Для проекта «После» Дмитрий Ицкович и Иван Давыдов поговорили с директором АНО «Информационная культура» Иваном Бегтиным и узнали, что главным экспортным товаром в будущей России станет свобода, федерацию придется переучреждать на новых условиях, а у центральной власти останется минимум полномочий.
Если говорить о будущем, то я, на самом деле, не вижу его сильно пессимистичным. Есть такая поговорка: будущее уже здесь и распределено неравномерно. Так примерно и есть — катастрофа уже здесь, и она распределена тоже не очень равномерно. А где-то это не катастрофа, а возможности, это, скорее, вопрос перелома. Что будет после перелома? У меня есть некоторое видение, я не очень понимаю, как его достичь, но первое, что я вижу, — это попытки в последние как минимум лет тридцать, а на самом деле даже и больше, унифицировать страну. В течение десятилетий довольно сложно устроенную территорию с разными национальными, территориальными, сословными, классовыми особенностями пытались унифицировать, упаковывать в некоторое отчасти иллюзорное настоящее. Всё красили одним цветом. И в моём понимании, хорошее будущее для России — это перестать унифицировать всё, начиная с налогов и продолжая стилем жизни, законами, и дать возможность не формальной и не конституционной, а фактической федерализации. Фактическая федерализация — это вещь в меньшей степени политическая, хотя политика тоже здесь присутствует, и в большей степени это то, что можно назвать разными степенями свободы и разными точками притяжения этой свободы. Я считаю, что единственный по-настоящему конкурентный товар или продукт, услуга, возможность, функция России, которая сейчас может конкурировать с кем-то ещё, абсолютно противоречит её идеологии, потому что этот продукт — свобода, свобода всего того, чего в мире нет. Начиная с того, что если в городе N-ске население проголосует за разрешение опытов на людях, значит, они должны иметь право разрешить опыты на людях, а федеральная власть не должна их в этом ограничивать. Это если кратко.
За последнее, я бы всё-таки сказал, столетие международные законы были так устроены, что даже сейчас, когда Россия находится на ранней стадии изоляции, всё равно есть некоторая рамка международных законов, которую перейти невозможно либо крайне сложно. Какие бы санкции на Россию ни наложили, она, скорее всего, не выйдет из целого ряда международных соглашений. Очень много всего запрещено на уровне мирового консенсуса, и очень многое запрещено на уровне национального консенсуса, который является частью мирового. В России в противовес миру вместо легализации наркотиков идёт ужесточение запретов. Есть какие-то неявные запреты — например, запрет проституции и много чего другого. Иначе говоря, есть, я бы сказал, псевдоморальные ограничения, существующие на всю страну, которые предполагают некоторый общественный консенсус по поводу них. Один из моих главных тезисов — что этого общественного консенсуса нет и что в разных сообществах, на разных территориях, в разных общностях эти степени свободы и несвободы разные, и ключевой тезис в том, что мы должны дать право людям, находящимся на определённой территории, самим выбирать образ жизни.
Преимущество России в мире — в большом количестве свободных территорий, вообще свободных, где нет ни одного человека, которые не заселены или которые вымирают, и сейчас будут вымирать ещё быстрее. Поэтому единственная возможность выжить, в том числе привлекая людей из других стран, — создавать вот эти самые территории свободы.
Что у нас происходило в последние, наверное, лет 15–20? Очень многие говорили о том, что у нас тут полуавторитарный режим, или авторитарный режим, или почти диктатура. Зато у нас интернет свободный, или зато мы можем делать то-то и то-то, а в других странах это невозможно. Например, пиратские фильмы смотреть, потому что в Германии, например, тебя за это сразу штрафуют, арестовывают и так далее. А сейчас мы, с одной стороны, лишились демократии, с другой — потеряли многие из этих особенных свобод и продолжаем их терять. У нас государство шло по глобальной модели ужесточения, развиваясь так, как развивались все страны, достигающие определённого уровня. При этом не имея некоторого комфортного для значительной части населения общественно-политического устройства.
