Для проекта «После» Иван Давыдов и Дмитрий Ицкович поговорили с бывшим председателем Совета Правозащитного центра «Мемориал» (признан НКО-иностранным агентом и ликвидирован по решению суда). Речь шла о непростой истории России и о том, какую роль эта история может сыграть в будущем.
Вообще-то, я бывший инженер. А инженеры бывшими не бывают. Поэтому, если говорить о будущем, то можно, конечно, сразу об архивах, о преступлениях или об истории, но лучше начать с той страны и того мира, в котором и архивы, и история, и преступления.
Сейчас мы живём в очень интересное время. Если не сосредотачиваться на том, что мы внутри этого «интересного времени», что нас, «Мемориал»*, здесь и теперь ликвидируют и что сейчас мы в процессе этой ликвидации, в процессе развития уголовного дела, в процессе эвакуации находящихся под угрозой сотрудников, и так далее, — это настоящее время жутко интересно. Потому что вдруг выясняется, что настоящее и отчасти будущее — это в очень большой степени продолжение прошлого.
В какой стране мы живём? Мы живём в той же стране, что всю жизнь изучал человек, с которым наверняка было бы интереснее говорить, — Арсений Борисович Рогинский. Он изучал декабристов, народовольцев, советский террор, сам был действующим актором диссидентского периода — и писавшим, и сидевшим за эти писания, и потом весь этот процесс осмысливавшим. Ему, думаю, было бы больно и одновременно безумно интересно смотреть, как власти ликвидируют крупнейшие правозащитные организации, которые он сам когда-то создавал. А ликвидирует их, оказывается, та же самая Россия, которая была Советским Союзом, та же самая машина, которая была от века, — огромная, неторопливая, бюрократическая, слабо связанная внутри себя и ужасно смешная даже тогда, когда занимается страшными делами. Наше государство, на самом деле, за 200 лет в чём-то поменялось, но не сильно. А если мы говорим о будущем, нужно учитывать, что у нас не только пространства большие — у нас и время длинное.
И, скажем, как когда-то писали планы мероприятий — в каком-нибудь 1937-м году: операции планируют, а дальше осуществляют, — так и теперь. Вот в прошлом 2021 году, в июле, спланировали. Запустили. И оно как-то очень смешно, хотя подло и страшно, осуществляется. А потом наступает конец года — и нужно скорее отчитаться к концу года. К концу года нас и ликвидируют. Потом опять расслабились. А затем пустили в действие какие-то ещё структуры... И эти государственные структуры — я говорю о структурах подавления — они, действуя в современной России, на третьем десятилетии третьего тысячелетия, во многом повторяют то, что мы знаем по изучению истории советских карательных органов.
А планируют они такими быть надолго. Скажем, есть сейчас уже не картотеки, а электронные базы учёта, «профилактического учёта». Человек попадает туда, например, как «ваххабит». И в его карточке написано, что на учёте он будет находиться до 2060 года. Официально этих баз не существует: на наши запросы нам всегда отвечают, что таких баз нет, такой учёт не ведётся. Но скриншоты-то с полицейских компьютеров есть! И когда людей сейчас вносят в такие базы — за участие в протестах или за то, что в «неправильную» мечеть ходят, — и планируют держать на учёте до второй половины этого века, чувствуется, что некоторая инерция прошлого в нашем будущем если не случится, то, по крайней мере, ожидается.
Кроме того, пространство — куда его денешь? Россия — огромная. В 30-е годы на этих просторах планировали строить железные дороги. В частности, 503–я стройка, то, что потом как-то воплощалось в начале 50-х, а потом превратилось в «Мёртвую дорогу». Туда в конце 80-х ездили мои коллеги, Олег Орлов среди них, снимать то, что осталось. Сейчас эта железная дорога достраивается, как «Северный Широтный Ход». Это не дань уважения к планам «Вождя народов» и не желание закопать деньги в землю — это попытка освоить пространство, к которой власть возвращается каждый раз, когда у неё до этого пространства доходят руки.
