Для проекта «После» Дмитрий Ицкович и Иван Давыдов поговорили с публицистом Александром Приваловым — о том, есть ли у нас будущее в мире, где началось движение тектонических плит, о том, с чего начинать движение к этому будущему, о важности горизонтальных связей и о проблемах страны, которые принято не замечать
Я очень стараюсь оставаться в пределах здравого смысла, но не уверен, что мне это удается, потому что вокруг — очень громкий визг. Даже если не каждый день просматривать ленту, то если до ушей какое-то время визг не доносится, внутри черепа-то он всё равно остался. Ситуация на самом деле скверная, отвлечься от этого практически невозможно, но это не отменяет необходимости пытаться смотреть на нее здраво. Другое дело, что еще в меньшей степени, чем прежде, сохранение здравого смысла кем-то из нас влияет на количество здравого смысла в атмосфере. Может быть, если бы мы все дружно взялись… Не знаю, это всё уже фантазии, а пока что изобилие мнений при катастрофическом отсутствии знаний еще менее выносимо, чем было в прежние времена. Сложно.
Видите ли, какое дело — тут всё как в знаменитой формуле Березовского. Когда у Березовского в очередной раз просили денег, он отвечал так: «Денег нет. Деньги были, деньги будут, но вот сейчас денег нет». Формула идеальная и без труда применима в данном случае. Прекрасная Россия, нестрашная Россия — она была, она будет, но вот сейчас ее нет. В любых разговорах о любом золотом веке, будь то впереди или сзади, всегда есть изрядная доля вранья и огромная доля wishful thinking; это нормально и естественно, этого не надо стыдиться. Но если говорить о золотом веке конкретно России, то тут я вынужден сказать, как мне кажется, довольно неприятную вещь: более золотого века, чем у нас был совсем недавно, у нас очень долго не будет. Есть у меня любимая повесть господина Лескова, называется «Железная воля». Там приказный Жига говорит своему подопечному правильные слова: «Ты и так Господом взыскан паче своей стоимости». Вот и мы были взысканы Господом паче своей стоимости, причем весьма существенно паче, и, как и подопечный приказного Жиги, разумеется, этого не ценили.
Давайте так. Я думаю, мы все понимаем, что какие бы то ни было серьезные улучшения жизни происходят, в общем, из одного источника. Этот источник подпитывается с разных сторон, но он всегда один — это смягчение нравов, и никакого другого способа улучшить жизнь не придумано. Так вот, давайте посмотрим, что происходило в последние десятилетия до совсем недавнего времени в нашем с вами отечестве: почти двукратное уменьшение количества заключенных, постоянное и довольно уверенное снижение количества убийств, постоянное и довольно уверенное увеличение жилищного строительства, а это основа дальнейшего смягчения нравов. Ну, и так далее.
Сейчас, когда мы завалены сообщениями от разного рода релокантов, мы можем оценить то, чего мы, может быть, и не ценили еще некоторое время назад: что Москва и Петербург уже если не самые комфортные места во вселенной, то близки к тому. Сообщения добрых релокантов об общении с властями тех стран, где они сейчас оказались, заставляют с интересом вспомнить о том, как мы недостаточно, я бы сказал, ценили наши МФЦ.
Смягчение нравов было очевидно, и шло оно поступательным порядком. Мы с вами понимаем, претензий к происходящему было очень много. Претензии у нас далеко не во всем совпадали, но у всех они были. И это нормально, так и должно быть. Но что после ужасов распада нашего предыдущего государства был проделан гигантский путь вверх, вполне бесспорно. Не надо говорить о том, чья это заслуга, — скорее, надо говорить о том, чей это дар. Дар этот, конечно, господень. В каком-то смысле его заслужили наши отцы и деды, в каком-то смысле его никто не заслужил, но он был. И ничего сравнимого в ближайшее время я не предвижу, неоткуда взяться. Страна вступила в очень тяжелую полосу, и добро бы одна страна — весь мир вступил в очень тяжелую полосу.
