлине прошло лишь пятнадцать.
Впрочем, за этот город можно не волноваться — там через год всё тоже повторится снова…
