То, что в год 60-летия победы над нацизмом практически во всех странах, которые не обошла стороной трагедия Второй мировой войны, активно разворачиваются дискуссии о событиях тех лет, абсолютно логично. Причем не только в связи с юбилеем. Просто 50 – 60 лет – тот срок, когда осмысление крупнейших исторических событий, затронувших судьбы миллионов людей, вступает в новую фазу. Эти события уже не очень близки для большей части общества, но еще и не слишком далеки – по крайней мере до тех пор, пока рядом с нами еще живут тысячи свидетелей той эпохи, от ветеранов-фронтовиков до «военных» детей. С одной стороны, разнообразие толкований тогдашних событий уже не зависит напрямую от того, по какую сторону линии фронта находились в свое время интерпретаторы или их предки. С другой стороны, Вторая мировая еще не стала и нескоро станет седой стариной, перипетии и последствия которой могут, как походы Цезаря или Наполеона, всерьез занимать только специалистов и любителей истории.
Такая ситуация создает возможность для особенно плодотворной и взвешенной дискуссии о событиях 1939 – 45 гг., опирающейся на документы и свидетельства участников и очевидцев. Но этого пока, увы, практически не происходит. Нарочито тяжкие раздумья лидеров прибалтийских стран над тем, ехать ли им в Москву на празднование 60-летия Победы, и раздраженная реакция России на эти раздумья (вероятно, именно на такую реакцию прибалты и рассчитывали) лишь подтверждают, что склонность рассматривать исторические события в современном политическом и идеологическом контексте остается неотъемлемой чертой нынешней политики, особенно восточноевропейской. (Имеется в виду Восточная Европа в широком смысле, не исключая и европейские страны СНГ, в том числе Россию).
Политизация вопроса о Второй мировой войне, ее итогах и значении связана с тем, что в последние годы, во время и в связи с крахом соцлагеря, окончанием «холодной войны» и распадом СССР, возникли и получили достаточно массовое распространение три подхода к тому, что происходило 60 – 65 лет назад. Каждый из них намеренно выпячивает и преувеличивает значение одних событий, «не замечает» другие и, мягко говоря, своеобразно интерпретирует третьи. Каждый используется политическими элитами тех или иных стран для оправдания собственной политики в прошлом и/или настоящем, для мобилизации общественного сознания, формирования и укрепления национальных мифов и идеологем. Каждый содержит какую-то часть исторической правды, но далеко не всю эту правду в совокупности. Ведь правда о той войне не может быть исключительно приятна, пожалуй, ни для одного европейского народа – и в то же время ни один народ не может быть однозначно назван народом-мерзавцем, villain nation. (В конце концов, даже среди немцев нашлись, пусть и немногочисленные, герои антинацистского сопротивления).
Советский подход, если судить по выступлениям многих российских политиков, публикациям СМИ и данным социологических опросов, во многом возрождается в современной России. Его основные постулаты таковы. СССР, не желавший войны и делавший всё, чтобы по крайней мере ее отдалить (отсюда – оправдание многих внешнеполитических шагов Москвы в предвоенные годы, в том числе пакта Молотова – Риббентропа), подвергся вероломному нападению нацистской Германии. После первоначальных тяжелых поражений, вызванных главным образом военно-техническим превосходством противника и внезапностью его нападения (ослабление Красной Армии в результате предвоенных сталинских чисток либо вообще не упоминается, либо берется в расчет лишь как второстепенный фактор), народы СССР сумели организовать массовый отпор врагу как на фронте, так и на оккупированных территориях, и в конечном итоге внесли решающий вклад в разгром нацистской Германии и ее сателлитов. В результате наступления советских войск в 1944 – 45 гг. были освобождены от нацизма страны Центральной и Восточной Европы (ЦВЕ), которые затем более или менее добровольно избрали свой дальнейший путь развития, близкий к советским образцам (1). Помощь Москве со стороны западных союзников, как военная, так и материальная, в рамках программы ленд-лиза, считается опять-таки второстепенным фактором.
Напротив, роль И.В.Сталина как фактического главы СССР и главнокомандующего советской армией оценивается в основном положительно. Более того, некоторыми радикальными публицистами Сталин и его историческое наследие изображаются в качестве гарантии против возможной «нацификации» Европы, возрождения идеи «крестового похода» против России, которая в рамках подобного дискурса рассматривается не только как правовая, но и как политико-идеологическая преемница Советского Союза: «Отменив Сталина, выбросив его из реальной истории в область маргинальных мифологий и бульварных сплетен, мы тем самым лишили себя возможности сопротивляться приходу фюрера, превратившись в безучастных наблюдателей реванша» (2). Фактически же Сталин, очевидно, воспринимается как олицетворение пика величия и геополитической мощи, достигнутого СССР/Россией в ХХ столетии. Роль имперской ностальгии, если не определяющей, то по крайней мере обрамляющей внешнюю политику нынешних российских властей, в данном случае нельзя недооценивать.