Нам очень трудно оторваться от нашей личной точки зрения. Мы привыкли смотреть на мир со своего стула — это естественно. Для нас есть герои и есть антигерои, есть хорошие и есть плохие, и мы отсюда неизбежно переоцениваем важность распределения этих фигур, важность самих этих фигур, важность оценки этих фигур. На самом деле всё это глубоко вторично. Ну вот как это? Я не знаю, как это рассказать. Вот недавно по поводу турецких землетрясений кто-то нам объяснял — я невнимательно читал, поэтому, скорее всего, что-нибудь перевру, — что в литосфере пошли какие-то подвижки, и что именно в этой несчастной Малой Азии, которой много чего досталось, эти подвижки сейчас происходят, и никуда не денешься, землетрясения неизбежны: ну, поехали эти плиты. И это идеальная метафора того, что сейчас происходит в мире — в мире двинулись плиты.
В мире происходит, я бы сказал, идеальный шторм, потому что почти одновременно кончились две эпохи: кончилось экономическое устройство мира, сложившееся за последние десятилетия, и кончилось политическое устройство мира, сложившееся за последние десятилетия. Они не обязаны были кончиться одновременно, но вот сейчас именно это и произошло. Я сознательно говорю очень коротко и потому очень грубо. Кончилась очередная — мне стыдно за это слово, но другого нет — колониальная система, и кончилась бесспорная гегемония одной державы. И то, и другое кончилось, вот так стряслось. И это гигантские подвижки. И то, что нас сейчас занимает больше всего — наш страшный конфликт, — это всего лишь одна деталь, всего лишь точка, где соприкоснулись немыслимо громадные плиты. Всего лишь! Это ужасно обидно осознавать, но осознавать это, на мой взгляд, полезно.
Я должен заметить, что смягчение нравов, которое является единственным показателем прогресса, и способность себя защищать — не антагонисты, но это совершенно отдельная песня, а я в этом не специалист и не хочу об этом рассуждать. А как так вышло, я и попытался сказать: плиты пошли, плиты сдвинулись. Мне кажется, что мы — «мы» в смысле наше нынешнее промежуточное государство — на первые, вторые, третьи, десятые, семнадцатые звонки надвигающегося тектонического столкновения реагировали очень неправильно. Когда-то я об этом много писал, потом я об этом бросил писать, потому что пиши об этом, не пиши об этом — это как-то на ход событий не влияет. По этому поводу есть идеальная фраза у Шоу: «Влияет, как жужжание лондонской мухи на размышления кита, плавающего в Баффиновом заливе». Так что писать, не писать — почти всё равно, но реагировали мы неправильно и кое-где резко неправильно, кое-где менее правильно, чем надо, но это детали второго порядка. То, что всё происходит именно так, как происходит, — да, это можно обсуждать, но что столкновение должно было случиться и что именно мы оказались в зоне столкновения — это легко было предвидеть, и многие из нас это предвидели. Сейчас по своим текущим занятиям я просматриваю многое из того, что писалось в былые годы, и вижу, что многие говорили вполне разумные и толковые вещи. Буквально того, что происходит, конечно, не предвидел никто, но что пошла осыпь, и осыпь будет страшная, что сдвинулась лавина — это, в общем, все понимали. И оказались не готовы; я, вообще-то, сильно сомневаюсь, что к этому можно быть готовым, но не готовы — это точно.
Когда мы пытаемся говорить о гуманитарной среде в нашем отечестве, мы не должны — не знаю, как это сказать, чтобы не прозвучало совсем уж пошло, — забывать о том, что в течение трех или четырех поколений, смотря как считать длину поколений, она здесь выжигалась. Она здесь не просто страдала, она здесь сознательно выжигалась, она здесь была обрублена. Мне недавно пришла в голову страшная мысль... то есть сначала она была веселая, а потом стала страшная. Я подумал, как мало в моем детстве и в моей юности было вещей, вот просто предметов — их было совсем мало! Предметов обихода, одежды, книг было мало… Казалось, что книг много, но их было мало — и других негде было взять. Но что было гораздо хуже — было мало способов думать, других тоже негде было взять, и вот это было ужасно. Я вспоминаю, каким я был болезненным идиотом во время предыдущей смены государств, каким я был феерически невежественным. Мы все были таковы, но я-то, вроде, что мог — читал, мне казалось, что я что мог — чего-то думал. Больше того, по профессии я отчасти занимался экономикой, то есть что-то должен был понимать хотя бы в одном аспекте общественного устройства, но нет, болезненный идиотизм. «Партия, дай порулить!» — и вперед! Это больно вспоминать и это свидетельство нищеты, сознательно выращиваемой и успешно выращенной.
