Для
проекта «После» Дмитрий Ицкович и Иван
Давыдов поговорили с социологом Борисом
Кагарлицким (включен минюстом в реестр
иноагентов) о том, почему в России
неизбежна демократизация, о том, почему
наше государство не выживет, если не
будет социальным, и о том, какие задачи
ждут страну в самом ближайшем (и не
особенно печальном) будущем.
18+. НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ (ИНФОРМАЦИЯ) ПРОИЗВЕДЕН, РАСПРОСТРАНЕН И (ИЛИ) НАПРАВЛЕН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ КАГАРЛИЦКИМ БОРИСОМ ЮЛЬЕВИЧЕМ ЛИБО КАСАЕТСЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА КАГАРЛИЦКОГО БОРИСА ЮЛЬЕВИЧА, СОДЕРЖАЩЕГОСЯ В РЕЕСТРЕ ИНОСТРАННЫХ АГЕНТОВ
Если мы сейчас говорим о не очень страшной России будущего, о том, какой мы бы хотели видеть Россию, — не скажу, что во всём прекрасную, но уж точно такую, в которой хотелось бы жить и можно было бы успешно работать, то я выскажу крамольную мысль — вполне возможно, что эта будущая Россия возникает прямо сейчас, может быть, буквально в ближайшие месяцы. Потому что, на мой взгляд, как раз постсоветская Россия и Россия 2000-х годов кончились — на самом деле экономически они закончились уже примерно к 2018-2020-му годах, то есть реальный перелом и разрыв в действительности произошёл не тогда, когда к власти пришёл Путин и не 24 февраля 2022 года, хотя, конечно, это событие для многих из нас действительно было потрясением. Если брать социально-экономические процессы, то они, как это часто бывает, в чём-то опережают политические процессы, а в чем-то, кстати, и отстают от них, экономические процессы никогда с политическими не синхронны; так же как, например, всегда принято считать, что август 1968 года, когда советские войска вторглись в Чехословакию, был концом «оттепели». Если мы посмотрим на социально-экономические процессы, то мы обнаружим, что реально эти процессы закончились несколько позже, и реальный перелом в общественном развитии наступил всё-таки примерно в 1973-м году, а не в 1968-м, то есть политические события несколько опередили эволюцию общества. А бывает и наоборот, и на мой взгляд, сейчас мы сталкиваемся именно с обратным случаем: эволюция общества уже в значительной мере произошла, а политические последствия не наступили, и я думаю, что они наступят в самое ближайшее время.
О чём я говорю? Что я имею в виду? Я имею в виду то, что мы уже прошли два очень существенных этапа — этап постсоветской России и этап, который можно назвать временем стабилизации или временем путинского капитализма. Опять-таки, в зависимости от оптики, которую мы используем, я бы всё-таки назвал это именно периодом стабилизации периферийного капитализма в России, используя марксистскую терминологию, но вы можете придумать какие-то другие термины для характеристики этой эпохи. На мой взгляд, скажем, переход от Ельцина к Путину был очень закономерным. Это тоже любопытный момент — казалось бы, просто сменились персоналии, но, как это часто бывает в истории, персоналии сменяются вовремя. Когда начинается какая-то эпоха, то она связана с той или иной личностью, и говорят: «Вот, это всё из-за данной личности!». Как мы говорили про советские периоды — вот был ленинский период, был сталинский период или брежневский. И как-то же мы понимаем, что это были разные периоды, общество не было одинаковым и политика не была одинаковой. Но смена этих периодов связана не только со сменой личности правителя, скорее наоборот — историческая потребность и исторический момент оказывался благоприятным для того, чтобы у власти оказывался именно такой правитель. Или наоборот, правитель просто в какой-то мере очень старался более или менее удачно отвечать той самой исторической потребности, которая назрела. Повторяю: это не значит, что всё происходило механически, что возникла потребность — и тут же появится такой правитель, как нужно. Опять же, вспомним известное высказывание Плеханова о том, что Франция нуждалась в шпаге, и эту шпагу предоставил Наполеон — вот тут примерно та же самая история. Но, к сожалению или к счастью, Россия сейчас нуждается не в шпагах, а в чём-то гораздо более прозаическом, и тем не менее, логика здесь та же самая. В этом плане ельцинский период действительно можно было характеризовать через, с одной стороны, демонтаж советских институтов — прежде всего институтов государственной собственности в советском понимании; я подчёркиваю, что государственная собственность в России никуда не исчезла, но та государственная собственность, которую мы сегодня имеем в России — это не государственная собственность в советском понимании, это совершенно другое, потому что другое государство, другие отношения собственности и другие социальные и экономические отношения. Опять же, напомню замечательное открытие Маркса, что собственность — это отношения между людьми прежде всего, и в этом смысле сущность и природа государственной собственности тоже радикально изменилась, хотя не исчезла полностью. Но, тем не менее, в 1990-е годы мы точно видели процесс демонтажа, который сопровождался — и это очень важное обстоятельство — тем, что российская и вообще вся постсоветская экономика примитивизировалась. С одной стороны, внедрялись определённые западные практики управления и контроля над экономическими процессами — это те самые экономические отношения капитализма, а с другой стороны, получалось не то, что хотели, потому что хотели получить передовой, самый развитый или, по крайней мере, современный капитализм. Причём современный капитализм в том виде, как он сложился в Западной Европе или, может быть, в США. А получили тоже современный капитализм, но не в том виде, в котором он сложился в США и в Западной Европе, потому что Россия интегрировалась в капиталистическую систему как одна из периферийных стран и прежде всего как поставщик минеральных ресурсов. Хотя не только, кстати говоря. И в этом отношении периферийная интеграция российской экономики происходила через массовые разрушения — опять-таки, можно вспомнить известный тезис Шумпетера про creative destruction, то есть креативное, творческое разрушение: капитализм разрушает и одновременно творит что-то новое, и это разрушение является необходимой частью созидающего капитализма. Но, к сожалению, эта формула Шумпетера, которая, на мой взгляд, совершенно верна, имеет и оборотную сторону — бывает разное соотношение разрушения и сотворения. Например, мы могли видеть, что в России появляются коммерческие банки, туристический сектор и так далее, и целый ряд институтов, которые не были достроены ещё в советское время — институтов модернизации, в том числе и модернизации потребления, но в то же самое время разрушались наукоёмкие производства, разрушалась вообще наука и образование, разрушались определённые социальные институты, которые были очень важны для советского времени именно в плане того самого социального государства и государства всеобщего благоденствия в советском, что называется, исполнении.