Западный подход интерпретирует Вторую мировую в первую очередь как схватку между демократией и свободой, олицетворяемыми прежде всего США и Великобританией, и тоталитаризмом нацистов и их союзников. Гитлеровский рейх с его расовой теорией и Холокостом предстает в рамках этого подхода не только как жестокая диктатура, т.е. антипод демократии и свободы, но и как антипод современного либерального западного идеала политкорректности и почтения к меньшинствам. Поэтому естественно, что с интерпретацией роли СССР как недемократической и несвободной «империи зла», воевавшей, однако, как ни крути, против империи еще большего зла, в таком случае возникают немалые проблемы. Они решаются либо путем большего или меньшего замалчивания или релятивизации роли СССР во Второй мировой (за счет возвышения роли западных союзников), либо путем противопоставления «положительной» роли Красной Армии как освободительницы половины Европы от нацизма – и «отрицательной» роли советского государства и особенно его руководства как поработителей той же половины Европы, а равно и народов самого СССР.
Здесь, кстати, проявляется традиционное для западной либерально-демократической мысли стремление противопоставить «хорошие» (т.е. потенциально восприимчивые к якобы универсальным идеям западной демократии и либерализма) незападные народы их «плохим» правителям. На этом противопоставлении, в частности, основана выдвинутая нынешней американской администрацией концепция демократизации Ближнего Востока: «По мере того, как всё больше и больше арабов видят своих ливанских, палестинских и иракских собратьев, голосующих на свободных выборах, эра деспотического застоя подходит к концу» (3). Освободительный поход американо-британских войск в континентальную Европу в 1943 – 45 гг., несомненно, служит историческим примером для современных западных «крестоносцев свободы», о чем неоднократно заявлял президент США Джордж Буш – в частности, во время прошлогоднего празднования 60-летия высадки союзных войск в Нормандии.
Восточноевропейский подход сводится, в конечном итоге, к большей или меньшей релятивизации преступлений нацизма. В общественном сознании стран ЦВЕ это проявляется в теории «двух оккупаций», согласно которой в 1944 – 45 гг. произошла смена нацистской оккупации региона оккупацией советско-коммунистической, примерно равной своей предшественнице, а то и превосходящей ее по масштабу преступных деяний и отрицательной роли в истории соответствующих стран. Подъем таких настроений в регионе совпал с ростом национализма и антикоммунизма в начале и середине 90-х гг. – и был, несомненно, обусловлен ими. В последние годы, впрочем, в ЦВЕ наблюдается постепенное снижение популярности вышеописанной концепции и придерживающихся ее политических сил. Это связано, очевидно, с действием интеграционных факторов, вступлением ряда стран региона в НАТО и ЕС и их подключением к европейскому идеологическому «мэйнстриму». Иными словами, по мере того, как либерально-демократические тенденции в восточноевропейской политике вытесняют традиционалистски-националистические (яркими примерами здесь могут служить Польша, Венгрия и Румыния), западный подход к событиям Второй мировой приобретает там большую популярность.
В то же время нужно отдавать себе отчет в том, что в ЦВЕ существует очень значительный, гораздо больший, чем в России или на Западе, разброс мнений относительно событий 60-летней давности. Если для российской публики ревизионистские тенденции в этом направлении олицетворяются в первую очередь работами Виктора Суворова-Резуна, а для западной – Дэвида Ирвинга (4), которых читают, но (в большинстве случаев) не слишком доверяют, то в странах ЦВЕ гораздо шире диапазон и самой полемики о Второй мировой, и заслуживающих (по мнению местной общественности) рассмотрения суждений по данному вопросу. Это имеет реальное историческое основание – агрессивные акции против стран региона со стороны как Германии, так и СССР в 1939 – 45 гг. и, если учесть насильственное насаждение коммунизма в некоторых странах, в первые послевоенные годы. Характерно, однако, что если «некрасивые» шаги западных держав – Мюнхенское соглашение 1938 г., отдавшее Чехословакию Гитлеру, и «странная война» 1939 – 40 гг. на Западном фронте, предопределившая быстрое поражение Польши, – воспринимаются большинством восточноевропейцев как «дела давно минувших дней», то пакт Молотова – Риббентропа, относящийся к тому же времени, вызывает гораздо более сильные отрицательные эмоции. Это связано как с сохраняющимися в ЦВЕ опасениями относительно внешней политики России, так и с неоднозначным отношением некоторых восточноевропейских народов к собственному историческому прошлому.
