Для проекта «После» Иван Давыдов поговорил с издателем, совладельцем и директором книжного магазина «Фаланстер» Борисом Куприяновым о том, каково это – существовать между молотом госпропаганды и наковальней критики уехавших, о дионисийстве в русской культуре, о всеобщей демобилизации, и о том, что мы все-таки в сложившейся ситуации можем сделать
Сложилась уникальная ситуация: мы реагируем на высказывания наших уехавших друзей или знакомых, которые предлагают совершенно неубедительные и абсолютно нереальные варианты развития событий и тех принципов жизни, которым мы должны следовать. В первую очередь, когда вас раздражает кто-то из уехавших и его высказывания, просто посчитайте, а много ли высказываний оставшихся здесь, которые льются на вас стремительным потоком, как Ниагарский водопад, вас устраивают? И получится, что количество людей, которые вольно или невольно, специально или по доброте душевной, искренне или неискренне — скорее всего искренне и скорее всего невольно - занимаются провокациями, и там, и здесь их не то что равное количество. Здесь их значительно больше. Можно не любить какие-то высказывания, которые позволяют себе наши бывшие сограждане по отношению к нам, но дело-то не в этом. Дело в том, что и те, и другие — опять же, вольно или невольно — работают скорее на благо той системы, которая сложилась в России.
Когда я был маленьким, я застал СССР, и жил в абсолютно десталинизированном обществе, где не было Сталина. Сталин был в фильме «Освобождение», под стёклами грузинских машин, на которых обязательно висела его фотография, и на кухне, где родители рассказывали своим детям (мне) про то, что такое сталинизм. Сталина как бы не существовало. Я не хочу сказать, что это был идеальный режим, но хочу сказать, что Сталин вернулся, и Сталина вернули как бы мы — глобальные «мы», то есть люди, которые неравнодушны, которые говорили о сталинских ужасах и об ужасах ГУЛАГа, говорили об этом громко, но говорили об этом не вовремя. Они («мы») говорили об этом тогда, когда население моей страны страшно беднело, и объяснение, что мы сейчас беднеем, потому что виноват Сталин, было нерелевантным. Совершенно нерелевантным — и наоборот, у человека, который экономически и политически унижен, который потерял в жизни все ориентиры и маяки, когда ему вдруг доказывают, что во всём виноват Сталин, может возникнуть (и часто возникала) реакция: «Ах так! Вы против Сталина? Тогда я буду за Сталина!»
И сейчас люди, которые за пределами России, говорят, что все люди, живущие в России, должны уехать, унижают тех, кто по разным причинам — по идеалистическим причинам, по идеологическим причинам, по техническим причинам, по разным причинам — остались здесь. Здесь их унижают все государственные СМИ, которые рассказывают им, что все остальные на самом деле поддерживают всё, что происходит в стране, и им всё это очень нравится, а ты один-одинёшенек такой урод; не иностранный агент, но, в принципе, очень на него похож, и твой образ мыслей является преступлением. И когда они заходят в Фейсбук (продукт компании Meta, деятельность которой признана экстремистской и запрещена на территории РФ – Полит.Ру), то получают ровно то же самое с противоположной стороны. Какой из этого будет выход? Услышат ли уехавших людей, нормально существующих в Венеции, в Праге, в Берлине или в Лондоне? Или услышат местную пропаганду – «Ты урод, а вся страна счастлива»? Мы не согласны с тем, что утверждают государственные СМИ, но мы точно так же не можем согласиться с однобокой псевдозападной пропагандой.