В общем, потери были очень значительными, но дело даже не в том, как мы это количественно измеряем, нравится нам это или нет. Мне, например, это категорически не нравится как человеку левых взглядов, но зрителю может показаться, что это не так важно. Существенно другое — существенно то, что возникли определённые новые структуры, которые как раз характеризовались дефицитом целого ряда необходимых аспектов общественной и экономической жизни. В частности, возникла очень важная диспропорция, которая сопровождает нас до сегодняшнего дня, — диспропорция между уровнем развития общества и экономикой, которая сложилась. Экономика примитивизировалась, и в современной России экономика хуже, чем российское общество — условно говоря, российское общество слишком образованное, в нём слишком развито образование как институция, оно слишком модернизировано и слишком урбанизировано для того типа экономики, который в итоге возник. Это очень своеобразная диспропорция, связанная с тем, что экономика деградировала быстрее, чем социальные институты. И деградировала не в том смысле, что она была хуже, а деградировала в том смысле, что становилась более примитивной и в меньшей степени была связана с наукоёмкими и передовыми производствами. Кстати, замечу, что очагово все эти производства не просто где-то сохранились, а где-то даже и развивались, но именно очагово. Если советская экономика развивалась, что называется, фронтально, то есть все элементы были более или менее взаимосвязаны, то в постсоветской экономике есть очаги очень динамичного прогресса, и то же самое касается общественной и интеллектуальной жизни, но одновременно есть пропасти деградации и одичания. Я вам просто сейчас приведу пример недавней жизненной ситуации, когда я был отправлен на четыре месяца в СИЗО за якобы, как они утверждали, оправдание терроризма. Там у меня был один из соседей — кстати говоря, участник СВО — и он не знал про революцию 1917 года. Больше того, он толком не понимал, что такое Советский Союз, а человеку, я подчёркиваю, 22 года. Так вот, он знал, что когда-то был какой-то Советский Союз, а потом он куда-то делся, но откуда он взялся и куда он делся, человек не имел ни малейшего понятия. Тем не менее он закончил десять классов школы — это к вопросу о нынешнем уровне образования. Так вот, я хотел сказать, что современная экономика и общество России прежде всего характеризуются огромными диспропорциями, и это очень взрывоопасная история, в принципе характерная как раз для стран Третьего мира и периферийного капитализма. В этом смысле российский капитализм совершенно современный, просто это не та современность, о которой мы мечтали, по крайней мере, большинство наших зрителей, если они в это время уже были взрослыми и мечтали об этом, скажем, в 1990-е годы, когда все думали, что вот, у нас сейчас будет капитализм, и мы будем жить как в Англии или как в Швеции, в зависимости от того, что вам больше нравится. Так вот — нет, не так получилось. Впрочем, не говоря о том, что и сам мировой капитализм находится не в самой лучшей форме. Но это отдельная тема, а мы сейчас говорим про Россию. Хотя я подчёркиваю, что Россия не существует и уже не будет существовать отдельно от остального мира, поэтому надо оглядываться на глобальные процессы, без которых мы никуда деваться не можем.
Мы получили страну гигантских диспропорций, и тут возникает очень интересный момент — а какая власть у этой страны? Это самое любопытное, потому что в периферийном капитализме может быть два типа власти — консервативная власть и, условно говоря, модернизаторская власть. Если власть модернизаторская, то мы не берём случаи каких-то революционных режимов, а берём режимы автократического и стабилизирующего типа, то есть режимы, которые не ставят своей целью всё перевернуть, установить социальную справедливость или что-то ещё радикально-прогрессивное. Но, тем не менее, они ставят перед собой задачу модернизации и проводят достаточно жёсткую политику, направленную на то, чтобы придавить некоторые консервативные элементы в обществе и максимально распространить и усилить более продвинутые и более прогрессивные элементы. А в России сложился режим совершенно другого типа, потому что он опирался на консервативную олигархию, связанную прежде всего с сырьевыми секторами. Но здесь есть классическая вещь: сырьевые сектора не заинтересованы в глубокой модернизации общества, потому что это общество им просто не нужно. Понимаете, с точки зрения «экономики трубы» большинство российского населения — это, скорее, обременение: эти люди здесь ещё зачем-то живут; в принципе, для обслуживания трубы они не очень нужны. В своё время ещё не кто иной, как Виктор Степанович Черномырдин то ли сказал, то ли ему приписали… Может быть, он этого даже не сказал, но считают, что сказал: России достаточно 50 миллионов человек, для того чтобы такая экономика работала и все процветали. Строго говоря, технически это верно, 50-миллионной страны примерно хватило бы для этой экономики, для того, чтобы она работала более или менее как в Канаде или в Австралии. Значит, получается, что где-то две трети населения — лишние. Не то чтобы от них кто-то пытается избавиться, но их развитие и их перспективы, в общем, никому особенно не интересны. При этом мы всё-таки имеем дело с благополучно стабильной и функционирующей трубой, и, кстати, видимо, ей даже не помешали никакие санкции, то есть экономика, построенная на вывозе сырья, будет работать без каких-либо радикальных изменений. Естественно, ей не нужна никакая демократия и по большому счёту не нужна наука, не нужен никакой социальный прогресс — в крайнем случае, даже если нужны новые технологии, то их можно купить в обмен на сырьё; это, опять же, к вопросу о связи с внешним рынком.
Но тут возникает проблема — всё-таки экономика трубы может эффективно включить в себя максимум одну треть населения, и то, повторяю, по-разному и в разных ипостасях. А что делать с двумя третями? Поэтому российская власть в любом случае должна была так или иначе легитимировать себя не перед одной третью населения, а перед двумя, перед тремя или перед всем населением, и она вынуждена была так или иначе решать проблемы этого населения, так или иначе с ним соотноситься, на него опираться и, кстати говоря, так или иначе его использовать. Что ж добру пропадать? Ещё ведь сколько людишек развелось в пятиэтажках — с ними же что-то надо делать и какую-то пользу от них получать. И тут возникает очень любопытная вещь. Мы видим, что в условиях абсолютного консерватизма российской власти, опирающейся на сырьевую олигархию, у неё просто не было потребности в глубокой системной и тем более комплексной модернизации, но была потребность в легитимности и в сохранении стабильности, и в этом смысле простое игнорирование населения и игнорирование общества было невозможным. Поэтому тут возникает парадокс: на определённых порах российская власть, будучи глубоко консервативной и даже реакционной, в том числе — в технологических подходах, пыталась использовать риторику модернизации и где-то даже прогресса. Помните слова про модернизацию, которые произносились в 2000-е годы — я ещё помню все эти сборища, когда обсуждали «Проект 2020», то, как мы все будем здорово жить в 2020-м году. Естественно, сейчас про это всё стараются даже не вспоминать и забыть, как кошмарный сон, но в любом случае видно, что, будучи глубоко консервативной и реакционной, эта правящая элита всё-таки должна была использовать некоторую риторику прогресса. Опять же — напоминаю о том, о чём я говорил пять минут назад — из-за того, что общество оказалось более развитым и более модернизированным, чем та экономика, которую мы в итоге получили. И в этой ситуации власть, с одной стороны, была предельно лицемерной, а с другой стороны, в этом лицемерии до известной степени было и наше спасение. Кроме того, власть не могла себе полностью позволить деконструкцию социального государства, что называется, в ноль, поэтому социальное государство продолжало функционировать, но при этом всё менее и менее эффективно, потому что его не развивали, и оно воспринималось по остаточному принципу, как своего рода уступка тем двум третям населения, которые приходится как-то поддерживать в нормальном состоянии. Поэтому мы действительно видим замкнутый круг — социальное государство не демонтируется, становится менее эффективным, его пытаются как-то подправить, в результате чего оно становится ещё более фрагментированным и ещё менее эффективным. При этом сбросить его тоже нельзя, такой вот чемодан без ручки.