Поэтому, когда мы теперь говорим о нашей гуманитарной среде, мы должны быть рады, что хоть какая-то есть, хотя, конечно, она хреновая, будем честны. Сейчас я не знаю, что про нее говорить, потому что сейчас ее вроде и нет, сейчас идет гражданская война, о чем разговор. Но так, как она складывалась, она как-то, на мой взгляд, явно не отвечала национальным потребностям. Ведь мы сейчас говорим не только в узком смысле о культурной среде — те же самые выставки, те же самые концерты, мы сейчас не об этом. Мы сейчас говорим о более широкой вещи, и она была и остается катастрофически скудной. Я много десятилетий следил за этим профессионально, сейчас я, слава тебе Господи, делать этого не обязан, но понемножку по-прежнему иногда просматриваю ленту: ну, не обсуждается ничего из имеющего смысл для решения реальных проблем страны, просто ничего. Это фантастика!
Вот федерализация — какое это счастье, какое счастье, как жалко, что ее у нас не будет. Мужчина, ты о чем? Вот есть страна Германия, федеральная, как известно — земли там федеральные, кажется, 16 штук. Было Саксонское королевство, было Баварское королевство, было ландграфство Гессен, много чего было, и на основании этого возникли некие общности. В том виде, в котором они были исторически, они, разумеется, давно кончились, но они остались. И социологи, и политологи прекрасно знают, что настоящая история никуда не девается. На электоральных картах Турции и сегодня видны те места, из которых Ататюрк выгнал греков, и сегодня их можно на электоральных картах обвести карандашом, хотя там греков давно нет. История никуда не девается, поэтому, когда Бавария и Гессен говорят, что они собираются в федерацию, за этим что-то стоит, в этом есть некий смысл. Не будем вдаваться в детали, это не наши детали. У нас же, когда сначала Его Императорское Величество со своими чинушами, потом эти со своими чинушами буквально ножницами вырезали из карты разные клочья, перекраивали их раз, перекраивали их два — за этими клочьями ничего нет, за ними нет внятности. Что такое Тульская область? Кто это? Что такое Курганская область? Что такое Московская область? Расскажите мне. Этого нет, это не существует для реальных проблем страны. Москва и Московская область как отдельные субъекты, Санкт-Петербург и Ленинградская область — это как? Это что? Это же безумие! Но об этом же никто не говорит! Регион — бюрократическое изобретение, которое в некоторых вопросах, спору нет, полезно, но в большинстве вопросов только вредит. В нынешние времена регион слишком мал для больших проблем и слишком велик для малых, он чиновничье средостение между живой жизнью и страной. И давайте теперь все вместе сделаем вид, что регионы и есть основатели государства. Кто? Вот эти нарезанные большевистскими ножницами клочья? С какого перепугу? За ними ничего нет, они бессмысленны!
Да, существующая система государственного управления в контексте разговора про регионы, на мой взгляд, весьма нехороша. Да, обсуждать надо и бюджетное устройство, и распределение полномочий — всё это надо менять, и не в пользу регионов, которые, повторяю, бумажная конструкция, а в пользу, конечно, городов, в пользу муниципий. Конечно, всё это надо бы обсуждать, считать и продумывать, но этим не занимается никто. Отчасти в эту сторону тянул покойный Глазычев, который много чего полезного говорил и делал, но он же был один, с ним разговора же не получилось. Наши не входящие в государственную обойму мыслители чрезвычайно много разговаривают, например, о выборах. Но выборы — это инструмент, опять же, для устройства жизни. Выбираем — а что будем устраивать? Вот ни разу, ни одного дурного слова ни от кого из оппозиционеров я не слышал про бюджетную реформу Кудрина, которая убила города и сельские поселения. Никто же слова поперек не сказал. Гиперцентрализация финансовых потоков, проведенная Кудриным, бодро продолжаемая по сию пору, — кто про нее хоть вякнул? Нет-нет, ты нам дай свободные выборы. Это замечательно, но вы скажите, что вы собираетесь после выборов делать? А ничего, это не обсуждается, это неинтересно.