Я не противопоставляю себя стране, я считаю, что я как раз типичный человек, живущий здесь, но у меня, как и у любого другого человека, часто бывает ощущение, что я один и что все остальные, кроме узкого круга друзей, поддерживают специальную военную операцию, согласны с режимом, а я - урод. В то же время я получаю огромное количество информации с другого берега, и оттуда мне говорят, что да, ты урод, потому что ты не делаешь то-то, то-то и то-то. Как мне действовать в этой ситуации? Мне кажется, что таких, как я, в стране 50%, и варианты могут быть совершенно разные. Если я урод, то я этим уродом и буду — я должен оставаться здесь, а в душе противостоять, но при этом номинально выполнять все требования современной русской власти, потому что я не уехал и потому что я не доначу туда, куда от меня требуют уехавшие. И эта ситуация — абсурдная, потому что мы теряем какую-либо базу, которая позволит потом России как-то меняться, глобально или не глобально. Я сейчас говорю не очень внятно, но при этом мой смысл — он такой. Что значит «я противопоставляю себя своей стране?». Я как раз наоборот считаю, что я и есть страна и что страна состоит из таких, как я, и их большинство. Другое дело, что мы фрустрированы, фрустрированы полтора года по естественным причинам, и наша дополнительная фрустрация не входит в проект выздоровления общества, а на самом деле только больше и больше загоняется в эту ситуацию. Из неё есть только два выхода — либо какой-то радикальный протест, который приведёт если не к нашей смерти, то по крайней мере к посадке, либо прятание от этого протеста и выполнение требований власти, которая не очень-то и требует от нас их выполнять и не очень-то требует от нас подписываться. Но люди, говорящие на Западе, что мы должны делать и как мы должны жить, и что русская культура ничего не значит и она имперская по определению, хотят, чтобы мы либо признали их точку зрения, либо слились в экстазе с якобы большинством, которого на самом деле не существует
Я не могу рассуждать о русском будущем, потому что русское будущее будет известно только в будущем; в классике сказано: «Самое главное событие вашей жизни у вас впереди», и мы даже не можем говорить сейчас о русском будущем и о нерусском будущем. Но мы можем говорить, что имеет место двойное унижение оставшихся и несогласных с тем, что происходит. Как двойное угнетение африканских народов, оно происходит и справа, и слева. И это связано не с запрещением получения виз и возможностью уехать, чтобы посмотреть на Европу, а с максимальной физической и психологической фрустрацией людей, которые здесь живут. У этой фрустрации есть несколько выходов — есть героический выход, есть внутренняя миграция и выход сдачи.
Коллаборационистский выход даже более реальный, потому что ты нигде не сможешь найти поддержку. Тебе в одном месте рассказывают, что ты одинокий урод, и в другом месте тебе рассказывают, что, даже если ты не одинок, то ты всё равно урод, потому что пользуешься русским языком, имеешь отношение к русской культуре и остаёшься в России. И это та дорога благих намерений, которая ведет в ад.
Всякий раз, когда вы попадаете под влияние людей, которые говорят, что вы урод, потому что вы говорите на русском языке, разделяете русскую культуру и являетесь членом рабского народа, надо сравнить частоту этих высказываний с частотой обратных высказываний, которые вам также неприятны, и иметь в виду, что обратных высказываний больше. Соответственно, и те, и другие высказывания надо игнорировать, потому что, если можно выйти к какому-то будущему, то будущее находится только в одном — в думании и делании. Как пока показывает практика, надо делать что-то важное для страны и для родины, которая никак не связана с режимом и с государством и никогда не была связана. Доказывать, что это связанные вещи, абсурдно, потому что у нас были люди, которые были за Николая II, которые были за Учредительное собрание, которые были за Ленина, которые были за Сталина, которые были за Хрущёва, которые были за Брежнева и были люди, которые были за Власова. И все они как будто бы любили родину, и все мотивировали свой выбор тем, что любят родину. Может быть, все они и любили родину, но все они были за совершенно разные государства. За один XX век люди, которые любили родину, абсолютно противоположно выражали это политически, абсолютно неприемлемо противоположно. И любовь к родине и к отеческим гробам не связана с политическим режимом, в данном случае политический режим — надстройка, которая пытается приватизировать эту любовь. Но так было всегда и везде, где бы то ни было. И когда покойный актёр Бодров, царство ему небесное, рассказывал, что нельзя гнать на родину, когда идёт война — просто представьте эти слова в нацистской Германии. Вот представьте, что там какой-нибудь Бодров рассказывает Лени Рифеншталь, что нельзя гнать на родину, когда идёт война.