И если говорить о мерах, которые могли бы что-то изменить, то это радикальная либерализация. Вплоть до реконструкции консервативных институтов, перехода их на добровольное финансирование. Условно, модель, когда ни одна религия в России не то что не должна быть государственной — не должна получать никакой государственной поддержки ни в какой форме и существовать может только в форме элективных налогов. Иначе говоря, если я в своей декларации о доходах не поставлю галочку «пожертвовать православной церкви или исламской религии суннитского толка», то ни копейки моих налогов, косвенных или прямых, эти консервативные институты получить не должны. Поэтому всё начинается, безусловно, с декларации о доходах, причем не как некоторого эффективного механизма управления налогами, а как раз с некоторой моделью установления вот этих самых свобод по выбору того, что ты считаешь границами свободы для себя. Поэтому моё видение будущего начинается, во-первых, с осознания того, что все ограничения существуют на наши же деньги, мы их финансируем, в том числе как институты репрессивного воздействия на наличие этих ограничений, и во-вторых, свобода — как безусловный императив. И конкуренция между территориями внутри одной страны по моделям этих свобод: где-то будет полный запрет алкоголя, навсегда и тотально, уже есть такие регионы, где-то будет полная свобода. Где-то будет полный запрет азартных игр, где-то их разрешение, где-то полный запрет проституции, где-то пожалуйста, сколько угодно, только платите налоги и регистрируйтесь официально. Где-то полный запрет на ношение оружия в любой форме хранения, где-то должны быть относительно большие свободы.
Ослабление государства — это не обязательно плохо. Оно у нас сейчас происходит, и, скорее всего, оно будет происходить через потерю государством значительной части доходов, которыми мы как граждане не управляли. Есть доходы государства, на которые мы имеем хоть какое-то влияние, платим налоги, например, а есть, собственно, нефтяная рента, иная добывающая рента, на которую влияния мы не имели и которой распоряжалось ограниченное количество людей, находящихся на вершине власти. Сейчас эта рента, скорее всего, будет значительно сокращаться либо очень сильно меняться. Это, скорее всего, приведёт к «эрозии» власти. То есть в определённый момент распределение благ, которые сначала собирались с территорий, а потом распределялись, значительно сократится. И это неизбежно должно привести к вопросу о существовании текущей модели системы здравоохранения, образования и многого другого. Идеально некоторое будущее, «после» — это когда после этой эрозии всё-таки произойдёт усиление сообществ. И эта самая территориальная свобода, о которой шла речь выше, даст больше возможностей для формирования сообществ людей с общими ценностями, общими интересами и общими принципами выживания, и, соответственно, формирования собственной инфраструктуры с наименьшей зависимостью от центральной власти. Неформальный спрос на это на самом деле давно существует у региональных элит, и у очень многих людей в регионах он будет, скорее всего, усиливаться.
Что в этой схеме будет удерживать регионы вместе? Во-первых, общая инфраструктура. Пока ещё нет технологических прорывов по мини-электростанциям, перехода от ископаемого топлива к электричеству, к энергетической независимости отдельных территорий, соответственно, их будет держать общая энергетическая система, которая Россией заимствована у Советского Союза. Эта общая энергетическая система — один из очень важных стопоров к любым сепаратистским настроениям. Пока ещё. Пока нет никаких изменений в технологиях, которые позволяют региону быть более-менее независимым.