Тогда возникает вопрос — как и почему это всё могло существовать? На мой взгляд, это всё могло существовать в силу двух очень важных обстоятельств, характерных именно для периода 2000-х годов, для путинского периода стабилизации, когда в основном сложились все основные правила и взаимоотношения. А именно — был избыточный поток ресурсов, прежде всего финансовых, который позволял не только благополучно функционировать экономике одной трети, но и оставлял достаточно большие ресурсы для всего остального общества. Мы видели, что примерно с 2000-го до примерно 2015 года социальные расходы в абсолютных исчислениях выросли почти в 20 раз. Конечно, это в том числе связано с тем, что немножко изменился рубль, и мы понимаем, что рубль 2000 года и рубль 2012-2015 годов — это не одно и то же, но тем не менее мы видели абсолютный рост социальных расходов. Также мы видели реальную попытку власти удовлетворить всех — балансировать между социальными группами, интересами и запросами, чтобы всем более или менее хватало всего. И нельзя сказать, что это не работало — в известной степени это, в общем-то, получилось. С другой стороны, Путин — президент, первое лицо, главный человек, кем бы он ни был, президентом или премьер-министром в определённые периоды, и как бы его ни звали, что для нас тоже абсолютно не принципиально — так вот, это первое лицо так или иначе выступало медиатором между социальными интересами, интересами внутри элиты и групповыми интересами, потому что элита никогда не была однородной и в ней постоянно присутствовали разные группы интересов. С другой стороны, эти группы интересов не сформулированы демократически и публично, но, чтобы не началась та самая война «всех против всех», описанная Гоббсом, должен был быть некий медиатор, который выступал в качестве того, кто принимает финальное решение. Причём это финальное решение всегда принималось таким образом, чтобы не то чтобы никто не пострадал, но даже если кто-то пострадал, то он потом будем чем-то компенсирован, и для этого должно будет хватать ресурсов. Вот в олигархии 1990-х годов проблема была в том, что происходило обрушение старой советской промышленной системы, поэтому доступных наличных ресурсов не хватало, и отсюда — та самая война олигархов, которая была характерна для 1990-х годов (и которая была характерна для Украины вплоть до недавнего времени). А в России, наоборот, ситуация в плане поступления ресурсов постоянно улучшалась, причём заметим, что был эффект элементарного восстановления экономики: после провала 1990-х экономика начинала расти. Так всегда бывает — после провала начинается восстановительный подъём, и на первых порах он, кстати, даёт очень неплохие проценты роста и какие-то ресурсы. Например, если какой-нибудь завод не разрушили и не разворовали в ноль, то после дефолта 1998 года его можно было худо-бедно восстановить, и завод начинал работать, давал людям работу и давал продукцию. Но всё это продолжалось до определённого предела, то есть восстановительный рост — это примерно начало 2000-х годов, тем не менее, он дал реальные ресурсы наряду с ростом цен на сырьё на мировом рынке.
Почему я сказал, что всё это закончилось и почему мы сейчас вступаем в новую эпоху? Потому что всё это положение дел могло сохраняться при нескольких условиях. Во-первых, сохранялся эффект восстановительного роста после провала 1990-х, и этот эффект, в общем, уже к 2003-му году начал исчерпываться, но по остаточному принципу где-то ещё продолжался до 2008-2010-го годов. Во-вторых, рост цен на сырьё — прежде всего на энергоносители, поступающие из России — это очень важное условие. В-третьих, взаимосвязанное со вторым условие — это безумная эмиссия доллара Федеральной резервной системой США после 2008 года. Собственно говоря, эта эмиссия доллара и привела к росту цен на сырьё, прежде всего на так называемые спекулятивные виды сырья. Скажем, нефть — это спекулятивное сырьё. Почему? Потому что спрос на нефть не полностью тождественен потребности в нефти. Например, бывает так, что вы можете не нуждаться в большом количестве нефти, но вы всё равно будете её закупать, потому что это очень выгодное средство для вложения лишних спекулятивных денег. Вот у вас есть лишние деньги. Куда вы их денете? Вы их, например, вложите в нефтяные фьючерсы. Известный пример, который я обожаю приводить в лекциях студентам: один танкер, который идёт, скажем, из Саудовской Аравии в Амстердам, пока проходит весь этот маршрут, может быть перепродан несколько раз; вернее, его содержимое, а не сам танкер, то, чем он налит, загружен. И понятно, что каждый раз его будут перепродавать с прибылью, соответственно, такого рода цены при наличии лишних денег на финансовых рынках неизбежно имеют тенденцию к росту. Хотя, конечно, они будут колебаться, но они будут расти. Соответственно, российская элита на протяжении большей части этого периода имела изрядное количество просто незаработанных денег, просто лишних. Кстати говоря, такие лишние деньги очень часто потом провоцируют политиков на разного рода авантюры — вспомним Саддама Хусейна и то, как он залез в Кувейт. Причём такого рода авантюры случаются в тот момент, когда лишние деньги ещё есть, но начинают кончаться. А вот кончаться деньги начали где-то примерно к 2018-му году, когда в том числе на Западе, прежде всего в Соединённых Штатах, стало ясно, что напечатали их слишком много, но это не привело к страшному росту инфляции в США, потому что значительная часть как раз ушла на спекулятивные рынки, а потом утекла из Америки в другие страны. И тем не менее, напечатали как-то слишком много денег — там речь шла о десятках триллионов. С этим надо было что-то делать и, что называется, краник начали прикручивать. Соответственно, тенденция к бесконечному росту сырьевых и прежде всего нефтяных цен прекратилась, и российская элита по-прежнему имела приличные деньги, но уже не могла так свободно их накапливать бесконечно. И возникло в том числе представление о том, что нужно конвертировать эти лишние деньги в новые возможности, которые потом следовало бы тоже как-то конвертировать в новые деньги, например, прирастить территории. Кстати, мне кажется, что это в меньшей степени относится к 2014-му году, там была отдельная ситуация — в 2014-м году вся наша история с Крымом была связана с тем, что не столько Россия заняла Крым и отняла его у Украины, сколько Крым сам отвалился от Украины. Конечно, не без помощи пророссийских активистов, но я подчёркиваю — там были очень серьёзные внутренние противоречия, и если бы их не было, то никакие пророссийские активисты ничего бы не смогли сделать. Но вот Крым отвалился и, что называется, упал прямо в руки, а дальше кто же будет так глуп, чтобы не подобрать подарок такого рода. Об этом потом можно спорить отдельно, но моя точка зрения такова. В любом случае, где-то примерно к 2018-2019-му году начинается определённый системный кризис, который сколько угодно можно прикрывать политическими заявлениями, но он объективен.