«Нельзя гнать на родину, когда идёт война». Во-первых, можно, во-вторых, нужно, потому что твоё отношение к родине — это интимное отношение, это не коллективная история, а к режиму ты всегда можешь высказывать какое-то отношение. Просто если ты неправильно поставил вопрос, и тот режим, на который ты гнал, выиграл, то тогда ты окажешься в проигрыше, а если ты поставил его правильно и как бы гнал на режим, а он проиграл, как это было в случае Николая II, в случае Власова или в случае коммунистического режима в соответствующее время, то ты оказался на коне. Но родина не связана с режимом, это экзистенциальное понятие и понятие совершенно другого сорта. Любовь к родине не связана со Сталиным, «За Родину! За Сталина!» — это лозунг, который, как мы знаем, придумал Алексей Николаевич Толстой, достаточно далёкий от народа человек, вернувшийся намедни из эмиграции, то есть уже успевший один раз, как сейчас бы сказали, предать родину, релокант.
Алексей Николаевич Толстой, который придумал этот лозунг «За Родину! За Сталина», и человек, который в мороз поднимается в атаку и кричит (даже если он кричал) «За Родину! За Сталина!», а я охотно верю, что кричал, — это совершенно разные люди с разным отношением к родине и с разным отношением к действительности.
Вспомним портрет Толстого работы Кончаловского, тот, где окорок, да. Когда смотришь на этот портрет, всегда думаешь: «А что же он будет делать с этим окороком?» Этот окорок невозможно сожрать, это же даже не хамон. Но портрет действительно потрясающий, и, главное, окорок там очень к месту, а это же невозможная трапеза, так же нельзя жрать. Вот так сидеть и жрать невозможно, это бессмысленно. Представьте себя в такой же ситуации — просто поставьте на стол те же самые яства, и это будет выглядеть абсурдно. Именно в этой абсурдности, собственно, и величие портрета, конечно.
Русская культура — это не то, что может быть «злом» или «не злом». Спички — это зло или не зло? Нож — это зло или не зло? Культура — это сложившийся набор определённых символов или определённых практик, в которых живёт человек, и она практически неизменяема. В русской культуре есть существенные недостатки, которые всегда понимали русские литераторы и русские мыслители от Малевича до протопопа Аввакума, и понимали достаточно точно. Близкая нам греческая культура родилась из того, что титаны были замурованы в Тартар, то есть были уничтожены и закованы. А в российской культуре титаны странным образом не закованы, но это безумное, титаническое, дионисийское поедание своих детей, - да жги, Господи, пошло оно всё побоку! — оно сохранилось и живёт. Это совершенно хтоническое чувство, и это чувство, про которое древние греки смогли понять, что с ним надо как-то бороться, и заковали титанов, а мы титанов никуда не заковывали. Если со мной кто-то попытается спорить, то первым, кого он вспомнит, будет Фёдор Михайлович Достоевский, человек, который думал, что вот, это же хтоническое и как раз так оно и есть. Ему же принадлежат слова: «Широк русский человек — надо его сузить», и он, когда не смог описать одного русского слабохарактерного человека, придумал Митю, Ивана, Алёшу и Смердякова.
Митю Карамазова надо посадить, надо уничтожить вот это абсолютно хтоническое и невозможное, но очень весёлое. Все страшно любят этот угар, страшно любят эту радость пожара, страшно любят это «жги, Господи» и полный праздник разрушения, но дионисийство никогда не приводит ни к каким положительным результатам и ни к какому созиданию. Строительство в дни прогресса узкоколейки у Николая Островского — это не дионисийство, война — это не дионисийство.
