Эта фуражка много значила для меня. Родителям она дико не нравилась. Наверно, как-то она им напоминала про войну, пережитую ими в детстве, про солдатчину, про ремесленные училища и прочую казенную жуть, а они играли в современную городскую интеллигенцию. Шла же оттепель, и тогда, в 60-е, тоже некоторые думали, что страна заживет по-людски, в каждом доме, не обязательно на стене в рамке, но уж точно был хоть завалящий Хемингуэй и какая-никакая черно-белая Софи Лорен, и интеллектуалам и интеллектуалкам, особенно в первом поколении, было с кого брать пример. Ремарк тогда был к нам запущен, с картинками западной жизни, за то, что он числился антифа. И вот родители заставляли меня носить берет! Отвратительный, девчачий, позорный, подсмотренный ими, видно, в каких-то французских лентах. Это было унизительно конечно. Напяливать на себя такую дрянь, когда есть мужская твердая боевая фуражка! В которой было очень уместно участвовать в реконструкциях разных мелких боев Второй мировой, я был что твой Гиркин, я мечтал, кстати, об усах, эх, быстрей бы они выросли! В отличие от Гиркина, я играл не в Первую мировую, которая была выпилена из нашего совецкого мифа и выброшена на помойку без возврата, а во Вторую, которая была физически ближе, понятней, памятней, свидетелей которой полно было вокруг и на которую мы так драматично и глупо и трагично опоздали, и это было несправедливостью, жуткой и до слез обидной.
Беретом тем меня пытали тонко и продвинуто. Я шел на улицу, к примеру, вечером жечь с ребятами костер.
– Костер! Вот еще… Ничего хорошего.
– Да как же без костра? – мне было искренне непонятно, зачем пренебрегать костром, который всегда разжигается замечательными людьми в какой-нибудь роскошной обстановке, к примеру, разбойниками на привале или разведчиками, которые идут в тыл врага, или просто солдатами в походе, в таком духе. Родителям вся эта военно-коммунистическая романтика осточертела давным-давно, их тянуло к модному треногому журнальному столику (о как, аж журнальный, отродясь мы про такие не слыхали и думать про них не думали!), на котором лежит пара польских, то есть почти совсем западных, журналов с картинками из сладкой жизни. Кстати Dolce vita, которая вышла в, чтоб не соврать, 1959-м и была роскошной сказкой для взрослых мечтателей – вполне достоверно описывала нашу русскую жизнь, ну, какой та стала всего-то 40 лет спустя. В 1999-м у нас были те же, ну почти те же, презентации, похожие модели, итальянские костюмы, автомобили купленные запросто, без очереди, в кредит, светские дамы, строительный бум, и так же, почти так же, запросто мы между делом заходили в рестораны, не коррумпируя швейцара трехрублевкой. 40 лет – исторически ничтожно малый срок, таки да! В 60-е такая легкость бытия казалась фантастической и несбыточной, но ведь не стала же, и наши постаревшие, у кого еще к тому времени оставались, родители могли наблюдать за нашей светской жизнью online и даже давали себя затащить в ресторан иногда. А романтические больные фантазии детей – ну, или застрявших в детстве взрослых придурков – мешали наслаждаться западной мечтой. Вот тот же я норовил сбежать к хулиганам жечь как бы военный костер, надвинув на лоб фуражку как бы не школьную, а офицерскую. И меня ставили перед мучительным выбором: если костер, тогда в берете! А в фуражке – тогда к костру не подходи. И не вздумай хитрить, мы все видим с балкона, будем держать тебя под контролем. Даром, что у них не было бинокля, думал я, вспоминая про свою мечту – выменять у соседа его театральный на все, что угодно. Театральный жалкий бинокль в игре вполне б сошел за суровый военный, но это не сбылось никогда. У меня разрывалось сердце – хотелось, чтоб и фуражка и костер, все сразу, выбор был мучительным, я делал его со слезами отчаяния, и иногда мне удавалось взять от жизни все и избежать наказания.
Странно, что берет считался когда-то сугубо гражданским. А как же десант, как же морпехи? Казалось бы. Но вот я смутно припоминаю, что десантников тогда показывали в кожаных шлемах, вроде летных, перед десантированием и сразу после, дальше же они бежали в учебную атаку в, кажется, касках. Как и те же морпехи. Небось, военным пиарщикам береты тогда казались, как и мне, совершенно не мужественными. Где-то в коробках с хламом я нашел старую карточку, это была еще сепия, на которой я наивным малышом лет четырех – снят вот в берете и, кстати, в матроске. И берет я ненавидел, и от матроски хотел отрезать некий к ней пришитый отвратительно гражданский фраерский галстучек, который портил все впечатление от вроде военного антуража. Я задумчиво рассматривал эту фотку и думал о том, что, стало быть, я уже 50 с лишним лет ношу береты! До сего дня включительно. Удивительно, кстати, удобный предмет. Сколько я порастерял и позабывал шляп и кепок, особенно по пьянке, когда с этими головными уборами изменял берету, который мне навязывали, вызывая во мне страшное негодование, а ведь стерпелось, слюбилось в итоге-то! И все довольны… Берет не теряется, его засовываешь в карман, и никуда он не денется. Еще он замечательно прикрывает от дождя, берет – это как бы валенок, облегченный его вариант, в некотором роде. Незаменимая вещь в дальних походах, когда-то в моде было это выражение.
