Для проекта «После» Дмитрий Ицкович и Иван Давыдов продолжают цикл бесед с историком-востоковедом, религиоведом, специалистом по истории восточного христианства Алексеем Муравьевым об источниках эсхатологических представлений разных культур.
Сегодня мы поговорим про возникновение эсхатологии нового типа, связанной с Новым Заветом, и с иудео-христианством. Вообще, эсхатология всегда находится в некоторой зависимости от внешних обстоятельств жизни народа или страны, и она словно бы «надувается» жизненной прагматикой. Чем больше страданий, тем сильнее она надувается разными эсхатологическими страхами. Потом происходит какая-нибудь катастрофа, вроде плена еврейского народа, рассеяния или конца Римской империи или Византии. Но эсхатология переживает это дольше и «сдувается» существенно позже, чем, собственно, происходит катастрофа. В момент катастрофы пик эсхатологических ожиданий еще не пройден, еще присутствует ожидание. Поэтому пузырь, который стал надуваться, когда еврейский народ лишился своего места проживания, своего Сиона, и стал этот Сион искать через эсхатологическую призму, продолжился и после возвращения в Палестину во времена Второго храма и эллинистического иудаизма.
Естественно, поэтому пророки более позднего времени, уже послепленного, особенно Даниил с его с эсхатологией царств, которые грядут: сначала железное, потом медное и так далее, - подготовили качественный переход, в котором главное место заняли не страдания и даже, может быть, не описания грехов и отступлений, из-за которых происходит катастрофа, как у Иеремии, но описание избавления (PRQ) и ожидания этого избавления. В эсхатологии появляется нечто, что нельзя, конечно, назвать оптимизмом, но появляется определенная перспектива, дорога к утопии. Мы уже говорили о том, что у Исаии есть идея суда и тысячелетнего царства, которое будет предшествовать этому последнему суду, идеальное общество, если его так можно назвать. Это тысячелетнее царство, когда волк и ягненок будут спать рядом, настанет как результат развития истории. Но с возникновением новой эпохи, а именно после крушения Нововавилонской державы, после персидского завоевания и особенно после наступления эллинизма, когда еврейский народ, как и все остальные народы Ближнего Востока, оказался подвержен сильному влиянию различных греческих и малоазийских религиозных концепций, возникли несколько новых элементов, которые обычно в науке принято описывать как эллинистический иудаизм. Христианство возникает именно в этом контексте, и самая главная революция, которая произошла в новозаветных исследованиях в ХХ в., — это понимание, что христианство следует выводить не напрямую из мира Ветхого Завета, как это делали раньше, но, прежде всего, из иудейско-эллинистического контекста.
Что это значит? Первое и самое важное, что Помазанник, который придет и завершит историю, стал мыслиться как центральная тема эсхатологии. Ожидание И понятно, что теперь без Христа, без Мессии никакой конец света стал невозможным. Второй важный момент, который определял эсхатологию приближающегося христианства —идея о том, что мир, который погряз во зле, будет каким-то образом избавлен и спасен. Мы не видели этого у пророков, у них идея спасения и избавления не была центальной, а главной была идея суда, итога. И мы увидим сейчас, что в Новом Завете тема суда и тема спасения друг в друга перетекают, хотя баланса мы тут по сути не найдем. Итак, тема Мессии, тема избавления стала очень важна. Понятие избавления стало существенно важным, не случайно второе важное именование Христа —избавитель, спаситель(Спас по-русски), “парок” по-арамейски. И поэтому, когда мы начинаем говорить о новозаветной эсхатологии, о том, что такое конец света в новозаветные времена, мы начинаем именно с этого контекста избавления, искупления.