А дальше начинается вся история с ковидом и целый ряд других историй на глобальном уровне, которые тоже не способствуют стабильности нынешней экономической модели. Помните, именно тогда становится популярным высказывание, что «люди — это новая нефть» (фразу «люди – это вторая нефть» Сергей Иванов произнес в 2009 году – Полит.Ру). Причём заметим, что вертолётные деньги, которых в Соединённых Штатах и в других странах тоже напечатали очень много, во время ковида не пошли на мировой рынок так, как пошли после кризиса 2008-2010-х годов, потому что в 2008-2010-м году деньги прежде всего давали корпорациям и банкам, которые закрывали свои долги. И, закрыв свои долги, они эти деньги, естественно, выбрасывали на финансовые рынки, и дальше эти деньги попадали уже на нефтяные и на другие такие рынки сырья. А в 2020-м году вертолётные деньги попали прямо в карманы обывателей и начали крутиться на товарных рынках, соответственно, от вертолётных денег России перепало очень немного. Поэтому новая волна эмиссии доллара, которая имела место где-то в 2020-2021-м годах, не привела к аналогичным для России последствиям по сравнению с тем, что было примерно в 2008-2010-м годах.
Где же мы находимся сейчас? У меня такое длинное введение, потому что на самом деле я считаю, что будущее определено прошлым и настоящим. Мы не можем придумывать будущее — будущее будет таким, каким мы его можем сконструировать, но исходя из тех кирпичей — опять же, ссылаясь на моего любимого Маркса — которые мы имеем на сегодняшний день в настоящем. А что мы имеем? Мы имеем общество, которое, что называется, переросло государство, но не потому, что государство развивалось медленнее, чем общество, а потому, что общество деградировало медленнее, чем государство. И это хорошо в том смысле, что это классическое противоречие у нас всё равно существует — классическое противоречие, которое, как правило, приводит в истории либо к радикальным реформам, либо к революциям, когда общество сбрасывает с себя эту кору уже не соответствующей ему государственности; я думаю, что мы сейчас находимся в этой фазе. И ещё это усугубляется тем, что с 2018 года — обратите внимание — стремительно растёт именно реакционность риторики политических действий правящих элит. Реакционность в самом конкретном смысле — давайте отменим теорию Дарвина, давайте закроемся от внешнего мира, давайте запретим философию — вот сейчас начинается наезд на Институт философии. Я не большой любитель Института философии, потому что я знаю этот институт и видел, что люди там далеко не всегда занимаются полезной даже для развития философской науки деятельностью. Но, тем не менее те, кто хотят уничтожить или разгромить Институт философии, мотивируют это не тем, что там развивается недостаточно глубокая философия, а тем, что эта философия недостаточно институциональна и недостаточно патриотична. «Давайте будем делать патриотическую философию!» — но это то же самое, что арийская физика. И, соответственно, идут нападки на образование, нападки на прогрессивные институты и в том числе на те позитивные изменения, которые накопились в российском обществе за период постсоветского развития. Понимаете, какая штука — я только что говорил о негативных сторонах постсоветского развития — примитивизация, деградация и так далее, такой классический левый дискурс, но, конечно, были и позитивные стороны. Скажем, мы прекрасно понимаем, насколько расширилась сфера индивидуальной свободы в стране в постсоветские времена и насколько расширился горизонт возможностей. Я говорю даже не о личной свободе, а именно о горизонте бытовых возможностей российского человека по сравнению с советским человеком. И насколько расширился доступ к информации, знаниям, независимым от контроля государства. Конечно, отчасти это не заслуга российского капитализма, а заслуга интернета, который в любом случае появился бы — кстати, он появился бы, даже если бы не было капитализма, в России, по крайней мере, он бы всё равно возник, и в Советском Союзе были аналогичные поиски — тем не менее, это всё является фактом. В конечном счёте, переход от советской системы к постсоветской имел большой значение, например, для информационной открытости, потому что если посмотреть на Северную Корею, то они все информационные технологии более или менее усвоили, а свободного доступа к информации у северокорейских граждан как-то не появилось. Поэтому у нас в этом плане были очень большие достижения, которые любой здравомыслящий человек, даже включая крайних оппонентов нынешнего общественного порядка, не может не учитывать. И что мы сейчас видим? Мы видим нападки именно на то позитивное и на то прогрессивное, что было достигнуто за прошедшие 30 лет, и, соответственно, возникает конфликт между более прогрессивным обществом и более реакционным государством.
Теперь давайте попробуем пофантазировать, чем это может закончиться. Первое — я думаю, что эпоха закончилась, и никакими разговорами, что «вот, давайте всё законсервируем, оставим всё как есть, и давайте ещё 14 лет жить, как жили, изолируемся и будем жить в осаждённом лагере» — никакими этими разговорами дело не поправишь, потому что ситуация неминуемо приведёт к очень радикальным изменениям, в том числе политического характера. Второе — возникает очень любопытная дилемма: с одной стороны, российское общество действительно не имеет достаточного опыта жизни при демократии, но, с другой стороны, российское общество без демократии не может жить дальше, и в том числе по причинам, которые я только что описал, — потому что это общество, которое привыкло к достаточно высоким уровням индивидуальной и личной свободы. Зачастую даже можно жаловаться, что современный российский обыватель более индивидуалистичен, чем его западноевропейский современник. На мой взгляд, это большая беда современного российского общества, но в любом случае не получится всех загнать в какую-то большую казарму. Более того, это общество, которое нуждается в поддержании достаточно высокого уровня индивидуальной свободы просто для того, чтобы сохранить свой образ жизни, и, кстати говоря, сохранить тот уровень производства, который мы имеем на сегодняшний день, потому что нужен определённый тип работника, без которого многие вещи просто перестанут функционировать. Поэтому я думаю, что да, в России произойдёт демократизация, и эта демократизация будет в значительной мере идти по стандартам и классическим лекалам того самого пресловутого буржуазного права. Нравится это кому-то или нет (либерально настроенным людям это нравится, кому-то из левых это не очень нравится), но формальные принципы буржуазной демократии, которые, на мой взгляд, крайне ограничены, крайне формальны и абсолютно недостаточны для социального и культурного прогресса человечества, являются необходимым минимумом, без которого этот прогресс всё равно невозможен. Есть понятие необходимого и достаточного условия, и то, что принято называть либеральной или буржуазной демократией, на мой взгляд, для дальнейшего прогресса России и человечества является необходимым, но недостаточным условием. Поэтому, не обеспечив этот минимум пресловутых либеральных свобод, прав и соответствующих либеральных или буржуазно-демократических институтов, мы всё равно не построим ничего более прекрасного и более высокого. А что это? Это пресловутая независимость судов, это свободные выборы, это наличие разных партий — мы видели, что у нас вроде бы есть разные партии, а толку никакого, потому что все они, в общем, часть одной системы. Также это наличие реального плюрализма, то есть не просто многопартийности как технического наличия партии, а плюрализма как возможности для различных общественных сил, в том числе классовых и идеологических, формировать соответствующие политические объединения, способные конкурировать за власть и вести равноправную борьбу на медийном, информационном и политическом поле. Ещё раз подчёркиваю — равноправную, и не в том смысле, что они все будут одинаково сильны, а в том, что никто не будет подавляться физически и дискриминироваться до такой степени, что реальная соревновательная политическая деятельность становится невозможной.