Или, скажем, одно из масштабнейших дел последних восьмидесяти лет — Атомный проект. То, что начиналось черт-те когда для создания ядерной бомбы. Росатом существует, он что-то строит, у него что-то получается, у него были какие-то контракты в мире, огромная инерционная система… Да, система в чём-то осквернённая — например, то, что сейчас сделали из моей «альма мастер», Курчатовского института… К нему лучше не приближаться: оттуда несётся такое, что первое впечатление — науки там нет, а есть какая-то чёрная дыра. Но это первое впечатление. Система Росатома — огромная, инерционная, со своими традициями. Её никуда не денешь в будущем, как бы кому-то, возможно, ни хотелось от неё отказываться.
Много таких вещей, систем, которые никуда не деть, — государство, страна, люди, инерционные институции. И когда мы говорим о будущем, тут же вспоминаются слова Джокера из фильма Нолана: «Вот что происходит, когда необоримая сила сталкивается с неподвижным предметом!» Мы сейчас застигли именно такой момент: вся эта огромная статика пришла в движение, в динамику.
И это происходит не только «здесь», это в целом про окружающий нас мир. Никто не верил, что начнётся «спецоперация»** на Украине. Это был невозможный сценарий: «Югославия такое в 90-х сделала, а мы этого не сделали, ура». Главное, что было в 90-х, — то, что не случилось большой войны при распаде Советского Союза. А сейчас оно есть — то, чего, как раньше считалось, ни в коем случае нельзя допустить.
Нельзя применять ядерное оружие. Нельзя всерьёз угрожать ядерным оружием. Просто потому, что если ты ответственный человек и у тебя есть пистолет, ты его не достаёшь и не размахиваешь. А если ты его достаёшь, то ты псих. Какой-то истерик, вроде майора, расстрелявшего людей в супермаркете. Потому что ты запускаешь невозможный сценарий.
С другой стороны, «невозможные» сценарии были запущены не сегодня. Весь этот передел постсоветских границ — он начался с чего? Какой у нас, у российского начальства, есть вечный повод оправдывать все последующие переделы границы? Это Косово, 1999 год — страшно сказать, 23 года назад! Подобное, конечно, не повторялось в дальнейшем. Но на это ссылались. И где нерушимость границ — принцип, в который когда-то верили? Сейчас с нерушимостью границ как-то хуже.
И с невозможностью войны тоже как-то хуже. Не только у нас: начинаются какие-то шевеления на Ближнем Востоке, на Среднем Востоке. Потому что если можно России — значит, всем так можно. То есть вещи, которые делать было категорически нельзя, теперь, оказывается, можно делать!
В прошлом долгое время как-то само собой разумелось, что ядерное оружие — это то, что есть, но то, что нельзя доставать, нельзя использовать. Потому что это страшно, это чудовищно, это невозможно. Но поколения, которые были на этом воспитаны, ушли.
К вопросу о «долгих временах» — когда они заканчиваются? Заканчиваются люди, которые помнили при Советском Союзе, что, вообще-то, ядерной войны быть не должно. Пару лет назад никого не тронул взрыв в Бейруте 2000 тонн аммиачной селитры. Хотя по виду и последствиям это маленький ядерный взрыв: раз — и нет половины города! Задумайтесь, люди! Но нет, нет, нет: никто не понимает, что этот взрыв — напоминание вероятного сценария будущего. Потому что этот сценарий будущего куда-то выпал из голов.
«Никогда больше война» — этот сюжет не сегодня возник. Последний министр обороны, который был участником Великой Отечественной войны — Дмитрий Тимофеевич Язов. В ходе путча в августе 1991-го он вывел войска из города после того, как погибли трое «мирных». Последующие наши начальники, отдававшие приказы о вводе войск в города, — люди в пиджаках, не воевавшие и не знавшие, что такое война. Либо военные совершенно другой генерации. «Никогда больше война» — эта идея из голов выветривалась-выветривалась, и теперь оказалось, что про нее можно забыть.
Многие другие истины, которые считались нерушимыми и повторяются, как мантра, теперь тоже не работают.
В прошлом году отмечали столетний юбилей Андрея Дмитриевича Сахарова, и все повторяли, повторяли какие-то сахаровские слова. В частности, «Мир. Прогресс. Права человека» — как триединство. Действительно, раз Андрей Дмитриевич это сказал — значит, оно где-то должно быть вечной истиной!