Палестина в целом, и, в частности, Иудея и Галилея завоеваны Римом уже давно. Они к Риму перешли по наследству от эллинистического царства Селевкидов. Это означало, что евреи свыклись с мыслью, что они исповедуют истинного Бога, единобожие уже установлено, а все остальные греки не просто «гоим», а достаточно агрессивные язычники. Ну, по крайней мере, эллинистические цари, как видно из книг Маккавеев, заставляли приносить жертвы языческим богам. И затем само завоевание, само владычество инославных, инородных и, самое главное, языческих римлян воспринималось как знак чего-то нехорошего, ужасного, и поэтому ожидание будущего было связано с двумя вещами. С одной стороны, с тем, что это все так плохо, что должно закончиться в конце концов для всего мира, а с другой стороны, надеждой, что Избавитель, Машиах уже вот-вот придет и всех спасет. Как мы видели в более ранних версиях еврейской эсхатологии, это выражалось в идее Тысячелетнего Царства и последующего Суда. Естественно, в новозаветные времена, когда мы говорим уже о более народной версии, об упрощении эсхатологической картины. Пророки — это элита, понятное дело, а рыбаки Галилейские — это народная масса.
И вот здесь первый момент, который мы видим — это завершение пророчества. Христос, когда он приходит, согласно каноническим Евангелиям, на Иордан к Иоанну Крестителю для того, чтобы принять микву, принять обряд очищения, довольно отчетливо говорит, что Иоанн — это пророк и даже больший всех пророков, περισσώτερος προφητῶν” (греч.). Значит, этот пророк в каком-то смысле уже не совсем пророк, и в дальнейшем в святоотеческой экзегезе установилось представление об Иоанне как о печати пророков, σφραγὶς προφητῶν, Иоанн завершает эпоху пророчеств. И вот изменяется смысл очистительного погружения, которое имело у евреев, естественно, ритуальный характер, но тут стало печатью Царствия. Важным моментом является новое понимание этого погружения как очистительного действия в отношении всего мира ввиду грядущего конца и печати принадлежности к новому миру. Неслучайно подготовка этого крещения Исуса происходила, согласно Евангелиям, в течение довольно длительного времени, пока Иоанн Предтеча ходил по пустыне и по городам с довольно ярким призывом: «Покайтесь, ибо приблизилось Царствие Небесное». И дальше возникает завершение этого его проповеди, когда он крестит Иисуса, тот выходит на свое служение, а Предтеча погибает(как известно, танец дочери Иродиады знаменует завершение, конец его служения). Так вот, первые эсхатологические слова, которые произносятся в Евангелии, - это не слова Иисуса. Это слова слова Иоанна Крестителя о том, что приблизилось Царствие Небесное.
Дальше мне бы хотелось вспомнить довольно пространное рассуждение знаменитого новозаветного богослова Иоахима Иеремиаса, который говорит, что Царствие Небесное — это центральная, важнейшая концепция Нового Завета. Он говорит, что для человека с востока царство (malkuṯ, βασιλεία) - это не то, что для нас и для западного человека «царство»или Königtum по-немецки. В Ветхом Завете это не пространственное понятие, а динамическое, — говорит Иеремиас, — это власть, царская справедливость. Спасение народа Израиля и было Царствием Небесным. Очень важно понять, что слова «приблизилось Царствие Небесное» не значат, что вы все сейчас попадете на небо, обратно в райские кущи, как это в народном представлении нередко выглядит. Царствие Божие, или Царствие Небесное в древнем иудаизме — это Божья справедливость, когда прекращается действие зла. И второй очень важный момент — это пришествие Бога, объединение Бога и мира. И поэтому, когда сам Иисус говорит, что близко Царствие Небесное, повторяя слова Иоанна Крестителя, он фактически подтверждает наступление конечной фазы истории. И в Евангелии от Луки Христос говорит так, что не придет Царствие Божие приметным, то есть явным образом, и не скажут: «Вот здесь оно, или там оно». Царствие Божие уже среди вас. И в этом смысле я бы вспомнил знаменитый спор о том, как надо переводить слова о Царствии Божием в Символе веры, которые в русской традиции в XVII веке обострились. Начиная с крещения Руси в Символе веры слова читались «и Царствию его несть конца», то есть Царствие Божие наступило, оно «внутри вас», как говорит Евангелие, и ему нет уже конца, в то время как реформаторы в XVII веке настаивали на идее, что «Царствию Божию не будет конца», то есть оно еще не наступило, но потом ему конца не будет (буквальный такой перевод греческой формы футурума). Но будущее время вообще – связано с идеей личного убеждения в продолжении или наступлении чего-то сейчас.