И вот это всё — демократизация. Казалось бы, наверное, тут есть некий достаточно широкий консенсус, условно, слева направо; кстати, если говорить о российских левых, которые в значительной мере всё-таки преодолели синдром ностальгии, то я могу показать очень поучительный текст, который вывесили ребята на «Вестнике бури». Почему я указываю именно на «Вестник бури»? Потому что это такой ресурс, который возник из традиционного коммунистического течения. Были условные новые левые или демократические социалистические течения на левом фланге, а были более ортодоксальные коммунистические течения. И «Вестник бури» вышел из этих более ортодоксальных коммунистических течений, но, тем не менее, сейчас тот же Андрей Рудой (включен Минюстом РФ в реестр иноагентов) опубликовал очень знаковую статью о том, что не надо считать, что переход к какой-то социалистической или социальной демократии будущего потребует ограничения демократических свобод. Наоборот, мы должны ещё больше их расширять и должны быть бóльшими демократами, чем либералы. И я думаю, что на этом дискуссия закончена, потому что на левом фланге в России среди, по крайней мере, вменяемых людей есть полный консенсус, и таким образом мы имеем консенсус здравомыслящей оппозиции слева направо, которая предполагает, что какая-то форма политической демократизации неизбежна.
Какие конкретно преобразования будут происходить — это отдельный вопрос. Я думаю, что сначала всё будет очень банально — скорее всего, речь пойдёт о том, чтобы хотя бы выполнять действующую Конституцию; это ещё старый советский диссидентский лозунг: «Выполняйте свою собственную конституцию!» Скорее всего, речь пойдёт об отмене поправок в Конституцию, которые были сделаны после 2020 года. По вполне понятным причинам — потому что эти поправки могут вызывать, скажем так, вопросы в плане их легитимности, в плане легитимности их принятия и в плане того, насколько они вообще соответствуют духу и букве той Конституции, куда были вписаны. Также в любом случае дальше речь должна будет пойти о более глубокой демократизации, потому что нынешняя российская Конституция достаточно ужасна — это одна из самых авторитарных конституций. Хотя, повторюсь, что по сравнению с тем, что мы имеем на практике, она была бы не так плоха, если бы хотя бы выполнялась. Но, вообще-то говоря, не самая лучшая конституция, которая у нас была в стране — это если брать именно конституцию, не практику, избави бог, а текст конституции — это сталинская конституция 1936 года, которую, на самом деле, не Сталин писал. Безусловно, она была самая демократическая из всех, которые когда-либо имелись в России, именно по букве закона — не по духу и не по тому, что делала власть на практике, потому что она её не соблюдала — но по букве закона это, конечно, была очень демократичная конституция. И я думаю, что нужно возвращаться примерно к тем конституционным нормам, которые там прописаны, с поправкой на то, что всё это должно работать. Декларация, которая не работает, может быть не просто бесполезной, а может быть, как мы видели в 1937-м году, вредной. Мы в 1936-м году получили в Советском Союзе самую демократичную конституцию или одну из самых демократических в мире, ну а в 1937-м году... наступил 1937-й год со всеми вытекающими последствиями; как минимум, никто не собирался выполнять эту конституцию. Вот если бы мы пришли к подобной конституции и её соблюдению, то это была бы действительно очень свободная, очень демократичная и очень счастливая страна, но над этим ещё предстоит поработать.
Я не случайно вернулся к 1936-му году и к пресловутой сталинской конституции, никогда не соблюдавшейся, которую можно себе представить, как некую демократически-социалистическую утопию, воплощённую в государственном документе и проигнорированную самим же государством. Так вот, тут действительно есть очень важные обстоятельства — это бесплатное образование, бесплатное здравоохранение, обеспечение равных социальных прав, именно социальных прав для всех, то есть развитое социальное государство. И тут мы сталкиваемся с очень интересным обстоятельством — на мой взгляд, демократические институты без глубоких социальных преобразований и без социального выравнивания не будут работать. Большинство демократий в странах периферийного капитализма рушилось в том числе потому, что социальные диспропорции делали демократические конституции и демократические правовые механизмы не работающими. Скажем, когда англичане или французы уходили из Африки, они оставляли за собой практически безупречную систему политических институтов британского или французского образца — с парламентами, с независимыми судами и с очень благопристойными законами, скопированными с британцев или с французов. Соответственно, такой парламентаризм британского образца в Нигерии или республиканский институт французского образца в Сенегале… И куда всё это делось? Всё это рухнуло за считанные — иногда месяцы, иногда годы, но рухнуло повсеместно, потому что не только уровень развития, но и уровень социальной диспропорции в обществе делал невозможным выполнение всех этих правил. Соответственно, если мы радикально не проведём социальную модернизацию общества и не решим именно социальные и экономические проблемы, то та демократизация, к которой мы, вполне возможно, придём или, может быть, придём даже очень скоро, всё равно рухнет по тем самым причинам, о которых я только что сказал. Только социальное углубление демократических преобразований может сделать их стабильными, надёжными и прочными.