Мой дед, как и любой воевавший человек, очень мало мне рассказывал о войне, но он и ещё один ветеран, которого я близко знал, сказали, что войну выиграли мужики 40–50 лет, и что война — это тяжёлая работа. И это не угар. И когда нам пытаются заменить войну угаром, это главная безумная ошибка. Может быть, спорт — когда ты стоишь на трибунах и смотришь, как играет твоя команда — это угар. Но для команды это тяжёлая работа, конечно.
Дионисийство, которым упиваются многие нынешние персонажи, — это очевидное зло, которое мешает нашему созиданию. «Жги, Господи!» — это разрушение цивилизации, по большому счёту. То, что часто пытаются выдавать за народный дух дионисийства — от Шпаликова до Шукшина — это на самом деле обман. Это обман, и обман осознанный — осознанное введение людей в заблуждение, потому что угар никогда не приводит ни к каким объективным созидательным началам.
Мы, дети модернистского советского проекта, наивно предполагали, что культура и просвещение — это событие, которое произошло, и дальше мы живём уже в этом событии, мы всех просветили и всё хорошо. А на самом деле последний мировой опыт, начиная от Карабаха и заканчивая Израилем, говорит о том, что просвещение — это постоянная работа и работа тяжёлая; такая же работа, про которую мне рассказывал мой дед, побывавший на войне. Это кропотливая, неинтересная, скучная и постоянная работа. И как только кто-то вдруг зазевался и перестал выполнять это действие — не событие, а действие — тут же во всём мире хтонические силы выходят наружу.
Я вырос в райское время. Я застал поздний социализм, застал 1990-е и 2000-е, и мне казалось очевидным, что люди меняются в лучшую сторону и перестают друг друга кушать. Но если мы перестанем заниматься постоянным просвещением и перестанем постоянно делать культуру, прости, Господи, за это выражение, перестанем строить цивилизацию, то люди начнут друг друга кушать, и очень быстро. Эта узенькая прослойка, которой ещё не много лет в истории человечества, она быстро сотрётся, и тут же хтонические силы, те самые титаны выйдут из Тартара и будут продолжать жрать своих детей.
Нужно постоянно делать эту работу, и результаты — как и все результаты в России сейчас — будут реализованы и дадут свои плоды через несколько десятков, а может, и сотен лет. Но это как Иисусова молитва — «творите постоянно», - которая не приводит к сиюминутному эффекту. Это вещь, которую надо делать постоянно — продавать книги, издавать книги, писать книги, снимать фильмы и читать лекции. Это работа, которая не может что-нибудь изменить быстро, это очень долгая работа — неприятная, кропотливая и скучная работа. «Из ресторанов в космос не летают».
Работа Сизифа — это цивилизация; Сизиф, закатывающий камень, который боги чудесным образом скатывают с горы, который срывается, — это цивилизация. И работа Сизифа — это победа. Это образ, который я очень люблю. Культура, делание культуры и цивилизация просвещения — это бессмысленная вещь, потому что не даёт эффекта здесь и сейчас. Мы 20 лет жили во времени, когда нам казалось, что действия могут быть произведены. Я только что был в городе Набережные Челны, и это прекрасный, роскошный, интересный, гостеприимный, европейский и точно не последний в России город с хорошими кафе, с хорошими центрами современной культуры, с хорошими барами и совершенно безопасный. А ещё 15 лет назад это был ад.
Я помню, когда я был маленький, выходки люберов были детским лепетом. В крайнем случае, подстригут, деньги отнимут и морду набьют. Совхоз «Московский» был значительно хуже, Казань — намного хуже, но самыми страшными в моём детстве были Набережные Челны. А сейчас в Набережных Челнах можно спокойно гулять ночью и не ожидать, что с тобой что-то случится. Цивилизация происходит неизбежно, общество неизбежно нормализуется. Но если целенаправленно снимать это узкий слой и загонять страну обратно в хтоническое состояние, то, конечно, люди выходят совершенно по-другому и действовать будут по-другому. Вообще, как говорит мой близкий товарищ, культура — это насилие, и любое прекращение или замедление процесса цивилизации или процесса просвещения приводит к быстро обратимым процессам. Мы этого не понимали, а это очевидно.
