Россия и Европа, Россия и Запад, ? тема, вокруг которой, кажется, вертится большинство интерпретаций российского прошлого и настоящего (чаще всего, вполне интересных и содержательных), а также политических прогнозов (почти никогда не сбывающихся). Для отечественной рефлексии эта оппозиция вполне традиционна: начиная по меньшей мере с тридцатых годов девятнадцатого века, основные дискуссии о России и ее месте в мире выстраивались вдоль оси «западничествоvпочвенничество». Сопоставление и противопоставление России и (остального) западного мира является одной из несущих конструкций русской культуры, так что иногда кажется: никакой России вовсе нет, а есть лишь набор со- и противопоставительных свойств, сближающих или, соответственно, разводящих эту несуществующую страну со вполне реальной западной историей и цивилизацией.
Заметим, что присутствие в российском сознании фантома, именуемого «Западом», вовсе не зависит от того, является носитель этого сознания «западником» или «почвенником». Это влияет лишь на расстановку оценок. Одни полагают, что «Россия интегрируется в западное сообщество», а «русское общество проникается западными ценностями» ? и это хорошо; другие же считают, что «Запад пожирает Россию», а «чуждые русской культуре ценности отравляют национальное сознание» ? и это плохо. Учитывая, что никто из оппонентов всерьез не ожидает ни распада России как страны, ни исчезновения русского языка и поголовного перехода на английский (происходящие ныне в языковой сфере процессы ничем не отличаются от того, что лет 30v40 назад происходило во Франции или Италии), ни растворения русской культуры в мифической «западной», легко понять, что разница между двумя утверждениями ? чисто терминологическая и оценочная.
В остальной Европе на Россию также очень часто смотрят не как на одну из европейских стран, обладающую, как и другие европейские страны, собственной историей и культурой, ? неотъемлемой частью общеевропейского наследия. Западный наблюдатель смотрит на нашу страну и видит перед собой не очень понятное и потому немного опасное, но, в любом случае, органически чуждое Европе пространство. Именно в сопоставлении с Россией (возможно, это касается также стран Азии и вообще «третьего мира») он осознает все западноевропейские страны, США, Канаду, Израиль, и, кажется, даже Японию как единую политико-культурную общность, именуемую Западом. Можно сказать, что если русские делятся на «западников» и «славянофилов», то европейцы по отношению к России ? почти сплошь славянофилы (это уподобление относится, конечно же, лишь к самым простодушным из отечественных славянофилов).
В течение последнего десятилетия дискуссии о соотношении России и Запада вспыхнули с новой силой, ибо они протекали на фоне очередной грандиозной попытки модернизации российского общества и государства. Заметим, что эта модернизация воспринимается именно как «вестернизация», перенос западноевропейских социально-политических концепций и технологий, ? таких, как права человека, демократические выборы, независимая гражданская активность и так далее, ? в российскую действительность. Надо сознаться, что данное восприятие реформ ? не прерогатива только западных наблюдателей. Российская интеллигенция, то есть как раз та часть общества, социальной ролью которой является историческая и культурная рефлексия, в массе своей так же точно воспринимает «модернизацию» как «вестернизацию».
Мы хотим усомниться в основной исходной посылке, которая молчаливо принимается и российскими «западниками», и российскими «почвенниками», и внешними наблюдателями. Мы не уверены, что Россия ? это «не вполне Европа», и что модернизация как раз и состоит в том, чтобы перенести концепции и идеалы, выработанные в Западной Европе и Северной Америке, на доселе чуждую им русскую почву.
В самом деле: на чем основано предположение о том, что Россия ? это «не вполне Европа»? Уж, во всяком случае, не на «особости» национальной культуры! Каждый, кто знаком с русской литературой, живописью, театром, музыкой, подтвердит, что российская культура (в узком смысле этого слова) уже два столетия составляет органическую часть именно европейского вклада в мировое наследие. Речь сегодня, конечно, идет не о культуре, а о политическом бытии нации, отличном от политического бытия западноевропейских стран.
Проще говоря, наиболее распространенный стереотип таков: Россия ? это не Европа, потому что Россия никогда не знала демократии. Она всегда управлялась авторитарными и диктаторскими методами. Иногда диктатура перерастала в массовый террор.
Так ли это? Разумеется, так.
И все же можно кое-что возразить «западным почвенникам» ? и по поводу извечно авторитарной России, и по поводу перманентно демократического Запада. Ограничимся для краткости одним XX веком.
Для предвоенной Европы 1930-х гг. «Карта свободы», вроде той, которую сейчас ежегодно составляет американская ассоциация Freedom House, выглядела бы достаточно мрачно даже без Германии и России. В Венгрии ? Хорти, в Испании ? Франко, в Италии ? Муссолини, в Польше ? Пилсудский, в Литве ? Сметона, и так далее. Все эти правители (в разной степени, конечно) были, мягко говоря, мало похожи на идеальных демократических политиков. Конечно, в том, что касается тотальности диктатуры и масштабов совершаемых преступлений, названные диктаторы в подметки не годятся Сталину. Но зато Гитлер в этом отношении, пожалуй, не уступит Сталину, а, может, и переплюнет его.