Конечно, тут речь идёт о реально смешанной экономике — в России достаточно велика доля или доза государственной собственности, но, как я уже сказал, это форма, которая очень расстраивает либеральных экономистов, не говорит нам совершенно ни о чём, потому что сама природа государства и природа государственной собственности может быть совершенно разной в разных обществах. Мы прекрасно понимаем, что, например, такая государственная компания как Sitra в Финляндии 1990-х годов и какая-нибудь советская государственная контора времён Брежнева или нынешняя российская госкомпания — это абсолютно разные вещи по принципам управления, по своей социальной природе и по тем социально-экономическим отношениям, которые воплощены в этих структурах. Поэтому нам нужен мощный общественный и государственный сектор, мощный муниципальный сектор — это к вопросу о том, что сейчас творится в коммунальном хозяйстве, которое приватизировано, и посмотрите, что случилось, когда оно приватизировалось. Всё это нам нужно, но это нам нужно не в том смысле, что мы напишем какую-то бумажку и скажем, что теперь это всё отойдёт в госсобственность — само по себе это ничего не даст или сделает только хуже — а в том смысле, что надо менять отношения, и в этом плане задача более или менее ясна, она поставлена и обсуждается. Но принципиальная особенность общественного сектора — это его подконтрольность, тотальная прозрачность, связь с демократическими институтами государства, с теми же парламентами, региональными и муниципальными советами, которые устанавливают приоритеты и правила, это соответствующая подотчётность и открытость управления, участие работников в управлении предприятиями и так далее. Соответственно, такая демократизация общественного-государственного сектора, на мой взгляд, необходима, я думаю, что он будет большим и будет очень значительно расти. Но это не значит, что в качестве одного из идеологов и лидеров левых я призываю всё национализировать и отобрать — избави бог, об этом речь не идёт. Речь идёт о том, что большая доля экономической активности действительно должна находиться в общественно-государственном управлении, что, кстати говоря, будет неплохо и для частного сектора, потому что, если государство само зарабатывает деньги, то оно, например, должно снизить налоги. Простейший пример этого — я очень люблю пример Сингапура, про который либертарианцы любят говорить, что там практически нет налогов. Оно бы хорошо, что там действительно очень благостная картина с налогами с точки зрения либертарианства, но только надо не забывать, что там огромная доля государственной собственности. Государство в Сингапуре не облагает частный бизнес налогами, потому что само себе зарабатывает деньги, поэтому не нуждается в налоговом прессе на негосударственный сектор. А там, где у вас маленький госсектор и очень большие социальные обязательства, без налогов нам никак не прожить в том числе потому, что мы находимся на севере Европы или, точнее, Евразии, и у нас такой климат, который требует очень сильно развитых коммуникационных и энергетических сетей, без которых вся эта система просто разрушится. И, соответственно, у нас большие государственные обязательства, которые можно выполнять либо зарабатывая деньги, либо облагая бизнес достаточно большими налогами — это налоговый пресс на население и на тех, кто ведёт в экономике какие-то свои независимые частные дела. Понятно, что если у нас будет низкий налоговый пресс, то негосударственный сектор экономики тоже будет расти, и большой государственный сектор экономики при демократическо-социалистической экономике — это очень важный стимул в том числе и для развития негосударственного сектора. Поэтому нам предстоит очень большая работа по реконструкции, преобразованию и, возможно, расширению уже преобразованного государственного сектора. Прежде всего, можно экспроприировать олигархию, и, если её экспроприировать, то будут материальные ресурсы, и будет вопрос, как ими распорядиться. Главная проблема в том, где достать деньги — так вот денег в России полно! Нужно заботиться не о том, где достать деньги, а о том, как их употребить с толком и с общественной пользой. Вот это большая проблема, и, на мой взгляд, именно для этого нужна демократия. Демократия вообще нужна, в том числе и по моральным представлениям, но нужна и здесь, потому что это не значит, что при демократии не воруют, но при демократии воровать труднее, это сопряжено с целым рядом проблем, которые предстоит решать ворам, а это не облегчает им жизнь. Поэтому, естественно, без демократизации все эти разговоры о государстве как о модернизирующем агенте и как центре всех модернизационных усилий работать не будут.
А так, конечно, безусловно, нужно сконцентрировать большие ресурсы, причём не только на федеральном, но и на региональном уровне, и тут очень важна реальная федерализация, в том числе федерализация общественного сектора, чтобы у регионов были свои ресурсы. И нужно маневрировать этими ресурсами, а это очень важно для любого человека, который когда-либо занимался управлением какой-нибудь организацией, потому что он знает, что ключевые вопросы — это возможность манёвра ресурсами. Если вы можете в одном месте получить ресурсы, а в другом месте их использовать и перераспределять, то это будет резко повышать вашу эффективность как системы в целом. Это как те же самые японские конгломераты и южнокорейские чеболи или советская плановая экономика и западные транснациональные корпорации, которые чем сильны? Они сильны тем, что они обладают большими ресурсами, которые можно перераспределять. Соответственно, экономика демократического планирования и демократического социализма с российской спецификой должна предполагать возможность концентрации достаточно больших ресурсов и их перераспределения на общественно значимые задачи. Причём повторюсь, что демократия здесь абсолютно принципиальна, потому что именно она позволяет определить эту общественно значимую задачу — то есть вопрос публичных дискуссий. Но надо сказать, что это должно происходить не только на централизованном уровне федерального государства, но и на локальном и местном уровне, и именно поэтому должна быть реальная федерализация и реальное самоуправление.
У нас сейчас есть очень важные вопросы, которые в любом случае предстоит решать любому режиму, который сложится в России, независимо от того, какой он будет — прогрессивный, не очень прогрессивный, левый или правый. Так или иначе, у нас на протяжении примерно 30-ти лет — даже не 30-ти, а больше, на самом деле на протяжении 40-45-ти лет позднесоветского периода — хронически недоинвестирована вся инфраструктура жизнеобеспечения: энергетические распределительные сети, тепловые сети и так далее. Посмотрите на то, что творится вокруг нас этой зимой, и это ещё только начало, дальше будет ещё хуже. Нам критически нужна модернизация всей транспортной сети в стране, потому что по современным понятиям она уже очень отсталая. И я уже не говорю о дорожной сети, которая, вообще-то, не соответствует перспективам развития регионов, потому что у нас иногда бывает так, что из Пензы в Ульяновск легче доехать через Москву, хотя это два граничащих между собой региона. Система не просто устарела, а, например, транспортная сеть абсолютно не соответствует перспективам развития страны в целом, потому что эта дорожная сеть построена по принципу «все дороги ведут в Москву»; в лучшем случае в Петербург, а в худшем случае в районный или областной центр. Соответственно, всё, что не попадает в областной центр, оказывается отрезанным, и зачастую даже районы одного региона не могут нормально коммуницировать между собой. Там огромный потенциал роста — например, экономический рост может быть только от этого, но это нужно делать достаточно большими ресурсами и тут должно быть именно сочетание централизованного выделения крупных ресурсов при одновременной возможности децентрализованного локального маневрирования этими ресурсами. Предположим, есть город N и город B, которые с точки зрения Москвы оба не видны, и как поступить с ними? Между ними нужно прокладывать дорогу, и эти вопросы должны решаться на месте — в городе N, в городе B и в городе Усть-Урюпинске. Это схема многоуровневого согласования, которая не так легко может быть построена, но когда она будет построена, она будет очень эффективно работать. И, главное, она будет работать на пользу людей.