Возможно, что я достаточно трусливый человек, и у меня нет более мужественного ответа, но иначе просто ничего не выйдет. Если я не могу сделать эту ситуацию сам, а я ведь даже ничего не сажаю, а просто удобряю почву, и это задача, которую можно поставить, если ты, как и я, боишься каких-то резких движений и не хочешь эти резкие движения делать по целому ряду самых разных причин. Правильно это или неправильно, но по крайней мере ты делаешь это искренне и делаешь то, что когда-то принесёт человечеству пользу. А может, и нет.
Когда мы делали книжный магазин 21 год назад, мы понимали, зачем мы его делаем. Мы очень чётко понимали — и это, кстати, разница между левыми и правыми — для чего мы его делаем. Мы тогда, может быть, не оперировали понятием «просвещение», но мы делали его, чтобы делать мир чуть-чуть лучше. Эта мотивация была у нас в самом начале и у нас не было никаких других вариантов, потому что мы все уже что-то испробовали в жизни, у всех был какой-то опыт — травматичный или не травматичный, но мы решили делать книжный магазин, потому что нам казалось, что это самый простой и естественный способ делать мир чуть-чуть лучше.
Если остаётся какой-то продукт твоего труда, то это хорошо. Люди, которые делали — Меркулов, Антонова — Пушкинский музей, оставили нам Пушкинский музей, и меня лично, Бориса Куприянова, который в советском детстве ходил в КЮИ (Клуб юного искусствоведа – Полит.Ру), этот музей сделал лучше. И сделал лучше моего сына и моих друзей, которые ходили в КЮИ за десять лет до меня. Это уже другой вопрос, вопрос об институциях, и тут надо сказать, что Сорос очень виноват перед русским народом и перед Россией
Сорос привил в России проектное мышление, а проектное мышление при отсутствии институционального мышления и институтов — оно скорее зло. Проектность — это метод, который можно приложить к чему угодно, и мы сейчас, конечно, живём во времена победы Сороса. Мы не выкидывали его учебники, потому что мы мыслим проектно, российское общество мыслит проектно, а не институционально. Ни у кого нет ни проекта будущего — проекта, который говорил бы о том, почему нужно делать это, а не то, и отсутствие институционального мышления, притом что институции в России есть, хотя с ними не всё гладко, — это очень важно. И поможет именно проект институций, которые всё берут на себя, и тут можно цитировать кого угодно. Можно найти очень много авторов, писавших о том, почему одни страны богатые, а другие — бедные, как по-разному страны переживают кризис и так далее. Кстати, в царское время институции тоже не особо строились, если честно сказать, положа руку на сердце.
Но тогда хотя бы была революция, которая была революция-революция. А сейчас мы живём в постмодернистское время, когда нам говорят, что раньше было плохо, там был ужас, капитализм и потребительство, а потом стало хорошо. А как это произошло? Где момент изменения с «плохо» на «хорошо»? Он связан с персоной или была какая-то революция? Какие-то люди решили, что мы станем жить по-другому, «вдруг у разбойника лютого совесть Господь пробудил», и мы стали жить по-другому. Но тогда где случилась революция? Её нет и не было! И на самом деле это больше похоже на то, как люди бегут в одну сторону — мне отец приводил такой замечательный пример — как вдруг раздался свисток и теперь они побежали в другую. Не было процесса перехода — идеологического, политического, культурного — какого угодно. И проблема в том, что все прекрасно понимают, что никакой революции не было, потому что человек, который сажал Лимонова, потом вдруг оказывается проводником лимоновских идей.