Но ведь над таким религиозным отношением к тому, что Андрей Дмитриевич говорил, уже горько посмеялось и будущее, и его издатели. В частности, автор предисловия к тому сахаровской публицистики, Ефрем Янкелевич, его зять и собеседник, а затем «голос» Сахарова на Западе, человек, на самом деле беседовавший и споривший с ним. Янкелевич в этом предисловии заметил, что — да! — конвергенция, о которой писал Сахаров, осуществилась. Только вот Андрей Дмитриевич думал, что лучшее из западной модели и лучшее из советской модели в результате соединятся и дадут что-то новое. А соединилось-то не лучшее! Итог скорее из «Незнайки на Луне»…
С «миром, прогрессом и правами человека» тоже не всё здорово. То, что «мир» и «права человека» не всегда идут вместе, — печальная реальность. Возникают ситуации, когда необходимо гуманитарное вмешательство — это мы уже хорошо знаем.
А «прогресс и права человека»? Вот смартфон, персональный карманный шпион. В нем и соцсети, и сети связи, которые всё о человеке собирают. А камеры наблюдения везде и повсюду, плюс мощные системы анализа и компьютеры, которые позволяют всё анализировать? Это позволяет сейчас давать людям административные наказания за митинги не по полицейскому протоколу, а по записям камер наблюдения. Это всё доказывает: «прогресс» и «права человека» не всегда идут рядом.
И если мы будем всерьёз говорить о будущем, нужно отрешиться от фраз, ставших мантрами.
Россия — уже давно не только Россия. Она везде, где говорят, думают и пишут по-русски. Реальный русский мир, например, до недавнего времени делал некто Владимир Александрович Зеленский.
Взять его производство сериалов. Или телевизионных шоу, таких как «Вечерний квартал», например. Да, это про Украину. Это было сделано зло: все актуальные политики были выпущены на сцену и раздеты догола, и даже больше. Но всё это делалось по-русски в основном (там, где не доходит до пародирования каких-нибудь персонажей типа Ляшко) и с отсылками к русской советской культуре.
Или — не я первый это заметил — сериал «Сваты», который снимался специально так, чтобы он мог выходить в эфир в любом регионе постсоветского пространства. Потому что там не называются точно населённые пункты. Там не называются точно денежные единицы, имеющие хождение. Это можно смотреть в каком-то регионе Казахстана, в Беларуси, в Украине, в России. Вот он, реальный «русский мир», в котором русский язык — не орудие экспансии, а инструмент общения. Общения отчасти ниже пояса, но культура бывает и такой, Рабле никто не отменял.
И совсем о другом.
Я общаюсь с друзьями-товарищами, которые где-то в Европе занимаются помощью украинским беженцам. Это русские эмигранты, потому что украинцы, живущие в тех же странах, как правило, уже приняли своих родственников, ставших беженцами. А русские могут помогать тем, у кого родственников там нет. Все знакомые мне активные люди там сейчас занимаются беженцами. Люди, которые раньше выходили в Кракове или в Варшаве 29 октября и читали имена жертв советского террора, вспоминали политзаключённых, работают на украинской границе. Люди, которые ставили таблички «Последнего адреса» в Праге, теперь помогают беженцам на пражском вокзале. Для значительной части русской эмиграции это становится повседневностью.Потому что без этого невозможно жить, невозможно дышать.
И это — часть будущего, между прочим. Это связи, которые никуда не денутся. Я знаю людей, которые сами находятся где-то в кочевье, между небом и землёй. Но, находясь между небом и землёй, они помогают тем, кто в ещё большей степени выброшен из жизни.
И ещё одно. В конце концов, кочевье может стать вечным: есть такая «ловушка беженца». Беженец думает, что он выехал ненадолго и, стало быть, у него есть время подождать. Не нужно ничего делать, поскольку он выпал из времени.
Но на самом-то деле он не выпал из времени! Во-первых, он может там застрять навсегда. Две недели могут стать вечностью. А во-вторых, может быть, именно в эти две недели он и сделает то главное, что определит его жизнь на оставшееся время. И это касается не только беженцев, но и всех, увязших во «времени, в котором стоИм» (по выражению героев Фазиля Искандера). Сейчас настоящее — страшное время. И как раз то, кто что делает в это страшное время, во многом определяет время будущее, не страшное.