Повторяю — это не тот вопрос, который можно решить щелчком пальцев, это будет довольно болезненная история. Кстати, та же самая федерализация будет очень болезненной историей, потому что регионы нужно укрупнять, и как только вы начнёте укрупнять, то столкнётесь с кучей противоречий местных, локальных и региональных интересов, и на этой почве возникнет куча конфликтов и трудностей. С другой стороны, если вы не будете их укрупнять, то большинству регионов будет критически не хватать ресурсов для решения даже самых простых задач, и тогда они либо будут зависеть от федерального центра, что плохо, мы видим, к чему это приводит, либо они просто будут продолжать деградировать даже несмотря на то, что федеральный центр периодически будет выдавать им деньги. Им всё время будет не хватать денег, потому что у них просто объёмы будут недостаточны для того, чтобы эффективно маневрировать этими деньгами. Поэтому нужна федерализация и децентрализация управления, но децентрализация не на том уровне, что, мол, «берите себе суверенитета, сколько хотите». Она должна быть отстроена рационально — когда уровни компетенции формируются в соответствии с их возможностями и потребностями. Но это не решается автоматически, не придёт человек и не скажет: «Вот это мы сделаем так, и всё будет так!» — так это не будет, потому что это вопрос переговоров и даже зачастую конфликтов. В общем, это вопрос, который будет решаться не в один момент, это может быть болезненно, но так или иначе это вопрос, который должен будет решаться. Точно так же нужно вложить огромные деньги в обучение работников, потому что у нас не хватает квалифицированных кадров в формировании новой системы научных институтов и центров, потому что старые советские деградировали, и при этом рыночный проектный подход, который мы видим в России, не работает и вообще не работает в науке. Но если мы хотим развития науки, то нужно отказаться от идеи дорогих показушных проектов или от центров, которые проводят эти показушные проекты, а выстраивать комплексную научную инфраструктуру с участием самих учёных, с участием региональных властей в тех регионах, где будут формироваться научные кластеры — допустим, крупные университетские центры, и с участием образовательного сообщества. Нужно выстраивать эту культурно-научную, исследовательскую и академическую инфраструктуру на основе сочетания самоуправления и интеграции — самоуправления в том смысле, чтобы люди сами могли принимать свои решения или участвовать в принятии решений, которые их касаются, и интеграции — чтобы не каждый за себя, а чтобы всё это проходило в рамках единой сети. Можно сказать, что это в какой-то степени сетевой плановый рыночный социализм, если угодно.
И это не только вопрос экономики, а это вопрос отношений между людьми, и здесь принципиально именно то, как эти люди будут взаимодействовать между собой и насколько они будут способны к этому взаимодействию. Для меня вот абсолютно неочевидно, что всё будет хорошо, более того, как только я начинаю рассказывать эти свои рекомендации, то тут же сразу вижу, сколько будет проблем, нестыковок и противоречий. Но, во-первых, без противоречий никакое развитие не идёт, а во-вторых, ответить на все вопросы, которые будут возникать, можно будет только на практике, а до тех пор, пока не начнётся соответствующая практика, на уровне идеологической абстракции ничего будет сделать невозможно, потому что эта абстракция будет не только неработающей, но и вредной, поэтому конкретизировать раньше времени нежелательно.
И ещё есть вопрос того, насколько российское общество окажется готово к тому, чтобы решать собственные проблемы. Вполне возможно, что леводемократический вариант, который я отстаиваю, не будет сразу массово подхвачен, хотя я считаю, что он построен на основании объективно существующих общественных потребностей. Но совершенно непонятно, будет ли общество осваивать или осознавать эти объективные потребности. С другой стороны, вы можете мне возразить, мол, а насколько вы, господин или товарищ Кагарлицкий*, имеете основание говорить за всю общественную потребность? Насколько эти потребности объективны? Может быть, вы их сами и придумали? Опять же, это всё — результат открытых общественных и публичных дебатов, без которых мы никуда не продвинемся. Но я думаю, что в ближайшее время нам предстоят достаточно серьёзные сначала потрясения, а затем совместные коллективные и общие поиски выхода из кризиса, и, возможно, мы действительно сможем построить страну, которая будет вполне комфортной для жизни и даже привлекательной для внешнего мира.
Как я уже говорил, российское общество гораздо более модернизировано, чем его идеологи. Я ещё раз говорю, что мы имеем дело с очень неоднородным обществом, потому что это общество, в котором действительно есть проявления дикости и отсталости, причём не просто дикости и отсталости, которые достались нам в наследство от какого-то прошлого времени, а это отсталость и дикость, которые порождены как раз процессами и событиями последних 20-30-ти лет. Конечно, где-то наложилась ещё не завершённая модернизаторская работа советского периода, но сочетание недоделанной или плохо сделанной модернизации советского времени с осознанной или неосознанной, но демодернизаторской работой уже постсоветского времени привело к тому, что у нас очаги агрессии и дикости в обществе существуют.
Но не надо недооценивать и уровень развития. Всё-таки мы общество совершенно другого типа, чем то, что было в России, скажем, в 1917-м году. Во-первых, в 1917-м году у нас всё-таки было крестьянское, деревенское общество, а это совершенно другой тип общества. Я даже не говорю об уровне грамотности, но уровень осознания ценности человеческой жизни был существенно ниже и меньше, чем теперь. А сейчас у нас общество урбанизированное, в целом образованное — по крайней мере, более модернизированное и более образованное, чем в 1917-м году, это очевидно. Во-вторых, у нас стареющее общество, а то общество было крайне молодое. Надо помнить, что Россия 1917 года — это общество молодых людей. Казалось бы, это очень хорошо, но на мой взгляд, это очень страшно, потому что как раз молодые люди, как правило, склонны к агрессии и гораздо меньше, как ни парадоксально, ценят собственную жизнь. Но это известно — почему, собственно, в армию берут с 18-ти лет? Потому что 18-летнего парня гораздо легче научить убивать или гораздо легче приучить к тому, чтобы не бояться смерти, чем людей более взрослого возраста, и тем более легче, чем людей, у которых есть семьи, дети и обязательства. Поэтому то, что у нас сейчас общество изрядно постарело по сравнению с 1917-м годом, — это очень существенный тормоз в плане того, чтобы на это общество обрушилось тотальное насилие. Любой социальный демограф подскажет вам, что здесь есть прямая связка. И следующий момент состоит в том, что если уж мы берём молодёжь, то как раз молодёжь-то у нас сконцентрирована в крупных городах и настроена крайне прогрессистки. Есть исследования, в том числе Анны Очкиной — это моя коллега, социолог из Пензы — которая делала исследования пензенской молодёжи, а это очень важно, потому что Пенза — это принципиально провинциальный город в отличие, скажем, от Екатеринбурга или Нижнего Новгорода. И вышло, что там все те же самые установки — прогрессистко-модернистские, которые свойственны подавляющему числу молодёжи, то есть некому устраивать эту самую кровавую гражданскую войну в больших масштабах. Локально, точечно — возможно, я этого совершенно не исключаю, это реальная угроза, но это будет принимать характер именно локальных и точечных вспышек, может быть, очень жестоких и страшных, но именно локальных, которые, в принципе, при разумной политике и при разумном доминировании каких-то прогрессивных сил (необязательно только левых, а более широко демократических) можно локализовать или сдерживать.