Перекресток, на котором фундаментально разошлись пути России и Запада ? это 1945 год. Послевоенная Западная Европа, впечатленная опытом нацизма и вдохновленная победой над ним, провела последовательную политическую модернизацию всех своих институтов, от армии и полиции до профсоюзов, восстановив и обновив «общественный договор» на основе классического либерализма. В Советском Союзе не произошло ничего подобного, и наша модернизация началась почти полвека спустя. Но ведь время упустили не только мы: опыт Испании и Португалии (где Салазар и его наследники продержались ненамного меньше, чем коммунисты в России) показал, что и запоздалая модернизация может быть успешной ? было бы желание.
А желание было: в двадцатом столетии Россия, по меньшей мере, трижды, ? в 1905v1907, в феврале 1917 и с конца 1980-х по сей день, ? пыталась пробиться к демократии. Первая русская демократическая революция принесла конкретные плоды ? гражданские свободы и начатки представительного правления; вторая окончилась большевистским переворотом; о третьей трудно пока сказать что-то определенное. Но как бы то ни было, эти настойчивые попытки не подтверждают тезиса о том, что демократические общественные процедуры и институты являются для России чем-то полностью чужеродным.
Но можно ли утверждать обратное: что либеральные ценности органичны для российской культуры и российского общественного сознания?
Так получилось, что в 1960-е над нашей страной был поставлен чистый опыт селекции органических идей. В то время режим уже заметно одряхлел и не в состоянии был «на корню» пресекать независимую общественную активность. Но «железный занавес» еще действовал и продолжал эффективно препятствовать проникновению идей с Запада; из всех западных пропагандистских кампаний, направленных на Советский Союз, практический успех имела только одна ? пропаганда современной легкой музыки. Поэтому мировоззренческая база для возникновения независимой российской общественности (тех, кого позднее назовут диссидентами) могла быть только автохтонной, порожденной внутренними традициями и тенденциями развития России. И диссиденты выбрали в качестве точки опоры, знамени и основы альтернативного общественного проекта не какую-либо политико-идеологическую платформу. Они выбрали концепцию прав человека. Выбрали, практически ничего не зная об этой концепции, не представляя себе современного состояния проблемы, не будучи в массе своей знакомыми даже с такими основополагающими документами, как Всеобщая декларация ООН, не говоря уже о международных пактах о правах человека.
Иными словами, Россия не заимствовала эту концепцию в Европе. Она практически самостоятельно выработала ее для себя, исходя из собственного исторического и культурного опыта.
И, наконец, самое главное. В сегодняшнем мире позиционирование народа и его культуры определяется не тем, откуда он заимствует идеи и принципы, а тем, куда он вносит собственные достижения, частью чего эти достижения становятся. Идея прав человека не просто была переоткрыта российскими диссидентами заново. Она была переосмыслена русской культурой и русской общественной мыслью, превратившими ее из правовой концепции в философию нового глобализма. В России она приобрела важные новые измерения ? как на интеллектуальном, так и на практическом уровне.
На интеллектуальном ? Сахаров поставил эту идею в контекст главных глобальных вызовов конца XX века, провозгласив ее универсальным ключом к модернизации уже не национальных обществ и государств, а человечества в целом.
На практическом ? международное Хельсинкское движение, зародившееся, как известно, в 1976 году в Москве, решающим образом повлияло на выработку «доктрины Картера», объявившей права человека важнейшей международной проблемой. Этой доктрине суждено было определить ход событий в мире и в Европе в течение 1990-х.
Современная западноевропейская мысль за четверть века настолько привыкла к этому новому взгляду на права человека, что его «русские» корни слегка забылись. Но если мы говорим о соотношении между современной Россией и современной Европой, нельзя забывать, что, в конечном счете, и Россия, и Европа ? это, прежде всего, люди и идеи. И что решающий вклад в модернизацию европейского политического мировоззрения внесли русские.
Да, политический режим в нынешней России далеко не соответствует тем критериям, которые сегодня считаются нормой в европейских демократических обществах. Да, уровень независимости прессы за последние два года резко упал; сейчас он много ниже, чем может позволить себе развитая демократия. Да, уровень насилия, исходящего от государственных институтов, заведомо больше допустимого; иначе говоря, полицейский произвол распространен в России намного шире и проявляется намного грубее, чем во Франции или США. Да, война в Чечне сопровождается не меньшими, если не большими жестокостями и кровопролитием, чем война в Алжире. Но значит ли это, что для русского национального сознания, для русской культуры несвобода и насилие более приемлемы, чем для американского или французского? Попросту, значит ли это, что русские любят, когда их лупят полицейские?
Мы сомневаемся в этом. И если мы правы в своих сомнениях, то можно надеяться, что где-нибудь через поколение-два политическое бытие нации начнет лучше соответствовать ее, уже сегодня достаточно европейскому, политическому сознанию.