Вторая — собственно, похожая — история с логистикой. Это история с доставкой товаров, автономностью и возможностью установления каких-либо отношений. Не все регионы производят достаточное количество еды, почти все хотят использовать современные продукты. Существование какого-либо автономного региона, даже в какой-то малой национальной республике, если произойдёт коллапс и Россия начнёт разваливаться, возможно только в том случае, если у него есть внешний патрон, который, по сути, обеспечивает поступление туда современных товаров, поступление энергии и базовые социальные функции. Без этого это чистая архаика, то есть это возможно только в случае общей деградации отношений в обществе. Условная «донбассизация» России, мне кажется, никому особо не нужна. Если мы посмотрим на «непризнанные территории», то увидим, что всё равно там есть некоторое присутствие патронирующих их государств. Когда они существуют сами по себе, они скатываются в какое-то совсем архаичное существование. Поэтому пока я вижу, что экономика, некая единая экономика — это основная скрепа. Второе — это пространство российской культуры, русской культуры, по которой сейчас, конечно, будем честными, был нанесён большой удар.
Поскольку мы описываем всё-таки фантастический сценарий, то идеальный вариант — швейцарский, когда федеральная власть формируется на основании решения кантона, с большой степенью свободы у отдельных территорий. И федеральная власть является представительством совокупности регионов, совокупности людей, живущих на территориях, а не самостоятельной автономной группы, обслуживающей исключительно собственные интересы. Всё-таки в моём понимании федеральная власть и региональная власть — вот это разделение крайне некорректно. Откуда берутся эти люди в федеральной власти? Как они проходят отбор? Можем ли мы сказать сейчас, что у нас федеральная власть, или это группа ленинградских товарищей абсорбировала внутрь себя все полномочия? Условно, Санкт-Петербург или бывший Ленинград управляет Россией. Или можем какую-то другую модель нарисовать. Я считаю, что то, что мы называем федеральной властью, должно формироваться через фактические региональные представительства. Полноценные. Не фальшивые, как сейчас это устроено, не модель Государственной Думы, условно, или Общественной палаты, где как бы есть люди, представляющие регионы. Не модель, построенная на некоторых делегированных людях в рамках существующей политической конструкции, которая не предполагает принятия ими решений, а реальная масса. Я считаю, что без этого, в принципе, долгосрочное существование России сложно представить. То есть оно возможно, конечно, насильственным образом, но если мы говорим всё-таки про существование гораздо более долгосрочное и гораздо более принимаемое внутри людьми, которые здесь живут, то это, безусловно, федерализация через практически полную смену того, что мы называем федеральной властью. Не федеральная власть должна делегировать полномочия регионам, а региональные собрания должны решать, какие из полномочий регионы вообще хотят предоставить федеральной власти.
Если какая-нибудь республика скажет, что хочет легализовать гей-браки, проституцию и что-нибудь ещё — так пусть они это делают! Вот вынесут на референдум и пусть это сделают, дайте им такое право. Причём право такое, безотзывное. Если кто-то хочет летать на реактивных самолётах, то дайте им такое право. Кто-то хочет, не знаю, владеть танками — да пусть делают, только пожалуйста, выезжайте на свободные территории и делайте там что хотите. Хоть личными танками владей и катайся на них. Должны быть степени свободы, которых мы сейчас даже не представляем, просто с меньшим вредом для окружающих.
Я бы сказал так: ценности я сформулировать могу, я не могу сформулировать переход к ним, в этом есть некоторая сложность в нашем обществе. Безусловно, ценностью было бы общее понимание личной и внешней свободы, осознание себя личностями, некоторый, в разумном смысле, индивидуализм и признание права других жить не так, как ты, даже если какие-то убеждения кажутся тебе абсолютно и запредельно неправильными. Это снижение агрессии в обществе как первый фактор. Второй фактор — это общее признание, что любое существование в современном экономическом мире невозможно без подобной модели. Вся вот эта толерантность и всё остальное не только имеет смысл общественной морали — у этого ещё есть вполне понятная экономическая природа. И все страны, которые выбирают такую модель существования, демонстрируют гораздо бóльшую устойчивость. Я бы предположил, что возможная модель перехода к такому существованию — это осознание глубокой личной бедности в связи с последними событиями. Это не вероятный, но возможный сценарий. Если изоляция России будет продолжаться и многие действительно окажутся в глубокой нищете, то здесь будет всего три развилки. Одна развилка — это глубокое переосознание собственного опыта и попытка построить новое общество, вторая — это новые войны, которые будут вести отчаявшиеся люди, и третья — это, по сути, деградация общества и достаточно быстрый закат империи. Я бы предпочёл, конечно, первый сценарий.