И то, что не обсуждено вообще ничего, потрясает, просто потрясает. Вот произносится абсолютно правильный тезис, что стране необходим независимый суд, которому доверяют. Я в свое время лет пять отдал драке за судебную реформу в Российской Федерации. Всё это замечательно, но, может быть, кто-нибудь обсудит, почему его так до сих пор и нет? Очень многое продвинулось: суд в Российской Федерации скорее, дешевле и доступнее, чем суд в Европе, в десятки раз, то есть какие-то продвижения есть, опять же с точки зрения смягчения нравов. Но мы сейчас не об этом, а о том, что независимого суда действительно нет. Может быть, кто-нибудь объяснит, почему, если все его так хотят, почему нет? Потому что нет независимого суда без независимых денег. Поэтому пока вы не проведете бюджетную и промышленную реформу, у вас не будет независимых денег и у вас не будет независимого суда. Там, где нет реально независимых сил, независимый суд не возникает, как не бывает плесени там, где нет воды. Но ведь об этом же никто не разговаривает. На, возьми, но где ты его возьмешь?
И это угнетает, по любому поводу эти вот мантры «ах, даешь свободные выборы!». В истории России два раза были абсолютно свободные выборы, два раза погибла держава. Я не к тому, что вижу тут прямое следствие, — я к тому, что мы, может быть, задумаемся? Может быть, немножко репу почешем насчет того, что с чем и как связано? Дикая, немыслимая кровь первого слома и весьма ощутимая кровь второго слома, которая, как мы видим, продолжает литься, никого ничему не учит! Но так же всё-таки нельзя, надо же начинать как-то разбираться.
А на мой вкус, эта лошадь просто кончилась. Электоральная демократия исчерпала свой ресурс. Пока, например, массовое производство подразумевало массовую же занятость, массовость сторонников некоей силы имела понятный смысл. Сегодня, когда людские массы всё чаще оказываются для правительств бременем, а не ресурсом, общепонятного смысла в голосованиях уже нет — голая процедура. С пришествием электронного голосования, при котором вопрос об истинности результатов стал вкусовым, электоральная демократия, собственно, себя и подытожила. Это уже свершилось, хотя этого никто не хочет осознавать и еще долго вслух не признает, но на самом деле это произошло. И на мой взгляд, как сама электоральная демократия есть не цель, а средство, так и то, что ее время кончилось, — это свидетельство того, что кончилось очень много другого. Вот я, например, усердно бился за качество всеобщего образования, а только вчера мне пришло в голову, что, может быть, одновременно с электоральной демократией кончилось и время всеобщего образования в его прежнем виде. Эпоха на самом деле меняется очень кардинально. Так что нравятся вам свободные выборы — да вперед, я не против. Я не за, но я и не против, но только само по себе это не решает ничего.
Когда меня заставляли ходить на выборы, я и тогда-то старался не ходить, а с тех пор, как перестали заставлять, не ходил на выборы ни одного раза, никогда не видел в этом смысла и сейчас не вижу, мне это просто неинтересно. Я бы пошел, кабы мне показали альтернативы, но их так ни разу и не показали. Если человеку нравится — можно ходить, это не смертный грех. На самом деле было же ужасно занятно, когда впервые показалось, что какая-то альтернативная сила есть — например, знаменитая Болотная история. Но я же как честный человек читал всё, что они пишут, и это была фантастика. То есть ни об одной реальной проблеме страны — я отвечаю за свои слова — никто из них не написал ни одной фразы.
Среди множества болезней нашего отечества — каждый из нас, я думаю, часами может перечислять болезни нашего отечества — так вот, среди них важна черта, которую покойный Анненский очень правильно формулировал: тут все одержимы начальством, тут все думают и говорят только о начальстве. Это безумие! Может быть, вы помните, лет десять назад была чудесная история. Локальная история, но показательная — Пётр Мамонов получал какой-то приз за фильм «Остров», ему вручали премию, он сказал речь, и Эрнст потом из трансляции церемонии эту речь вырезал. Был страшный медийный скандал, мол, ах, чего это вы вырезали речь Мамонова. А Мамонов там сказал вещь, которую, конечно, не могли не вырезать. Он сказал: «Вот все говорят — Путин, Путин… А он маленький человек, просто разведчик, сидит там, да что он может? Мы друг друга режем, у нас четыре миллиона абортов в год — это он сделал?» И вот это вырезали. Но он же был прав. То, что мы одержимы начальством, — отчасти это работа начальства, которому приятно, что все им одержимы. Ну, мне на его месте было бы не очень приятно, но неважно. Отчасти это, наверное, работа начальства, но в значительной степени это наша работа. Чего нам здесь катастрофически не хватает, в последнее время это проявилось ярче некуда — нам не хватает спокойного, достойного и уважительного разговора, его просто нет. Я не говорю про официоз и полуофициоз с обеих сторон, они решают свои задачи, и бог им судья, мне не это сейчас интересно. Я говорю про остальных. Уважительную и спокойную речь услышать негде. Я не говорю, что произнести негде — произнести есть где, вот чего-чего, а тотальной цензуры уже никогда не будет, она кончилась, она как идея кончилась. Того, чтобы не было где сказать слово, уже никогда не случится. Где сказать — есть, где услышать — нет. Поэтому то, что вы делаете, — великолепно! Вот именно это и есть правильный путь.