Мы сейчас теряем то, что казалось нашим огромным преимуществом. Казалось не мне, а людям, далеким от всякой «политики», и всерьёз занимавшимся экономикой. Один из таких давних знакомых говорил: «Мы ранжировали большие инвестиционные проекты. Мы выкинули оттуда то, что было чистым отмыванием денег или закапыванием денег. Мы оставили те проекты, где действительно, на самом деле, относительно небольшие вложения дали бы существенный, большой выход. И вот сейчас это пойдёт — мы так думали…»
Можно посмотреть, например, на планы развития железнодорожной сети на январь этого года. На то, что, как считалось, примут к исполнению.
Например, Белкомур — железная дорога Белое море — Коми — Урал. Есть несколько участков железной дороги, которые достраиваем, остальное участками уже есть. И на выходе у нас — маршрут для экспорта сырья. Угля, в частности. Угля, который, конечно, в прекрасном мире будущего не будет использоваться, но в ближайшие-то годы будет ещё как! Достраиваем участки дороги, и появляется новый экспортный маршрут. Экономика сырьевая, но это планирование какого-то будущего в «сырьевом» сценарии.
Или другая новая железнодорожная ветка, помимо БАМа, выходящая к Тихому океану, на Чумикан. Это прекрасное место в устье реки Уда, через которое можно было бы вывозить уголь из региона БАМа, помимо и без того перегруженных существующих железных дорог. Мы в это сейчас вкладываемся. Вкладываемся ещё в «одвухпучивание» (есть у железнодорожников такой термин, и даже «ошестипучивание» бывает!) БАМа для того, чтобы повысить его экспортные возможности.
Любой такой план — на годы в смысле сроков строительства, и на десятилетия в смысле эксплуатации. И развитие грузовой железнодорожной сети — это была некоторая перспектива «блестящего» развития российской экономики на ближайшие годы и десятилетия.
Или еще вариант — превратить наши транзитные маршруты из Китая в Европу в нечто привлекательное, потому что через Россию оно получается вроде как проще, чем через Суэцкий канал, который вдруг опять перекроет какой-нибудь сухогруз.
Или — возить товары Северным морским путём, который тоже становится круглогодичным.
На этом будущем сейчас поставлен крест. Транзит контейнеров, российский морской флот — всё это под санкциями, которые с ходу не снимут, и не с ходу тоже вряд ли.
Такое будущее было возможно, и на него ориентировалась экономика, которая думала, что политика её не достанет. И, казалось бы, в перспективе никуда не денется то обстоятельство, что Россия находится между Азией и Европой и что для транзита этот прямой маршрут может быть удобен. Что когда-то, при каких-то политических условиях, он может быть востребован.
Но сейчас если твоё предложение не устраивает, то завтра ты это предложение уже не сделаешь, потому что тебя заменят другие. И пути транзита будут другие. Может быть, и сырьё даст кто-то другой. Это выпадение частиц пазла из мировой экономической системы.
Хорошо немцам: у немцев на этот случай даже есть такое специальное время — Futurum Zwei, Второе будущее. У нас такое «второе будущее», может, было, может, будет, — не знаю. Но сейчас этот кусок пазла точно выпадает. Выпадение из мировой экономической системы — это грустно.
Выпадение из другой мировой системы, из той системы, где говорят о смыслах, а не об угле и стали, куда более печально. А ведь так жили несколько российских поколений в ХХ веке. В будущем опять может быть такое выпадение, ещё на несколько десятков лет, — вот это печально.
С другой стороны, настоящее, которое у нас сейчас, — результат каких-то недоделанных дел.
Скажем, пытки — это результат того, что недостаточно боролись или не смогли побороть за предыдущие 30 лет, когда с этим что-то могли, пытались, хотели сделать.
Или то, что Юрия Дмитриева сейчас доставили в Потьму, в Мордовию, в ЖХ-385. Есть вечные ценности. 75 лет назад мордовские лагеря заработали. Вот, пожалуйста, 18-я зона, не нужно никуда ехать: сошёл с поезда на станции Потьма — и вот она! Когда я в этом месте как-то оказался, там отливали радиаторы для батарей парового отопления. Эти чугунные радиаторы, кажется, до сих пор в ходу. Время остановилось. Будущее остановившегося времени, где по-прежнему «Потьма принимает гостей» и где радиаторы чугунные, — это тоже некий вариант, не самый лучший.Но это будущее, которое существует в нашей грамматической системе.