Честно, я даже не берусь сказать, от кого ждать первой инициативы. Есть такое ощущение, что, в принципе, и раньше грань была достаточно тонка и всё очень тонко и не известно, где порвётся. А сейчас возникла ровно та ситуация, где точно где-то порвётся, уже совершенно точно, но мы не знаем, где. Знал бы прикуп — жил бы в Сочи, но я вполне допускаю, что это может быть буквально где угодно. Если говорить про сообщества и про те группы людей, которые наиболее вероятно будут какие-то предпринимать действия, это в первую очередь те, кто может пострадать в текущей экономической ситуации. Отчасти это какие-то региональные элиты, которые могут использовать совершенно другие механизмы торга с федеральным центром. Один из вероятных сценариев будет именно таким — ужесточение торга между регионами и Москвой. Я считаю это весьма вероятным сценарием, но это не совсем сообщества, это скорее некоторая разница в элитных интересах.
Если говорить про сообщества, то, к сожалению, все эти годы деятельность политической элиты была направлена на демобилизацию. В результате даже запредельные преступные действия, которые могут происходить со стороны кого-то, имеющего власть, к сожалению, не вызывают особенно резкой общественной реакции. При этом государство сейчас само вынужденно формирует новые сословия. Вот я, например, являюсь айтишником. Сейчас, по сути, российское государство пытается айтишников превратить в сословие, именно в сословие, то есть это чисто сословная модель. Я бы сказал, что это такое нервное, дёрганое, довольно резкое и в каком-то смысле истеричное сословие получится, айтишники — это люди, которые считают, что в мире они стоят дорого, а тут им недокладывают. Вот сейчас Минцифры предлагает организовать 5 % ставку на ипотеку для айтишников. А айтишники такие: «А почему по пять? А почему не по ноль? Почему не меньше?». Сейчас собираются компенсировать половину арендной платы айтишникам: «А почему только половину? А что дальше? Так сказать, а деньги где?» У меня сейчас такое возмущение возникает: они предлагают ипотеку по 5 %, но только в новостройках. А почему только в новостройках? Давайте сразу полноценно, везде! И примерно такое отношение ко всему у большого количества людей в этой отрасли.
Вот сейчас говорят, что надо удерживать айтишников. На самом деле, государству надо удерживать любых профессионалов и специалистов, создающих добавленную стоимость, занятых в высокотехнологичных производствах. Это может быть фармацевтика, инженерное строительство, проектирование сложных объектов, разработка микрочипов и многое другое — это не только IT, далеко не только. И это люди сейчас в основном уезжают. Но те, кто останется, будут считать, что государство им сильно должно, очень много должно, и они ему сделали большое одолжение, что не свалили. И как сейчас наши политические власти будут существовать в такой модели общества — непонятно, то есть просто так закрыть границы — это расписаться в импотенции. Не закрыть границу — ну, будут валить или будет нарастать внутреннее недовольство. Я предполагаю дальнейший рост недовольства профессионалов. А вот в какой момент тут порвётся по-настоящему, я не знаю, пока я не видел ни одной забастовки профессоров почему-то. Им сейчас Болонскую систему ликвидируют, а это вообще серьёзно. Либо, наверное, ещё не дозрело, либо, наверное, уже сгнило. А есть и другие области, в которых тоже всё будет достаточно плохо, причём я думаю, что по-настоящему мы это почувствуем примерно через полгода или, может быть, чуть позже. И новые сообщества, в основном, сейчас будут формироваться по профессиональным или околопрофессиональным интересам, и, соответственно, будут применять совершенно иные рычаги воздействия, чем это было ранее. Но это мои фантазии, конечно, я не готов под этим подписываться, но могу это предполагать.