Знаменитая речь Ренана о нации, о том, что нация — это ежедневный плебисцит... Там есть что возразить по деталям, но, в сущности, это же правда, нация — это действительно ежедневный плебисцит. И для того, чтобы он происходил всерьез, а не просто прекратился за отсутствием интереса, потому что это означает смерть нации, разговор должен вестись уважительно. Начальство — ни то, ни другое — этого делать не будет, никому это не интересно, это делать можете только вы. И то, что вы делаете, — блестяще. На самом деле если где-то и есть надежда на то, что восстановится постепенное движение (а оно бывает только постепенным) к улучшению нравов, она здесь — уважительно разговаривать друг с другом. Мы никогда уже, по крайней мере на жизни этого поколения, не согласимся по многим вопросам, но в этом и нет никакой необходимости для того, чтобы продолжалась уважительная беседа. Эти любят Россию, те любят Россию, все любят Россию — значит, уважайте друг друга хотя бы за это. Давайте спокойно поговорим о том, как нам вылезать из того, что случилось, потому что случилась страшная беда.
Недавно мне, опять же, в свете моих идиотских занятий прошлыми временами, попалась моя беглая запись. К сожалению, там нет ссылки, но, может быть, надо покопаться и где-нибудь это есть. На каком-то из федеральных каналов во время Первой Чеченской войны шел спокойный и уважительный диалог академика Шафаревича с каким-то чеченским старейшиной. Это было великолепно! Игорь Ростиславович говорил очень уважительно и очень спокойно, говорил про убийства, про изгнание русских, говорил про всё то, про что, как нам тогда казалось, надо сказать. Чеченцу тоже было что сказать, и он тоже держался спокойно и уважительно. Шафаревич был человеком высочайшей культуры, и для него уважительный разговор с несомненным врагом был возможен. Не с противником по рассуждениям, а с врагом буквально военным. И он показал это всей стране, ведь это было на федеральном ТВ. То есть это возможно! Но это требует некоторого масштаба, конечно, на это не способны мелкие люди — независимо от того, какие у них предпочтения.
Мне очень не хочется думать, что уход действующего лидера будет сопровождаться катастрофой. К лидеру можно относиться по-всякому, можно относиться хорошо, можно относиться плохо, но чего точно нельзя желать — это того, чтобы его уход был катастрофой. Чрезвычайно желательно, чтобы это было как можно меньшим потрясением для державы, потому что хватит, натряслись, держава была дважды уничтожена за одно столетие. Этого на самый изощренный вкус вполне достаточно. Я начал с того, что есть много вещей, которые гораздо важнее. Эти самые тектонические сдвиги идут на самом деле, и они не прекратятся оттого, что сменится президент там, сменится президент здесь, и где-нибудь выберут другую партию. Вот ни разу они не остановятся, они только могут поменяться в деталях второго и третьего порядка. Столкновение началось, и оно не закончится, пока не придет следующее равновесное состояние, которое по законам физики, естественно, установится резко ниже, чем было предыдущее. Так всегда бывает, и нет оснований думать, что ради нас переменится закон. Мы вряд ли должны размышлять о том, как нам остановить тектонические сдвиги, — мы не можем этого сделать. Мы не можем остановить глобальное потепление, оно не антропогенно. Мы не можем остановить тектонические сдвиги мировой политики — извините, они тоже не антропогенны. И тратить и без того весьма скудные интеллектуальные силы на решение этих вопросов, на мой взгляд, непродуктивно. Продуктивнее именно это — горизонтальные связи, потому что ничего так не дефицитно сегодня, ничего. То, что эти горизонтальные связи не являются желательными, не знаю, для всего ли начальства, но для многих из начальства, — это очевидная правда, и это никак не упрощает задачу.