Где прошла развилка? Почему мы повернули в одну сторону, а не в другую? И где ещё, может быть, есть стрелка? Где на железной дороге нашей истории можно куда-то повернуть? Где сейчас, кроме проблем, открываются возможности?
Есть такая книга Леонида Даниловича Кучмы — «Украина — не Россия». А действительно, в чём главное отличие Украины от России за эти -дцать лет? Кроме того, что кто-то размовляет на мове, а кто-то нэспроможен?
Замечу — в бою, за рычагами танка или БМП, все переходят на русский язык. И мова сама по себе ни на что не влияет, люди в окопах говорят по-русски.
Что было у России все эти десятилетия такого, чего не было у Украины?
Во-первых, у России были нефть и газ. Это значит — крупные корпорации. Это значит — большой бюджет. Это значит — люди, в большей степени работающие на государство или на связанные с государством монополии, а не добывающие простым трудом свой хлеб.
Нет, если отъехать на 100 километров от Москвы, там уже будет это малое: автомастерская, сварщики, в селе козлов разводят (в том смысле, что мелкий рогатый скот), — там это есть. Но если посмотреть в процентах, по деньгам и по людям, то в России очень много людей, являющихся клиентурой либо государства, либо связанных с государством сырьевых производств.
Во-вторых, у России всегда была война. Воюем мы с 79-го года, с Афгана. Дальше, практически не переставая, локальные конфликты: Чечня, и далее везде. Украина от этого всего отделилась. А ещё у неё не было денег создавать мощные силовые структуры. Там меньше ментов и сильнее горизонтальные связи.
Вот что там другое — это очень сильные горизонтальные связи и очень сильная надежда людей на себя, и в бытовом плане, и в плане выстраивания своих отношений. Совершенно другая возможность (или, скорее, невозможность) «решать вопросы». Двадцать лет такого существования, иного, другого — это уже новое поколение людей. Людей, которые вдруг ведут себя по-другому в определенных обстоятельствах.
Что значит «по-другому»? Это значит, что они в каких-то условиях ведут себя как артель — собрались и куда-то пошли. Нет, в прошлом в Советском Союзе такое было. Собрались и пошли — это не всегда «взяли топоры, собрались и пошли строить коровники где-нибудь в Сибири». Так чеченцы делали после возвращения из ссылки: огромная скрытая безработица, где отходничество — один из способов выживания. Точно так же было и в Нагорном Карабахе. Там это было привычно: собрались куда-то что-то строить армяне… А когда вдруг приспичило, в конце 80-х, оказалось, что можно так же взять автоматы и пойти, легко сорганизоваться.
Этой низовой самоорганизации для любой мирной гражданской активности у нас в России меньше. Может, потому что запрос был меньше. Может, потому что была нефть и была война.
А может, изменение ситуации и то, что кажется историческим тупиком, — это возможность для той самой низовой самоорганизации как-то изменить общество.
Но ведь в России есть ещё и нечто третье, кроме войны и нефти. Есть ещё «ящик», небывалая машина пропаганды. Арсений Борисович Рогинский отмечал, что ни в конце 70-х, ни в конце 30-х такой мощи пропаганды, как сейчас, не было. Возможностей проговаривать внутри себя слова было больше. Куда деть это? Куда оно может деться в нашей картинке будущего? Я не знаю, но это важный параметр, если мы говорим о будущем в те долгие времена, в которые мы вступили.
История русского освободительного движения, к которой я бы относил «Мемориал»*, насчитывает лет 200, начиная с декабристов. Это история многих человеческих поколений, которые иногда как будто (или не как будто) считали себя «первыми людьми на земле». Или всё же кому-то пытались наследовать.Но иногда эта цепочка наследования прерывалась. Ведь многие сюжеты, многие дела, многие фабулы в этой среде повторялись и в первой половине XIX века, и в конце XIX века, и в диссидентские времена, и в современной России.
Вот в 2012 году было такое дело Удальцова — Развозжаева. Чёрт возьми, как это было похоже на начало 70-х! Насколько в тот момент была бы уместна статья покойного Юрия Марковича Шмидта, единственный его самиздатский текст — об этике адвоката в ситуациях, когда вдруг кто-то начинает кого-то вовсю «сдавать» под давлением, а кто-то и вовсе ведёт себя как провокатор.