Быть лидерами консервативного мира означает уничтожить всю свою промышленность, то есть вернуться к полной архаике. А если не быть лидером консервативного мира, то своего места в мире нет. Существование страны с кратными степенями свободы позволяет устанавливать разные модели. Откуда возникнут вот эти профессиональные генетики, которых будут учить в профессиональных училищах? Они будут возникать от того, что в эти училища будут приходить международные корпорации — международные, не российские — которые будут этому учить и которые будут делать свои удалённые офисы и центры работы. Я привожу не абстрактный пример — если мы посмотрим на наше ближайшее окружение — Казахстан, Армения — даже при том, что это территории в конфликтных зонах, тем не менее есть Astana Hub, тем не менее есть центры по обучению сельских детей программированию, которые в Армении медленно, но постепенно создаются, есть новые промышленные центры, которые возникают, — это тоже примеры. А если уж мы говорим не только при близлежащие страны, а про многие другие, то Латвия стала замечательным центром Hub’а и стартапов. Почему? Чем Латвия отличается от России, кроме ментальной модели и отсутствия убеждения в том, что Латвия должна влиять на весь мир? У России оно есть, и мы наши внутренние силы тратим на это. Может быть, мы перестанем это делать? Может быть, и у нас будут возникать подобные центры? Это как центр притяжения. Есть существующие центры притяжения — образования, стартапов, инвестиций, компаний и всего остального. Чтобы они пришли к нам, нужно, чтобы они понимали, зачем они это делают, почему это делается именно здесь. И это тоже ещё одна из историй про то, что что-то должно быть уникальным. Мы не можем дать уникальность через демографию, у нас мало молодёжи, её становится меньше. Мы не можем дать уникальность через сверхквалифицированную рабочую силу, простите, это уже не про нас. Она концентрируется в некоторых городах-миллионниках, но не в малых городах, и она будет концентрироваться, только если люди, которые обладают техническими навыками, будут туда уезжать, потому что там комфортно. Сейчас им это не комфортно, они приезжают и их встречает крайне консервативное и агрессивное общество, и чаще всего они просто достаточно стремительно оттуда уезжают. Либо это отъезд по модели ретрита, а не целевой модели жизни. И это достаточно важно. Поэтому я считаю, что без изменений социальных установок общества, без деконсерватизации общества, без использования свободы как товара не удержать квалифицированных людей. Вот если мы это делаем, тогда в России, конечно, будут и беспилотники, и совершенно новые технологии, и развитие технологий для освоения пространств. Откройте новую территорию на Новой Земле и скажите: мол, делайте на ней что хотите. Вот приехал туда — только «не убий», а всё остальное можно. Туда пойдут туристы? Там возникнут новые города, несмотря на вечную мерзлоту? Пойдут. Возможно это в нашем обществе? В нашем махровом, псевдоправославном обществе или псевдоисламском, простите? Ну, ислам у нас более живой. Ну, как-то внутреннего огня не осталось, а установки общие есть, причём установки в основном агрессивные. Вот я считаю, что всё это, безусловно, возможно, но консерватизм должен проиграть, это вот безусловно. Потому что я, на самом-то деле, человек очень консервативных взглядов. На очень многое из того, что сейчас происходит в мире, я бы не согласился, вот для себя лично. И я хотел бы иметь территорию, где я мог бы жить по своим убеждениям. Но я считаю, что для России как для государства другой модели существования, по сути, стратегически нету. Единственный товар, который остался, единственная стратегия — это радикальная деконсерватизация общества — то есть, если коротко, гей-парады в каждом городе с участием первых лиц, держащихся за руки.