Мне вспоминается один примечательный клуб, успевший развалиться до того, как он неизбежно развалился бы сейчас. Был такой клуб «2015». В 1998 году, когда случился знаменитый дефолт, многие ребята из предпринимателей, знакомые мне по тогдашней работе в «Эксперте», страшно обиделись. «Мы такие молодые, мы такие крутые, мы такие современные, мы такие замечательные, а нас кинули, на нас плюнули, об нас ноги вытерли! Мы обиделись, и мы сейчас будем делать свою Россию!» — и сделали клуб «2015», потому что предполагали, что уж к 2015 году эта своя Россия непременно будет построена. Написали программные документы, устраивали всякие встречи и обсуждения, и было очень весело, потому что было ощущение движения. Не только движения, противного кому-то внешнему: вот, значит, пришел плохой и нехороший — нет, Кириенко там никто особенно не ругал, — пришло плохое начальство и нас обидело, а мы так замечательно работали. Было движение собственное — они развивались, у каждого из них была личная динамика, и вот это ощущение не сопряженной, к сожалению, но хотя бы параллельной динамики очень помогало ощущению общности. Сейчас этого ощущения развития нет, а это очень усложняет задачу, но стремиться надо именно к этому — к частному движению, которое будет склеиваться в более общее. Именно движение, а не отдельно сидящие личности, которым стало приятно друг с другом разговаривать. Поэтому повторяю еще раз — мне очень нравится ваш проект «После». Даже не тем, чем он хорош или плох, а тем, что он есть, и тем, что он развивается, а это очень важно.
Мы тут как всегда в мировом тренде выбрали не самую уютную ветвь, но страшно обюрократились все более-менее развитые страны. Что делается в малоразвитых странах, я не знаю, но, наверное, то же. Брюссельская бюрократия — она ведь ужасающа. Национальные бюрократии в отдельных странах ЕС немыслимы, то есть в каком-то смысле наши с ними рядом дети, но у них там действительно есть некоторые сдержки и противовесы, и против этих ребят есть хоть какие-то рычаги. Тоже слабые и недостаточные, но они есть. А у нас их нет, поэтому у нас это торжество, не знаю, как назвать, менеджерократии, вот это вот KPI-бесие оказалось ужасным и смертельным. Все последние годы я занимался образованием, и как раз в образовании они дошли до предела. Образования уже нет — есть отчетность об образовании, буквально, в самом прямом смысле слова. Существует, например, структура Рособрнадзор, которая работает только на себя, во вред всему окружающему. Если ножницами аккуратно перерезать ее связи с внешней средой и она провалится в тартарары, то всем станет легче и никто не испытает ни малейшего неудобства. И таких структур на самом деле немало, и они взаимоподдерживаются. Это очень сложный вопрос, а готовых способов его решать на свете нет, потому что, хоть мне и трудно это выговорить, но KPI в каком-то смысле тоже полезно. Ничего совсем уж дьявольского в чиновниках нет, больше того — от них тоже есть польза. Но для того чтобы их перестраивать, нужны независимые от них точки, а с этим у нас беда. Архимед сказал же: «Дайте мне точку опоры», — так и здесь.
«Некем взять» — она очень сильна, эта знаменитая фраза Александра I, это правда, «некем взять». Но прежде чем хотя бы выговорить эту фразу, надо знать, что взять. Ты хочешь заменить вот этот контингент на какой-то другой, чтобы решать какую-то другую задачу. А какую? Ты ее описал? Это уверенная неспособность с самого 1991 года всех подряд властей — сказать, что они делают и что они хотят сделать. И уверенная неспособность всех, не входящих во власть, им в этом каким-то образом, пусть даже сопротивляясь, способствовать. Великая метафора Виталия Найшуля про листки на столе объясняет очень многое на этом свете. Найшуль справедливо указывал, что во власти сидят не демиурги какие-нибудь, а люди, поэтому, когда перед ними встает вопрос, они не роются у себя в черепе, прикидывая, как бы его разрешить, а смотрят, какие по поводу этого вопроса листки лежат у них на столе. Вот из имеющихся на столе в данную секунду — не позавчера и не завтра — листков они и выбирают тот, который им кажется подходящим. Они не всегда выбирают правильно, но они всегда выбирают только из того, что уже на столе. Где листки? А нет никаких листков — даешь свободные выборы!
Первое и главное — это то, что каждый из нас, наверное, должен верить в то, во что верит, делать то, что считает должным, молиться — ну, это кто умеет — и надеяться на лучшее. И вот эти-то люди и должны между собой связываться — не просто люди, а люди, которые делают то, что должно.