Теперь, если мы вернемся назад к Евангелию, то поймем, что проповедь Царствия - это важнейшая тема новозаветной эсхатологии. Христос приходит первоначально как перенимающий от последнего пророка некоторую функцию, неслучайно он является в определенном смысле тоже пророком, и так его воспринимают многие ученики. Однако, чем ближе к драматической развязке Голгофской трагедии, как это принято было называть в старые добрые времена, тем ярче видим, что Христос обладает не смирением пророка, которым обладал Предтеча и пророки Ветхого Завета, - он обладает знанием, которое дозировано при помощи разных хитрых иносказаний, и потихонечку вливает это знание в уши учеников, заставляя их отойти от эсхатологии, которая была для них понятна и близка из пророков, и перейти к эсхатологии нового, новозаветного типа. Главным в ней является Царствие Христа, связанное с Судом, с одной стороны, и с Воскресением, с другой стороны. В 7 главе Евангелия от Луки Христос объясняет это на примере довольно простых вещей. Он говорит, что слепые прозревают, хромые ходят, прокаженные очищаются, глухие слышат, мертвые восстают, нищим объявляется радостная весть (буквально сказано, они евангелизируются), и блажен тот, у кого я (Христос) не вызываю негодования не вызываю соблазна («никто не соблазнится обо мне» по-славянски). Это вроде как чудеса, но на самом деле смысл такой, что когда это «царство внутри людей» каким-то образом проявится вовне, прорастет, то тогда хромой вскочит как олень, язык немого будет издавать крики радости и так далее. Это все еще у Исаии было сказано, то есть на самом деле Христос по сути повторяет пророчество Исаии, вливая в него, впрочем, новый смысл. Он не говорит о тысяче лет, он говорит о том, что конец света начинается, обновление начинается внутри людей уже сейчас. И это самая главная вещь, которую новозаветная эсхатология приносит слушающему, помимо самой идеи Царства.
Есть несколько образов, которыми Христос подкрепляет эти сложные, достаточно революционные сдвиги, и среди них есть образ жатвы. Довольно часто (Матфей, 9 глава, Иоанн, 4 глава, 4 глава Евангелия от Марка) повторяется, что поля уже побелели (взошли колосья) и время жатвы пришло. Он постоянно говорит, что сев и жатва одновременно происходят. И он посылает учеников не сеять, а жать. И мы понимаем, что речь-то идет о том, что Ветхий Завет и эсхатология, конец света, который в Ветхом Завете провозглашен, эта эсхатология дала ростки, и сейчас уже необходимо их жать. Но жать, к сожалению, остается немного, потому что в другом месте Иисус говорит, что «много званых, но мало избранных». Взошло колосьев много, но сжать удастся не все, ибо те, которые не принесут хорошего плода, будут истреблены огнем. Это важный момент – грядет пожирающий огонь, истребление негодных. Другой образ – он вспоминает смоковницу, которая дает побеги весной. В Палестине все деревья вечнозеленые, как известно, в какой бы сезон ни приедешь в Израиль, там все зелено. Но смоковница сбрасывает листья, и голые ветви —знак смерти. И Христос говорит: побеги на смоковнице обозначают, что Бог творит из смерти новую жизнь. Смоковница, фиговое дерево, , как и некоторые другие символы, становится переходом к новой реальности, а именно воскресением в новую жизнь. От темы Царствия Иисус переходит к идее новой жизни. Здесь есть образ нового вина, которое не вливается в старые мехи.
А что такое старые мехи? Здесь начинается самая сложная тема, в которой Иисус радикально проводит линию между старой Авраамовой верой, в которой жили все евреи, и новым пониманием, которое требует для евреев-христиан отказаться от своего еврейства. Почему? Потому что вера, спасение предназначается всем людям. И более того, еврейский народ в понимании Иисуса оказывается недостаточно подготовлен и в очень большой степени ведет себя недостойно своего высокого призвания. Поэтому Иисус прямо говорит, что Сын Божий (тут это уже значит Мессия) пойдет на стогна, на перекрестья дорог и созовет всех. И уже не будет смотреть на то, кто там обрезанный, кто не обрезанный, кто от семени Давидова, а кто грек, сириец или хетт. И вот эту перспективу естественно было очень сложно принять ученикам. Раньше предполагалось, что спасение - для небольшого остатка. Помните, Исаия даже сына своего назвал «Остаток Спасется». Но когда это все отменяется у Иисуса, для апостолов нужно было очень большую веру иметь, чтобы принять эту логику. И, как мы видим впоследствии, логика универсализма, всеобщего спасения, которая развивается в новозаветной традиции, вызвала-таки раскол, приведший к появлению раввинистического иудаизма и возвращению наиболее упорных к пониманию узкого, этноцентрического эсхатологического сценария.