А если говорить о политическом субъекте, то я считаю, что будет формироваться какой-то новый социальный блок, и это совершенно необязательно какая-то одна партия, как, кстати говоря, не было в 1917-м году. Идея того, что революция 1917 года — это революция одной партии (краткий курс сталинской истории партии нам задним числом принёс эту идею), — ошибочна, потому что на самом деле это была многопартийная революция. И да, в ходе этой многопартийной революции большевики только примерно к началу 1919 года стали единственной доминирующей и монопольно правящей силой, а до этого они были ведущей силой, но не единственной, и зачастую в некоторых локальных ситуациях даже не доминирующей. Потому что не забываем, какую роль в русской революции сыграли анархисты, не забываем левых эсеров, особенно локальных, не забываем различия внутри самогó большевистского блока и не забываем о Советах, где большевики далеко не всегда сразу имели господствующую роль, даже если идеологически они их направляли. То есть реально этот миф, что должна быть какая-то одна партия, которая приведёт всё к нужному знаменателю, — это миф, созданный задним числом уже советской идеологией в её сталинском изводе. Я думаю, что как раз сейчас процесс формирования реальных политических лагерей будет происходить очень быстро; меня интересует конкретно левый лагерь, и я, насколько у меня хватает сил, авторитета и возможностей, работаю над его консолидацией и оформлением. Будет ли это сформировано в какую-то одну партию? Совершенно необязательно. Но этот лагерь, этот полюс, безусловно, возникнет. Безусловно, какие-то процессы идут в либеральной среде, и, как ни странно, в наименьшей степени на это способны разного рода националистические группы, потому что в действительности они очень мало консолидированы и у них очень узкая социальная база. Надо понимать, что у либералов есть социальная база в лице городского среднего класса и предпринимательской среды, и у левых есть социальная база, опять-таки, в лице другой части того же среднего городского класса и наемных работников. Тут можно сделать очень интересные социологические исследования, — и они уже есть, — частично показывающие эти различия, но, тем не менее, средний класс, на мой взгляд, разбит не поровну, но на две сопоставимые части между условно левыми и условно либералами; конечно, если не подводить под средний класс чиновников или силовиков по уровню дохода. И, конечно, достаточно широкие слои наёмных работников — это те самые трудящиеся массы, к которым мы обычно апеллируем. А что касается бюрократии и силовиков, то насколько они составляют единый субъект? Это большой вопрос. Силовики, вообще, могут выступить неожиданно и оказаться далеко не такими, какими их изображает либеральная публицистика — напомню опыт Португалии в 1974-м году, где неожиданно почему-то именно военные вдруг стали прогрессивной, демократической и левой силой. Что касается бюрократии, то она будет работать на того, кто находится у власти, и эту бюрократию, конечно, надо очень серьёзно перестраивать, но не надо думать, что это одна косная злобная масса, ничего подобного. Она, конечно, очень сильно скована совершенно безумными правилами, но не надо думать, что чиновники — это обязательно плохие люди. Они вполне готовы были бы работать на благо общества, если бы у них была такая возможность.
Коротко я могу определить это как создание системы демократических институтов, которые очень быстро и очень сильно будут распространяться в том числе на социальные и на экономические вопросы. Первое — это, конечно, восстановление нормальной демократической законности, которой никогда не было в России в полном объёме, но элементы которой существовали. Мы вполне можем восстановить эти элементы, и, опираясь на них, идти дальше.
Второе — федерализация, демократизация и переход к самоуправлению на местах, преобразование нынешних госкорпораций в реальный общественный сектор. И я всё-таки считаю фундаментальной экспроприацию олигархов и использование этих ресурсов для общественного развития. Классический вопрос — надо ли экспроприировать коррупционеров? Ну да, хорошо, но что мы будем делать с их имуществом? Будем его опять приватизировать и продавать другим коррупционерам? Не очень хорошая идея. Соответственно, эти ресурсы — условно говоря, коррупционный капитал — должны быть положены в основу нового общественного сектора, но это не значит, что нужно экспроприировать каких-нибудь несчастных бизнесменов, которые ведут свой бизнес на выживание, отбиваясь от чиновников и тех же коррупционеров. Поэтому мне кажется, что здесь понятны исходные предпосылки — опять же, понятно, что нужно радикально пересматривать пенсионную реформу, и понятно, что нужно что-то делать с тотальной задолженностью населения. Вот тут идёт большой спор внутри сообщества левых экономистов России о кредитной амнистии, потому что некоторые очень радикально выступают за кредитную амнистию, а некоторые выступают с критикой этой идеи, хотя говорят, что в России необходим какой-то пересмотр кредитной ситуации. Но, допустим, если олигархические банки будут экспроприированы, то за счёт их ресурсов вполне можно будет сделать хотя бы частичную кредитную амнистию, потому что тут есть проблема. Она состоит в том, что при полной кредитной амнистии безответственные должники получают преимущества перед ответственными должниками. Собственно, я всегда, когда пользовался кредитной карточкой, добросовестно выплачивал все свои заимстврования и у меня никогда не было долгов, а кто-то другой их накапливает. Соответственно, почему он должен иметь передо мной преимущество: ему всё спишут, а я всё честно заплатил? Но, тем не менее, даже в этой ситуации необходима частичная кредитная амнистия, более того, даже в том случае, если она приведёт к тому, что некоторые, не совсем добросовестные, должники смогут на ней что-то выгадать.
Ещё нужна очень радикальная жилищная программа, потому что жильё в России становится всё менее доступным для молодых семей, и отсюда тот самый демографический кризис, о котором сейчас все так любят говорить. На самом деле, это, прежде всего, никакой не демографический кризис, а это действительно жилищный кризис, и, кстати, это известная проблема, изученная ещё с XIX века. Жилищный кризис должен быть разрешён, и понятно, что для этого по образцу некоторых регионов Австрии нужно создавать общественные строительные компании с соответствующими программами, которые бы работали на понижение цен на рынке. Сейчас эта программа реализуется в Зальцбурге, а до этого, по-моему, эта программа реализовывалась в Линце. Мы не должны ничего придумывать — всё есть! Все инструменты есть, надо просто ими воспользоваться. Для начала их надо знать, а потом пользоваться. Вот как бы я поступил с этими жилищными и девелоперскими конторами? Я бы взял и публично, очень жёстко, очень агрессивно и даже, может быть, не очень демократично национализировал одну или две крупнейшие конторы и перезапустил бы их работу на общественные потребности. А все остальные оказались бы перед выбором — либо с вами поступят не очень корректным образом, но вы с этим ничего не сделаете, либо вы будете работать, уже исходя из несколько иных правил.
Опять же — то, что я говорю, это не какие-то страшные большевистские затеи —Франклин Делано Рузвельт действовал примерно такими же методами, когда наводил порядок с частью бизнеса во время Великой Депрессии, и это очень неплохо сработало. Поэтому я думаю, что такая проактивная социальная политика будет необходима, но она будет стоить денег, а деньги надо где-то мобилизовать. Можно, опять же, использовать инструменты ММТ, Modern Monetary Theory, которую сейчас очень активно обсуждают на Западе. Я не являюсь каким-то её горячим сторонником, но тем не менее мне кажется, что там есть очень интересные инструменты. Ещё есть кейнсианские инструменты и, в конце концов, есть рыночные инструменты, и ими тоже можно пользоваться. Главное, чтобы все эти инструменты были использованы на благо общества.
В общем, если мы со всем этим ил хотя бы со значительной частью данных задач справимся, то будет совсем другая страна. Не идеальная, конечно, но куда более удобная для жизни, чем сегодня.
*включен Минюстом в реестр иноагентов