И вот – особенно при фуражке – я любил помечтать о том, как мы с ребятами будем бомбить немецкие города. Картинку даже не надо было придумывать, кругом было много кусков хроники с таким сюжетом. Внизу какие-то квадратики, не разберешь, чего там, а из брюха старинного неторопливого бомбардировщика высыпаются авиабомбы дивной красоты, они выпадают и несколько секунд просто опускаются, продолжая оставаться в горизонтальном положении – а потом как бы ныряют и дальше уже со свистом своих мужественных стабилизаторов летят головой вниз убивать немцев, осуществляя высшую замечательную справедливость. То, что кадры из старой кинохроники были ч/б, только придавало им красоты и жути. Была некоторая неувязка в этой моей картинке: война-то кончилась. Да ну, ерунда, думал я, все как-нибудь уладится, найдется повод, счастье будет, оно само придумает, как ему осуществиться! А этого хотят, конечно же, все люди доброй воли. Как иначе? Мы с дедом-2 как-то смотрели передачу про Восточную Германию, смотреть тогда было нечего, и там мелькал Вильгельм Пик, не очень нам интересный. Ну да пускай, че-то мельтешит, и ладно, все развлечение какое-то.
– О, фашист какой! – сказал мимоходом дед, прихлебывая суп, он просто завис низко над тарелкой, словно штурмовик на бреющем.
– Так он же не фашист вроде, а хороший немец. Вон, говорят же что он коммунист, наш вроде человек, а?
– Какой там наш… Все они там фашисты, уж ты мне поверь.
Кому ж было верить, как не ему. Он воевал и уж немцев повидааал.
Я эти слова запомнил. Замечательно запомнил. Детская память роскошная, в ней было много свободных гигабайт.
И конечно, я обижался на своего деда-1. Отчего ж он не навел порядок с теми пленными немцами? Отчего не перестрелял их? Ну, ладно, не сразу, они ж были на стройке, работали на нас, – а потом-то, когда объект уж сдали, и срок вышел, а?
Обижался страшно. От злости я исходил слезами, а деда ругал ужасными словами, даже самому было стыдно. Я всхлипывал и вспоминал материны рассказы про то, как она в нежные годы смеялась, когда в школе спрашивали про форму косточки. Ну, какая ж у косточки может быть форма, она ж штатская? Форма только у папы-артиллериста! Она помнила китель, скрипучие ремни, петлицы удивительной красоты и запах какого-то невозможно прекрасного одеколона, ни до, ни после ей такого не встречалось. Потом ее отца убили под Сталинградом, а они с бабой Верой и младшей Лидой куда-то ехали товарняком, поезд бомбили, они выскакивали из него ночью в степь. Так они добрались до города, и их пустили жить в коммунальную кухню, там можно было ночью спать, а как все вставали рано утром – убирать свои постели из тряпок и чужого драного пальто. Баба Вера мыла подъезды и зарабатывала на сухари, какую-то крупу и на кусок мыла. Она была целыми днями на работе, а дети жили сами, как могли, как умели. Они тогда намучились и умерли после молодыми, от страданий и болезней. Этого я не собирался немцам прощать и не мог, не знал за собой такого права. Ну, как же мог дед отпустить фашистов живьем в их фашистское логово? После всего?
(Баба) Вера девчонкой, считай школьницей, вышла за курсанта, моталась за ним, после родила детей, быстро овдовела и вывалилась из офицерской среды, из компании блистательных красавцев, из тогдашней элиты – в миллионную толпу нищих вдов без ремесла, без образования, без красивых планов в жизни, лишь бы прокормиться и детей на ноги поставить. Я помню, как ее дочки, уже после института, с ее зятьями-красавцами и со мной карапузом гуляли по парку, все наряженные, в богатых белых платьях, а она там возле колеса обозрения торговала пивом из бочки на колесах. Налила зятьям и не хотела брать с них денег, они возражали. В общем, всем было неловко до крайности, ото всего. Она была, что называется, из простого народа, вот именно так. И страшно удивлялась, зачем я читал столько книжек, вместо того, чтоб бегать по улице. Дед-артиллерист был в 42-м году капитаном с орденами, мог бы дожить до моего поступления в школу и даже в институт! И я был бы внуком даже и генерала, отчего ж нет! Старик рассказывал бы мне, как бил фашиста под Сталинградом… Я б рассматривал его ордена, а так-то из них ни один до меня не добрался.
Моя подружка доставляла мне, чем дальше, тем больше хлопот. В молодости, да и после – у всех так, но в дошкольном возрасте это, пожалуй, несколько слишком и как-то преждевременно. Украденное, можно сказать, детство. Почему я не играл с мальчишками? Только с ними? Может, меня утомляло их простодушие и агрессивность, мне это наскучивало. Маленький мальчик – это все же примитив. Ну, война, ну драки, ну метание ножичка – дозировано это даже и хорошо. Но этот бесконечный, бессмысленный, тупой футбол вызывал во мне отвращение. Я когда-то даже играл, я стоял на воротах и давал щедрые пасы, я забивал, посылая мяч в неожиданный угол ворот так, что еще два миллиметра – и штанга! Но занятие казалось мне пустым и излишним, это было все равно, что сесть за обед, только пообедав, глупо и скучно, этого хочется избежать и нет смысла терпеть. Мальчики были грубыми, что меня коробило, мне не нравилось, что из них почти никто не читал книг. Так что говорить с ними можно было мало о чем. Тоска смертная. Девки же читали, ну, не всегда правильные книжки, но тем не менее. (И потом так было всю жизнь, к моему удивлению, с этим книжным сексизмом. Я даже стал думать, что книжки только для девчонок и пишутся. Точнее, только ими и читаются).