Христос довольно много говорит о конце мира, к которому нужно быть готовым, не случайно здесь он излагает им притчу об умных и глупых (по-славянски «юродивых») девах, которые одни готовились, а другие не готовились к браку. Соответственно, конец света представляется как праздник, к котором надо готовить светильники. Почему же это праздник? Праздник обозначает завершение чего-то, как, например, завершение жатвы кончается праздником жатвы, завершение любого сельскохозяйственного действия оформляется праздником. И праздник, естественно, рассматривается как то место, где, как на свадьбе в Кане Галилейской, подается «новое вино». Образ конца как праздника, девы надевают праздничные одежды, свадебные наряды… А ведь одежда — это символ космоса. Старая одежда уже заплатана, как говорит Иисус, но на старые одежды бессмысленно ставить заплаты, поэтому надевайте праздничные одежды и готовьтесь встречать жениха. Это одна из важнейших тем новозаветной эсхатологии:уже сейчас, говорит Христос, дается мир Божий и объявляется суд.
И вот здесь происходит очень важный поворот концепции, который требует сложных экзегетических процедур, чтобы понять христианскую и особенно новозаветную эсхатологию. Мы привыкли думать, и пророки нас приучили, что завершение и конец — это какая-то отодвинутая перспектива, тысяча лет пройдет, и тогда что-то будет. Поставлен будет, как говорит сам Иисус, престол. Все это дает апостолам возможность увидеть как будто бы мирской суд: судья сядет и так далее, по правую, овны, по левую руку - козлища. Все это очень любимые в Средневековье образы, потому что они такие домашние, понятные: вот сидит судья, вот прокурор, вот адвокат. Но оказывается, что все эти образы –суть упрощенные иносказания, потому что ту эсхатологическую реальность, которую хочет объяснить Иисус, объяснить очень просто не получается потому, что это конец света происходит здесь и сейчас. Новозаветная эсхатология совершается как понимание настоящего как последнего, А для всего человечества это не предсказание, а действие перехода в Царствие Небесноее, переселение в небесный Иерусалим. Таким образом, эсхатологическая царственность Иисуса — это очень важная и неотъемлемая часть новозаветного богословия конца времен.
Очень важным моментом является, соответственно, переосознание понимания роли Христа как не просто спасителя Израиля (это было у пророков) но Бога, пришедшего к людям в последние времена. И эта идея была эсхатологически очень сложной, потому что Бог в понимании авраамической религии Ветхого Завета мог явиться в виде чего-то, например, горящего куста или голоса, но он не мог иметь Своим воплощением человеческое существо. И надо понимать, что вселение, рождение Бога в виде человека от девы, хоть и по предсказаниям и сопровождаемое даже величайшими чудесами, было возможно объяснить только в рамках концепции, которая называется «παρουσία» или буквально «[Второе] пришествие», пребывание Христа в некотором периоде времени с людьми и завершающееся его возвращением к ним.
В этом смысле Воскресение Христа в Новом Завете было революционным событием, с одной стороны, восстание из мертвых — это совершенно не стандартная вещь в обыконвенном порядке вещей, где смерть владеет человеком. Хотя мы видели, у пророков представление о том, что мертвые восстанут в последний день, уже было, но Воскресение буквально здесь и сейчас обозначало, что эти времена и суть будущие, когда мертвые смогут ходить по дороге в Эммаус с живыми, разговаривать с ними. И без этой парусии, без эпохи воскресения мертвых, пришествия Христа, без эпохи последних времен Воскресение не может состояться. Символические жесты, возвращение к жизни умершей девицы, воскрешение Лазаря, — это все вещи, которые имеют четкий эсхатологический посыл. Мертвые с нами, мертвые воскресают, Христос воскреснет, мертыве воскреснут. И вот эта qyāmā (арам.) по-арамейски, то есть буквально восстание, стояние, пребывание с нами — это история, которая ставит очень важную проблему, которую в свое время Альберт Швейцер довольно проницательно отметил. Швейцер писал: Иисус останавливает колесо истории, как бы хватается за него, чтобы вновь его запустить, потому что эсхатологизм пророков обозначал некоторую ветхозаветную остановку, завершение истории. Но Иисус опять запускает это колесо, давая надежду, даруя людям воскресение. Но это колесо, в понимании Швейцера, естественно, как движение мира, не может выдержать веса Христова, и идет вразнос. Оно сокрушает его человеческую суть своим движением, сокрушает его человеческое тело, колесо проворачивается на определенный момент, но его движение уже имеет иной смысл – Христос изменил всю кинетику..