Было в 1974 году такое дело Хейфеца — Марамзина. Можно теперь спокойно говорить, что человек делал хорошее дело — собрал и выпустил первое собрание сочинений Бродского. Это, вообще-то, было чудо. Папки со стихами собирали по листкам. Те, кто это делал, и раньше чувствовали, что живут рядом с гением. Ну, может, посмеивались. А когда эти папки постепенно собирались, вдруг выяснилось, что таки да, они жили рядом с гением (даже с учётом безвозвратно утраченных листов). Но — вот оно! Это история о том, как чекисты «ловили, да не поймали!» Пять экземпляров машинописи — ни один не нашли. Как оно ушло за кордон, как оно было издано — это одна история. Другая история — как за это сажали Марамзина, который в итоге пошёл на сотрудничество со следствием. Не пошёл на сделку, был совершенно крепок Михаил Рувимович Хейфец, молодой учитель-словесник, которого в итоге посадили за неизданное, не вошедшее в это собрание предисловие!
Эта история оказалась вполне себе актуальна, она в деталях сюжета поразительно соответствовала тому, о чём люди рассуждали в 2012 году, когда раскручивалось дело Удальцова — Развозжаева.
Это только один пример. Другой пример, совсем недавний — дело «Сети» (признана в России террористической организацией. — Прим. Полит.Ру), когда вначале утверждалось, что молодых людей левых взглядов сажают ни за что. А потом вдруг возник сюжет: два человека их этой среды исчезли, их тела ищут, одно тело нашли, второе нашли или нет, не помню.
Параллель очевидная: дело об убийстве Ивана Иванова, дело Сергея Нечаева. То, с чего, собственно, начиналась рефлексия о русском революционном движении уже народнического этапа. То, что Достоевского подвигло к написанию «Бесов».
Да, это не повторение один-в-один, но эта история первой приходит в голову. И то, что преступление кого-то из участников движения не отменяет движение в целом. И то, что причастность к движению не делает человека святым.
Я назвал только две такие темы, два сюжета. Но на самом деле истории людей, живших, может быть, в других условиях, но людей, перед которыми возникали сходные вопросы, и они как-то на них отвечали, всегда актуальны. Это истории молодых людей, потому что это всегда дело молодых. Эти истории безумно интересны. Не скажу, что они позволяют избежать ошибок, но, по крайней мере, дают возможность делать свои ошибки, а не повторять чужие. История советских диссидентов, а теперь уже, может быть, история кого-то из 90-х, — это очень интересно, если не будет забыто.
Этого всего нет в книжной серии «Пламенные революционеры», которая издавалась в 60–70-е годы. Но «Пламенные революционеры» прочитывались тогда как актуальное. Как те вопросы, которые нужно решать сегодня нам в тыща девятьсот семьдесятлохматом году! Ну, или про будущее, если уж на то пошло, потому что вопросы-то повторяются. Прошлое — оно в чём-то помогает понять будущее, предсказать, предотвратить. Это очень хорошая карта, которую лучше не выкидывать.
***
В некоторых случаях, между прочим, под маской прошлого пряталось настоящее.
Вот история, которая, кажется, нигде не опубликована. Герцен и Огарёв — вечная история, которую Стоппард вывел на сцену в своем «Береге утопии». Единственная советская книга — большая, подробная — об Огарёве, пера Лидии Борисовны Либединской, содержит подробное изложение споров Герцена и Огарёва о том, что делать — уезжать или оставаться? Оставаться или уезжать?
Но откуда Лидия Борисовна это взяла, ведь в источниках этого нет? Начнём с того, что это была «негритянская» работа. То есть издана книга под фамилией Либединской, а писал её зять, Игорь Миронович Губерман. А Губерман-то откуда, где подслушал Герцена с Огарёвым? У Губермана были хорошие друзья. Как-то раз, ещё в конце 50-х, пошёл он по вокзалам. На Ленинградский вокзал зашёл, одного бомжа там взял, который приехал из своего города от неприятностей. На Киевский вокзал зашёл, притащил другого бомжа, молодого человека, который тоже уехал из своего города от неприятностей. Притащил их домой и положил на диван «валетом» спать — потому что это лучше, чем на вокзале. На диване спали Иосиф Бродский и Мирон Петровский. Бродский всё-таки собирался отъехать не в лагерь (что у него вопреки желанию получилось), а в другую сторону.
