Для проекта «После» Дмитрий Ицкович и Иван Давыдов поговорили с писателем Кириллом Фокиным о неизбежном глобализме, позитивном стоицизме, давлении будущего, губительной гордыне и о том, чем заняться человеку в Москве 2099 года.
Мы живем в странной ситуации, когда попытка обсуждать Россию будущего словно бы исключает саму идею будущего для всех. Если говорить серьезно, то, конечно, будущее мира и будущее России, настоящее будущее, которое наступит рано или поздно, — оно глобально. Нельзя нарезать его лоскутами и сказать, что вот в России будет вот так, а в Соединенных Штатах будет вот так. Проблема неравенства — институциональных и технологических разрывов — будет проблемой номер один. Но некое общее давление будущего, как я его для себя называю, распространяется более-менее равномерно. Что я имею в виду? Мы все живем в ситуации давления будущего, мы все знаем, что рано или поздно мы умрем. Хотелось бы, возможно, этого избежать, или хотелось бы принять какие-то другие условия игры, но это случится. Это давление будущего, над нами довлеет знание этого факта. Смерть — «то, что бывает с другими», понятно, некоторые не могут это принять, но всё равно это неизбежность, как и биологическое устаревание и ветшание наших тел. Мы существуем в некоем коридоре, который для нас задан, из прошлого через настоящее в будущее.
В вашем промежуточном совещании об итогах проекта «После» было сказано, что у нас катастрофически слабое настоящее. Мне кажется, слабость настоящего — это интересная формулировка, но настоящее определяется силой прошлого, с одной стороны, а с другой стороны — силой будущего. Это слабое настоящее находится в клещах между очень сильной инерцией, которая происходит из прошлого (лично я был даже удивлен, насколько она сильна), и нарастающим давлением будущего, включающим в себя и проблемы ядерного оружия, и проблемы глобального потепления, но также и ряд возникших новых итераций неотменяемых технологий. То есть, грубо говоря, интернет и другие новые информационные технологии можно отменить, но для этого необходимо глобальное обнуление человечества, которого, я надеюсь, не случится, для этого необходима совершенно радикальная революционная перемена. Если не будет глобальной катастрофы, сравнимой по масштабам с глобальной ядерной войной, то, вероятно, технологии типа интернета задают некие неотменяемые пороги. И это тоже давление, потому что невозможно вернуться в мир, который был 50 лет назад. Даже раздробленность, которая, вероятно, нас в ближайшее время ждет и которую нужно будет потом преодолевать, всё равно будет сопряжена с давлением неотменяемых изменений и неотменяемых технологий.
А что касается идеальной России, как бы я ее видел послезавтра… У меня есть убеждение, которое я готов доказывать при необходимости, что, если не произойдет вот этой глобальной катастрофы — самоубийства или почти самоубийства человечества и цивилизации, — то, конечно, Россия послезавтра будет вписана в глобальный мир, потому что у нее просто нет другого выхода, это игра либо в минус, либо в плюс. В моем романе «Лучи уходят за горизонт», в легкой футурологической утопии, как я ее называю, действие происходило с 2001 года по 2091-й, и я пытался представить какой-то более-менее оптимистичный ход человеческой истории. И я обнаружил, что у меня есть прогнозы и образ будущего для человечества, для мира, для Европы и для Америки даже, но Россию мне очень захотелось из него, что ли, исключить. Да, действие там происходит эпизодами в России, герои прилетают в Москву будущего —прекрасную, с узнаваемыми чертами, но где на Красной площади в помещении мавзолея Ленина организован ночной клуб — возможно, наследник духовный «Зинзивера». Но, так или иначе, какой-то особой роли, независимой от всего мира, она там не играет. И мне кажется, что это правильно и важно. У древних греков было понятие «хибрис» («гибрис»), которое означает гордыню, высокомерие, излишнюю амбициозность, стремление захватить больше, чем ты можешь проглотить, — но всегда в негативном смысле, всегда это связано с оскорблениями. Не случайно «гибрис» для греков мог быть синонимом изнасилования или смертельного оскорбления человека, который слабее тебя. И мне кажется, поиск особого пути, разговоры про абсолютную уникальность России и ее «вечное геополитическое одиночество» — это и есть гибрис, от которого Россия в будущем должна избавиться.
Россия будет встраиваться в мир тем или иным образом. Изоляция — это краткосрочная и среднесрочная перспектива, но изоляция тоже предполагает встраивание в мир. В статье для журнала «Но», издаваемого редакцией «Новой газеты», я назвал это территорией прифронтовой стабильности, где государства, не найдя языка мира, начинают говорить, пользуясь терминологией Глеба Павловского, языком войны — языком угроз и насилия. И в этом плане изоляция — это некая система, некий формат отношений. Встраивание всё равно произойдет, потому что сегодня невозможно развиваться независимо. Даже встраивание от противного всё равно предполагает какое-то участие, пускай даже негативное.
Новый мир будет сетевой структурой. Узловой центр, скорее всего, в итоге сформируется где-то в районе Восточного побережья США. А если говорить непосредственно об идентичностях, то я предпочитаю употреблять термин «сетевая структура» в том плане, что да, даже сейчас, перечисляя идентичности, от которых мы себя строим и отстраиваем, вы тоже говорите о большом их количестве, о нескольких этажах — семейная, религиозная, политическая (здесь можно говорить на муниципальном уровне, на городском, на государственном). Мы просто можем добавить к ним новую, общемировую, общечеловеческую, гуманистическую, как угодно. Вот, например, Япония, как мне представляется, довольно удачно встроилась в глобальный мир, несмотря на текущие свои попытки обрести бóльшую субъектность. Японцы не перестали быть японцами, хотя традиционная японская культура дальше лежит от западной, чем традиционная российская.