Так, метания прибалтов относительно того, стоит или нет им вместе с участниками и преемниками стран антигитлеровской коалиции отмечать 8 или 9 мая (в данном случае разница между западной и советской традицией действительно несущественна) как день общей Победы – это проблемы в первую очередь Латвии, Литвы и Эстонии, их президентов, правительств и народов. Россия, проявляя повышенное внимание к этому факту, лишь показывает, что принимает эту проблему близко к сердцу. Это вряд ли правильно: неумение тех или иных стран и народов найти достойные моральные ориентиры заслуживает сожаления и недоумения, но никак не злобы и ненависти – по крайней мере до тех пор, пока это неумение не приводит к актам агрессии, как случилось когда-то с нацистской Германией.
Позиции других государств ЦВЕ, в частности Польши, в этом отношении более ясны и однозначны. Варшава хотела бы четкого – вплоть до соответствующих судебных решений – осуждения Москвой массовых казней польских граждан в Катыни. Она также не готова мириться, в частности, с неадекватной российской оценкой Ялтинской конференции как события, последствия которого «сделали Польшу независимым и демократическим государством» (из недавнего заявления МИД РФ). Но это не означает, что Польша, понесшая колоссальные потери во время нацистской оккупации, подвергает сомнению историческое значение победы над нацизмом и ее благотворность для всей Европы, в том числе и для самой Польши. В отличие от поляков, чехов, венгров и других представителе й ЦВЕ, заявления прибалтийских политиков, к сожалению, создают впечатление, что пребывание стран Балтии в составе СССР в 1940 – 41 и 1944 – 91 гг. представляется им едва ли не большим злом, чем гитлеровская оккупация.
Впрочем, безупречными с исторической и, наверное, моральной точки зрения трудно назвать позиции сторонников каждого из описанных выше трех подходов к событиям Второй мировой. Их несовместимость, судя по всему, будет сохраняться до тех пор, пока не будет выработана и признана всеобщей некая основополагающая система взглядов на те события, определяющая границы приемлемых для современной европейской цивилизации оценок того, что случилось в 1939 – 45 гг. На мой взгляд, такая система взглядов могла бы строиться по принципу «от противного» и включать в себя то, что заведомо не соответствует историческим фактам и основополагающим ценностям современной Европы.
Во-первых, это релятивизация преступлений нацизма и роли гитлеровской Германии как основного агрессора, виновного в развязывании Второй мировой войны. Во второй половине 30-х гг. по меньшей мере 10 европейских государств, от Германии и СССР до Литвы и Словакии, совершили большие или меньшие акты агрессии по отношению к своим соседям. Это, однако, не «отменяет» другого факта: только «третий рейх» имел четко разработанную стратегию внешней агрессии, прежде всего в Восточной Европе, которая являлась составной частью идеологии «обеспечения жизненного простраства германской нации», каковая, в свою очередь, была частью доктрины немецкого национал-социализма. Только Германия обладала к концу 30-х гг. силами и средствами для реализации подобной доктрины. Большевики, свидетельств изначальной агрессивности которых тоже хватает, уже к середине 30-х отошли от доктрины «мировой революции» Ленина – Троцкого, заменив ее более осторожным сталинским учением о «построении социализма в одной стране». Кроме того, в 1939 – 41 гг. СССР не обладал ни политическим, ни военно-техническим, ни социально-экономическим потенциалом для развязывания крупномасштабной европейской войны, к чему привело бы «превентивное» или любое другое его нападение на Германию в духе фантазий Суворова-Резуна или иных подобных теорий. Реальные действия СССР в 1939 – 40 гг. (захват восточной Польши, Прибалтики и Бессарабии, «зимняя война» против Финляндии), при всей их агрессивности и катастрофических последствиях для значительной части населения данных территорий, все же имели локальный характер и в любом случае не могли спровоцировать конфликт европейского или мирового масштаба.
Во-вторых, это стремление к изменению государственно-правовых итогов Второй мировой войны – от пересмотра сложившихся после 1945 г. государственных границ до стремления обеспечить беспрепятственный и безвозмездный возврат в прежние места обитания лиц, депортированных после окончания войны, или их потомков. Речь идет главным образом о немецком населении нынешней Калининградской области РФ, Польши, Чехии, Словакии, Венгрии, Румынии и ряда балканских стран, но не только от нем – можно вспомнить также, например, об этнических чистках на западе Украины и юго-востоке Польши, где в 1945 – 47 гг. был осуществлен насильственный «обмен» польским и украинским населением. При всей сомнительности многих из этих актов с точки зрения сегодняшнего правового сознания и аморальности их с точки зрения общегуманистической не следует забывать, что нынешняя ЦВЕ – во многом плод этих послевоенных действий, и их пересмотр мог бы привести только к разжиганию множества новых конфликтов с непредсказуемыми последствиями.