Швейцер вообще был довольно своеобразный мыслитель, но здесь мы не будем погружаться глубоко в его идеи. Предметом эсхатологического чаяния, , упования является Царствие Небесное (царствие Божие), возвращение Бога в мир, обретение нового порядка, прежде бывшего. Суд теперь неизбежно отступает в некоторую тень, хотя Христос говорит о «геенне огненной», о том, что не наследуют Царствия Небесного грешники: блудники, прелюбодеи и так далее, но он при этом все время смещает смысл этого в сторону того, что называется милосердие, смирение, праведность. И в этом парадокс новозаветного суда – он не столько про осуждение, сколько про милость, ртветственность и самоосознание.
И, пожалуй, именно это позволило уже во II – III вв. некоторым мыслителям поставить вопрос о всеобщем прощении, которое гораздо отчетливее видно из проповеди Иисуса, нежели из пророческих страшных картин суда и осуждения грешников. Впрочем, как мы понимаем, и пророки, и Иисус имеют в виду то, что было сказано в притче о девах: необходимо готовиться к парусии, необходимо не угашать свой светильник. В любом случае суд, осуждение, - и об этом говорят, пишут многие новозаветные ученые, что это «осуждение» подчинено идее любви, идее прощения, и идее всеобщего воскресения. «Оживут мертвецы твои, восстанут мертвые тела, воспряньте и торжествуйте, поверженные во прахе, ибо роса света — это твоя роса, и земля выведет тени на свет».
Еще для Нового Завета важно, что сам факт воскресения Иисуса , понятен только в рамках парусии, в рамках того, что Христос умер, воскрес и вернется, и этот процесс запущен, он необратим. И это требовало ото всех некоторого переосмысления идеи конца мира, поэтому, естественно, книжникам-грамотеям,, кто отвечал с еврейской стороны за, как бы мы сейчас назвали это, ортодоксию, за правую веру, было сложно принять эсхатологическую логику проповеди милосердия.,. Легче было думать, что момент окончательного подведения итогов не здесь, а оттянут, это всего лишь некоторое новое возмущение взвинченных людей, не имеющее никакого эсхатологического, по большому счету, смысла. И с этого момента начинается действительное расхождение: принятие одними того, что Мессия явился и этот Помазанник есть Сын Божий, имеет четкий эсхатологический уже убеждение, что Он воскрес, разделило общину на две части: принимающих Евангелие(благую весть) и не принимающих. Но слово «Сын Божий» также имеет эсхатологический смысл. Христос употребляет в отношении себя, как известно, два разных, но близких понятия – «Сын Божий» и «Сын Человеческий». В Средневековье любили повторять, что он тем самым он указывает на две свои природы. Но в данном случае слово «Сын Божий» обозначает «имеющий такое непосредственное отношение к Богу, которого никто иной другой не имеет». И когда апостолы начинают об этом догадываться, то Петр, в частности, - знаменитая исповедь Петра, за которую Христос обещает ему ключи от царства, - выражает именно догадку об эсхатологическом и христологическом смысле этого старого выражения. «Сын человеческий» обозначает, что Христос тем самым берет на себя задачу все человечество в себе объединить, связать, спасти (PRQ – это глагол, обозначающий избавить, спасти, выкупить), и это самое важное.