Но такие изменения происходят либо эволюционно, либо революционно, либо при помощи магии, либо при помощи метанойи, когда человек перерождается. Где момент перерождения? Где момент революции? Его нет. И в этом, кстати, ужас и нищета всех современных попыток сформулировать русскую идеологию — именно в том, что перехода-то нет, нет рубежа, когда всё изменилось.
Может быть, 1993-й год действительно был рубежом, но скорее всего, нет. В России была одна революция — это была революция «сверху», 1991-й год, а после этого режим и власть, которые всегда надо любить… Собственно, если люди говорят, что родину надо любить, потому что родина — это и есть власть, то 1993-й год и расстрел парламента так же надо любить — ровно так же, как надо любить Чеченскую войну (обе Чеченские войны), подлодку «Курск», нынешние события и всё такое прочее.
Я считаю, что 1993-й год — это время, когда разрушаются какие-то фундаменты, которые вроде как были заложены, но это очень простой вариант. А если мы говорим, что в 1993-м году произошла революция, то это ещё хуже для наших оппонентов, потому что тогда они могут апеллировать только к периоду с 1991-го по 1993-й год, а дальше живут в том же самом режиме, который был — адский бандитизм, наркотики, героин, выборы 1996 года, бессмысленные Чеченские войны… Это же всё один и тот же режим! Согласятся ли они на это? Думаю, нет
Понятно, что экономическая ситуация в России очень сильно демобилизовала общество с 1990 года, и 1993-й год — это тоже демобилизация общества. Я очень хорошо помню 1993-й год, и у меня есть масса знакомых, которые будут рассказывать, как они переживали на эту тему и как они шли к Белому дому — не шли они к Белому дому, около Белого дома было очень мало людей и именно поэтому в 1993-м году всё закончилось так, как закончилось; это была ситуация, которая тебя не очень касалась. Сколько людей участвовало в выборах 1996 года? Какая там была явка? На самом деле это было уже совершенно неважно, и если бы выиграл Зюганов, то в стране ничего бы не изменилось. И Зюганов не очень хотел выигрывать, это была некоторая игра, которая, безусловно, мобилизовала то, что называется элитами, но ни в коем случае не мобилизовала народ.
И уж точно начиная где-то с 1997-го или с 1998 года всё в России было нацелено на тотальную демобилизацию. Собственно говоря, был консенсус — квартира в ипотеку в 2000-х годах, машина в кредит в 2010-х — которые менялись на всё общее, то есть всё общее менялось на частное. Это был очевидный и, кстати, очень умный, очень хорошо рассчитанный и очень грандиозный проект - отказ от общего во имя частного.
Но 1998-й год делали совершенно конкретные люди, которые сейчас так же занимают активную позицию в российской политике, и никто не вспоминает ту историю и эту. То есть люди могут оправдаться, могут измениться и могут стать другими. Есть, конечно, некоторые, которые неисправимы, но люди могут исправиться — они могут быть одними, а потом стать другими, и это касается только элиты, это не касается простых людей. Простые люди не могут изменяться, они не могут перестать любить родину, которая является страной и является государством, они только могут быть тем самым плебсом, который идёт за приятными и просветлёнными вождями, которые могут меняться и играть в свои игры.
Это было всегда и везде и в этом, кстати, разница между левыми и правыми, и очень важная. Левые говорят, что каждый, вышедший из лона матери, равен другим, правые говорят, что не равен, есть различия — у кого-то хорошая кровь и хорошая семья, у кого-то плохая. Если семья плохая, то можно стать самородком, но, в принципе, нет. И это очень важный момент, почему в России и в мире такой безумный кризис левых — потому что для любого левого чётко понятно, что любая война не может быть в интересах простого человека, такого не бывает. Вернее, бывает, но только когда поработитель нападает на твою страну, и это становится отечественной войной, когда ты борешься с порабощением. Во всех остальных случаях война — это всегда война богатых. Максим Кантор, к которому можно по-разному относиться (я очень люблю и уважаю этого человека, хотя у меня к нему есть много вопросов и претензий) сказал замечательную фразу: «Война — это революция богатых, а революция — это война бедных», и любой левый человек понимает, что война всегда является злом, исключений не бывает. И когда человек говорит, что он левый и поэтому он за СВО, то к нему есть некоторые вопросы. Может быть, поэтому СВО и называется СВО, а не по-другому, потому что тогда у левых просто не будет никакой возможности ее поддерживать.