В этих минимальных «рамках приличий» открывается широкий простор для нормальной дискуссии о событиях Второй мировой. Никто не мешает в таком случае говорить, к примеру, о том, что бомбардировки многих немецких городов союзной авиацией, возможно, были таким же военным преступлением, как и Хиросима, и бомбардировки самими немцами городов английских; что Красная Армия в 1944 – 45 гг. совершила немало жестокостей по отношению к населению как Германии, так и восточноевропейских стран; что не только в Югославии и Греции, но и на Украине и в Белоруссии в 40-е гг. фактически шла гражданская война, и количество антикоммунистических вооруженных формирований там было сопоставимо с численностью советских партизан; что советские войска, занявшие Польшу, осуществляли массовые репрессии по отношению к фактическим союзникам по антигитлеровской коалиции – партизанам Армии Крайовой; что «чемпионом Холокоста» является Литва, где было – при активном участии местного населения – уничтожено до 98% еврейской общины, и т.д. Все эти и многие другие факты, «неудобные» для той или иной стороны тогдашнего многостороннего конфликта, не перестают быть таковыми, но по крайней мере становятся обсуждаемыми и «перевариваемыми» с того момента, как устанавливается консенсус относительно истоков и главных виновников войны.
В конце концов, каждый из трех наиболее распространенных сегодня взглядов на Вторую мировую правдив и ложен одновременно. Правда о войне складывается – и рано или поздно сложится – из элементов всех трех вышеописанных подходов, избавленных от крайностей и идеологической предвзятости. Неизбежно появится полное и объективное описание той войны, в котором найдется место и ведущей роли СССР в разгроме нацизма, и значению усилий западных союзников для сохранения демократических основ западной цивилизации, и трагедии ЦВЕ как объекта нацистской и коммунистической социальной инженерии... Собственно говоря, этот процесс уже давно идет – главным образом в работах честных историков разных стран. К сожалению, эти работы, как правило, менее доступны и известны широкой публике, чем заявления политиков или скандальные публикации в СМИ. Однако опыт (например, дискуссии 60-х – 80-х гг. о причинах и характере Первой мировой войны) показывает, что рано или поздно разум в оценках прошлого берет верх над эмоциями и «патриотическими» пристрастиями. Не станет исключением и Вторая мировая. Скорее всего, 70- и 80-летие победы над нацизмом пройдут уже в гораздо более спокойной обстановке, нежели предстоящее 60-летие. Жаль только, что абсолютное большинство тех, кто лично пережил Вторую мировую, этого уже не увидит.
(1) Несколько более либеральные сторонники такого подхода признают навязывание большинству стран ЦВЕ советской общественно-политической модели, однако оправдывают его соображениями безопасности СССР и подобными действиями Запада в регионах, попавших под его влияние. Это верно по отношению, например, к Греции, где британские войска, а затем помощь Великобритании и США прозападному правительству оказали решающее влияние на исход гражданской войны 1944 – 49 гг., в которой коммунисты потерпели поражение. Однако вряд ли можно применить эту схему к Италии и Франции, где компартии хоть и пользовались в 40-е гг. большой популярностью, но вряд ли могли рассчитывать на монополизацию власти и создание режима советского типа. В то же время и в странах ЦВЕ просоветские силы обладали неодинаковой поддержкой. Если в Чехословакии компартия одержала победу на вполне демократических выборах 1946 г., а в Болгарии с 1944 г. была ядром антифашистского Отечественного фронта, то в Польше, Венгрии и Румынии коммунисты и до, и во время войны представляли собой немногочисленные маргинальные партии, возвышение которых произошло исключительно благодаря помощи СССР и присутствию в соответствующих странах советских войск.
(2) Чадаев А. Возвращение фюрера. Окончательное решение «европейского вопроса» // «Русский журнал», 7.II.2005 http://www.russ.ru/culture/20050207_chad.html
(3)Democracy Stirs in the Middle East // The Economist. 2005. March 5th – 11th. P. 9.
(4) Британский журналист и историк, автор ряда книг о Второй мировой войне (наиболее известная – «Война Гитлера»), в которых попытался описать причины и ход войны с позиции руководства нацистской Германии. Известен критическим отношением к статистике о жертвах войны, в первую очередь касающейся Холокоста. Утверждает также, что в ходе бомбардировки Дрездена авиацией западных союзников погибло 135 тыс. чел. (официальная статистика – 35 тыс.). Популярен в ультраправых кругах ряда европейских стран. Д.Ирвингу запрещен въезд в Израиль и ФРГ.