А Петровский остался в СССР. Они с Губерманом много говорили об этом: ехать или нет? Губерман просто записал их разговоры и приписал Герцену с Огарёвым. Собственно, потому столь актуальным и получился этот диалог — оставаться или уезжать, уезжать или оставаться?
Слушайте, а это не про наше время, когда спор уехавших и оставшихся — это чуть ли не самое живое в сетевом сообществе? Есть вечные ситуации и вечные вопросы, те вопросы, которые возникали в предыдущие десятилетия и даже, не побоюсь сказать, века. Поэтому наше будущее обречено быть в какой-то степени похожим на те варианты, которые обсуждались в прошлом. Главное — не выбрасывать это. Кто-то говорит: мол, нет, нужны новые книги, нужны новые герои, давайте очистим всё это, решимся, очистимся и пойдём по кругу заново и везде будем как первые люди на земле. Может быть, важнейшая штука — не быть как «первые люди на земле».
Память о прошлом — не как самоцель, а как попытка предотвратить его повторение. Хорошая задача, но у нас не получилось. Но это не значит, что не надо пытаться.
***
Ещё один момент. Русская эмиграция много чего дала миру. Но будущее невозможно без воссоединения. Без того, чтобы люди, находящиеся в эмиграции, но не потерявшие связь с родиной, могли её как-то дальше сохранить. И как-то участвовать в построении этого будущего. Если всё с России аккуратно счищать, как пошло от веку, останется огрызок. Я не специалист и не готов сравнивать с другими странами с большой эмиграцией, с обширной диаспорой. Но всё-таки в «будущем России» роль той России, которая ушла и стала частью мира, — она важна. Неоценима. Будущее есть только у целого. По отдельности, к сожалению, останется пыль, и ветер унесёт её.
***
И если уж мы говорим о прошлом, то прошлое может быть сильно «смазанным», как, например, «смазан» оказался «Бессмертный полк». Всё начиналось с попытки сохранить индивидуальную, семейную память, а превратилось непонятно во что, и отчасти замещается всё большим количеством портретов вождей — что бывших, что современных.
Память — это память о людях, об отдельных людях и о судьбах отдельных людей. И, собственно, «Мемориал»* в этом и был: единица рассмотрения — человек. Оптика так настроена была — на отдельного человека, будь то в истории или в настоящем.
Почему книги памяти жертв советского террора, сведённые в единую базу данных, интересны для будущего? Неужели числом? Есть база данных из трёх с чем-то миллионов человек — это, конечно, всего лишь четверть из общей большой базы данных по жертвам террора — чем она инструментально была интересна и чем интересна до сих пор? Вот чем: учитель в любом селе может сделать выборку. Тыц мышкой — и найдутся все репрессированные жители этого села. Ага, ребята, ученики, вот теперь эта абстрактная вроде бы история про репрессии становится вполне конкретной и понятной. Если выбран верный масштаб рассмотрения. Или можно выбрать фамилии, и — бабах! — человек выясняет, сколько среди расстрелянных есть его однофамильцев. Вот кто-то из друзей пишет, что у него в «мемориальской» базе не однофамильцев, а именно родственников было репрессированных больше сорока человек.
Или кто-то видит своего предка в списке чекистов, участвовавших в Большом терроре. И это тоже способ подумать, и вовсе не о славе предков, а о своей ответственности. Я просто знаю людей, которые именно так это воспринимают. Прошлое, расшифрованное до человека, и настоящее, расшифрованное до человека.
Вот была война в Чечне. Что сделал «Мемориал»* с этим? Что он пытался делать? Какой результат? Кирилл Коротеев, замечательный юрист, который работал у нас, а сейчас работает в «Агоре», произнёс хорошую формулу: «Не дать превратить трагедию в статистику». Это тоже про индивидуальные судьбы и индивидуальную ответственность.
Сохранить эту настройку оптики на человека — это важно. Без этого живая память о людях — как при разрушении клеточных стенок в организме: живое превращается в неживое, в студень, растекается и исчезает. Если сохранять такую оптику, идёт ли речь о прошлом или же о настоящем, наверное, важно — тогда у будущего есть шанс.
*Признан НКО-иноагентом и ликвидирован по решению суда.
**Наш собеседник употребил более короткое слово для описания происходящего.