Очень важно понять, от кого же это все избавление, искупление должно происходить. Кто же так «купил» человечество, так что его теперь нужно выкупать. Разумеется, нам понятно, что имеется в виду Сатана, то есть враг рода человеческого, бывший падший ангел. Это он каким-то образом умудрился получить себе долговые расписки большей части человечества. И здесь очень важной является тема общенародного греха, которую начинали развивать пророки и которую продолжает Христос. Грех, как известно, само слово, обозначает «ошибка». Он переводит греческое ἁμαρτία, но в Ветхом Завете используются другие слова, которые обозначают, прежде всего, беззаконие, то есть нарушение законных норм. И Христос в Новом Завете меняет смысл этого понятия, говоря о том, что грехом является не только нарушение конкретных законных норм, хотя оно, конечно, продолжает оставаться грехом, но также грехом является интенция, сама атмосфера, в которой возможны такие чувства, как ненависть, злоба, зависть, отказ от прощения. Тем самым акцент переносится с действия на психологические предпосылки. И важным в эсхатологическом смысле является то, что исчезнут не грехи как таковые, - должны исчезнуть в Царствии Небесном, где не женятся и не посягают, психологические предпосылки грехов, непосредственных действий. И поэтому Христос говорит: тот, кто взглянул с вожделением, не тот, кто совершил, а тот, кто лишь взглянул, тот в сердце своем прелюбодействовал. Но смысл не в том, что его надо тут же осудить за прелюбодейство, а в том, что вся эта атмосфера, в которой становятся возможны массовые прегрешения, отступления от закона, должна исчезнуть. Нравственный смысл проповеди Христа описывается словом «любовь» (ἀγάπη, reḥmtā) неслучайно. Новая заповедь, которая дается в преддверии конца — это заповедь о любви.
Таким образом, Царствие Божие, восстановление власти Бога в мире, восстановление исходного баланса справедливости предполагается как восстановление любви, равновесие любви, искоренение ненависти. И это сложная для понимания современников вещь. Не случайно Христос довольно часто использует образ жениха и церкви. Это тоже один из эсхатологических образов. Он говорит о том, что жених придет в полуночи, когда не ждете, и не ищите, не пытайтесь вычислить. Тут есть и тема подготовки, бодрствования, которую очень любили потом монашеские писатели в Средневековье. Но есть и тема радостного ожидания свадьбы, радостного ожидания праздника, который безусловно связан с любовью, с объединением людей, с новой жизнью. И вот здесь эсхатологически новая жизнь, которая задается темой свадьбы, темой брака, - дети и так далее, - переносится аллегорически на Новую Жизнь, которую Христос приносит в мир.
Но есть еще один важный момент, на что указывает апостол Павел, который, как известно, сам Христа не видел, но зато был, наверное, самым известным и самым пишущим из всех апостолов. И в частности он говорит о том, что новая эпоха, в которой все они живут — это эпоха Духа. Он говорит, что именно Дух его водит, Святой Дух является водителем. Это новая эпоха, в которой грехи по-прежнему возможны, и он сам говорит, что во мне живет некий пакостник, в моей плоти, который мне козни деет. Но, тем не менее, тот факт, что отныне для всех людей существует некое «водительство Святого Духа», о котором говорит апостол Павел, меняет перспективу.
Но что произошло по мысли Павла с человечеством после Воскресения? значит ли Воскресение, что мессианское царство наступило? Ни апостолы, ни тем более масса людей, которых насыщали хлебами и рыбами, не были готовы к такому радикальному повороту.С одной стороны, для них часто было крайне сложно и напряжно принять всю эту сложную логику конца, ожидания немедленного суда. С другой стороны, грядущие события, а именно несколько еврейских восстаний, разрушение Иерусалима, рассеяние евреев по свету, вписывались, вписали людей, в эту логику. И вот постепенно, одна эсхатологическая тема, о которой Иисус в своих проповедях говорит мельком ("я созижду»), но которую развивает апостол Павел, становится доминирующей. Это тема общины, тема собрания, тема церкви. Собственно, слово экклесия, по-арамейски ʕeḏtā, по-гречески ἐκκλησία, имеет значение «сообщество призванных». Тем самым старая пророческая идея о том, что призванные собираются на голос пастуха, пастыря, который их ведет, получает продолжение, и в дальнейшем тема церкви становится одной из главных эсхатологических тем раннего христианства.