Ничего нового во взаимоотношениях власти и общества не происходит. Я не вижу причин, чтобы оно происходило. Разве поменялась верхушка, поменялась их идеология, поменялся их подход к действительности? Ведь самая главная претензия к Западу, которая была, — это то, что «они, дураки, отказываются от нашего газа, который дешёвый, и они просто идиоты! Они выбирают не наш газ, который дешёвый, потому что они дураки». Только этот аргумент был, - «они сами себе гадят». Никто не думал, что они отказываются от русского газа по каким-то моральным, этическим и прочим причинам, потому что это невозможно, потому что человек не может выбрать невыгодный для себя вариант. Любой невыгодный вариант — безумный вариант. Посмотрите на рекламу контрактников, она устроена в той же самой логике — земельный налог, ипотека, хорошее жалованье.
Можно ещё рассказать про карго-культ, возвращаясь к Максу Кантору. Когда всё это началось, я в запрещённой социальной сети процитировал совершенно людоедское высказывание одного из российских литераторов. И прокомментировал: «Господи, Боже мой! Смотрите, ну как же это возможно! Ну что же он несёт!» И тот же самый Максим Кантор мне написал: «Борис, никогда не стучи, не надо стучать». И я понял, что даже цитирование такого высказывания является фактически стукачеством и привлечением внимания, потому что таким образом мы его обналичиваем, демонстрируем, обвиняем и не даём никакого права на спасение, на изменение и на то, что он образумится. Мы фиксируем эту историю.
И я перестал цитировать этих людей, потому что считаю, что, может быть, они находятся в изменённом состоянии сознания, может, они находятся под веществами или в эйфории. Может, у них, в конце концов, горит ипотека. А может быть, они искренне к этому относятся. Господь им в данном случае судья. А что касается все этой шумихи и борьбы с z-поэтами и не с z-поэтами, то могу сказать одну любопытную вещь, и вообще, могу сказать о пользе чтения. Только что вышла книжка про северные морские пути России, и там есть замечательная глава, описывающая упоминания Севера у советских поэтов исходя из потребностей госзаказа. И там очень чётко понятно, - если ты советский поэт и хочешь издать книжку лирических стихов, то будь любезен написать для этого подборку в каком-нибудь журнале о русском Севере, о Северном морском пути и о стройках социализма. Написал? Всё, заслужил, и теперь издаётся книжка твоей лирики. То есть поэт, чтобы издать книжку, которую он считал важной, должен был пойти на определённую халтуру, на барщину, грубо говоря. А современный идеологический поэт, скажем так, считает, что если большие поэты писали халтуру, значит, именно халтура и сделала их большими поэтами. И это типичный карго-культ, на самом деле. Они не хотят писать книжку лирических стихов, а хотят собирать стадионы и писать книги по русский Север, про арктический путь и про стройки капитализма.
Как мы знаем со второй половины ХХ века существование человека является обречённым проектом в принципе, не зря мы вспоминали Сизифа и Камю. И наша безусловная обречённость связана с тем, что мы смертны, и только Ленин жив, как известно, и будет жить. И Герострат, кстати, тоже. Обречённость присутствует в любом нашем состоянии и в любых наших условиях, но будущее — это сегодняшняя тяжёлая, неинтересная и скучная работа. Будущее — это работа, а не угар и радость. Будущее — это не идти не демонстрацию с той целью, чтобы тебя арестовали, забрали в автозак, а потом посадили на 15 суток, будущее — это работа. Угар — это не работа, угар — это не будущее. Из ресторанов в космос не летают.