За неделю до 24 февраля я опубликовал в «Новой газете» колонку, которая называлась «Бункер "Россия"». Даже не крепость, а именно бункер, в котором надо спрятаться внизу, задраить все люки и сидеть тихонечко в подвале под землей и ждать всемирной катастрофы, которая случится рано или поздно. Это мышление, продиктованное страхом перед будущим. Это тоже серьезная проблема, и не только в России, вообще во всем мире существует этот страх футурошока. Футурофобия. Ощущение, что изменения связаны, а они действительно связаны, с огромными экзистенциальными рисками — и для человечества, и для государства, и с риском потери идентичности, и с риском потери, так сказать. «суверенитета». И постоянные разговоры про суверенитет тоже являются частью гибриса, потому что тот суверенитет, про который они говорят, не имеет отношения к настоящему суверенитету в смысле, в котором это слово вообще было придумано и использовалось раньше. Это тоже риторика, продиктованная страхом, непониманием того, что будет завтра. Но развитие предполагает готовность хотя бы в какой-то степени идти на риск.
У Андрея Кортунова была неплохая статья, посвященная тому, что существует глобальная проблема, которая описана в учебниках обществознания, активно обсуждается на семинарах и на мировых конференциях, но которая при этом как-то выпадает из публичного дискурса, особенно сейчас, в последние годы. Это проблема «Север — Юг». Африка южнее Сахары, Южная Азия, Южная Америка (в меньшей степени) — некий фронтир, не в колониальном смысле, но в смысле потенциала развития для человечества в будущем. Фронтир не в том плане, что его нужно «цивилизовать» или «помогать ему развиться», а в том смысле, что там находятся огромные ресурсы, в первую очередь человеческие, которые могут дать очень серьезный буст новому витку нашей цивилизации.
А должны ли в России течь нефть, газ или человеческие ресурсы, это будет зависеть от того, на каком витке технологического развития мы вернемся к глобализации в плане миссии. Потому что если будут существовать действительно альтернативные дешевые возобновляемые, а главное — доступные источники энергии, то, конечно, экономическая система мира будет перестраиваться. Но я не экономист и не специалист в этой области.
Я бы предпочел, чтобы глобализм в смысле миссии касался и нас, и мира, и вообще всех. Мы должны вернуться к глобальному миру, потому что альтернатива — тотальная деградация через глобальную катастрофу. Всё остальное находится между этими двумя полюсами, потому что от проблемы глобального потепления или возможного ядерного конфликта никуда не уйти. Проблемы такого уровня можно решить, только установив глобальное управление, глобальный контроль над вооружениями, над климатическими изменениями, над институциональной конфигурацией человечества. Но создание такой конфигурации, приемлемой и с нормативной точки зрения, что важно, требует больших усилий — интеллектуальных, практических, политических, экономических, культурных и так далее. Вот что я имею в виду, когда говорю о миссии. Глобализация, конечно, не вернется сама по себе, ее могут вернуть только люди, которые в нее поверят.
Я думаю, что Москва конца XXI века будет во многом неотличима визуально от Нью-Йорка конца XXI века, от Токио конца XXI века, Шанхая конца XXI века, Пекина, Лос-Анджелеса, Лондона. Глобальные города, которые сейчас возникают, сильно оторвутся от остального мира. Это уже происходит. Недавно из Москвы или из любой другой мировой столицы было проще долететь в другую мировую столицу, чем добраться в некоторые ближние районы той же самой страны. Поэтому, конечно, Москва — если не случится чего-то страшного и это страшное не отдалит эту перспективу еще на много лет — будет мультикультурным экономическим и политическим хабом. Я здесь готов отчасти присоединиться и к той технологической утопии, которую вам нарисовал Андрей Коняев.
Сделаю ремарку: скоро на экраны выйдет фильм «Петрополис», сценарий которого написал я. Ваш проект «После» — он, конечно, провокативный, потому что сегодня попытка представить послезавтра сама по себе является провокацией. Вахштайн (включен в реестр СМИ-иноагентов. — Полит.ру) вам в недавнем разговоре хорошо описал, почему это, скорее всего, не получится. Но эта провокация — стимулирующая, провокация деятельная, позитивная. Я сам очень люблю такие ходы, и мне кажется, что один из смыслов спекулятивной фантастики — как раз создавать такие провокативные ситуации. В «Лучах…», когда я писал про будущее России и оставлял его за скобками, — это была в некотором смысле провокация, потому что книжка писалась на русском языке и выходила в России, но при этом без «российского» будущего. А в дилогии про Ленро Авельца глобальный миропорядок кривой и косой, но он уже установился — без обсуждения и описания стадии перехода к нему. Это тоже была литературная провокация.
Сюжет «Петрополиса» в том, что человечеством на протяжении последних 50–60 лет руководит и направляет его некий межпланетный сверхразум, который прилетел в середине XX века. Лидеры сверхдержав находятся с ним в контакте и пытаются выстроить систему отношений, потому что чего хотят эти пришельцы, в общем-то, неясно. Они предлагают какие-то схемы, какие-то технологии, но про них неизвестно вообще ничего. Главный герой пытается в этом разобраться.
Конечно, это такая конспирологическая провокация. Один из сюжетов в картине — Третьей Мировой войны как завершения Холодной войны удалось избежать именно благодаря вмешательству внеземного разума, потому что, согласно теории игр и нашим рациональным расчетам, в горячую фазу она должна была войти практически неизбежно. Начало горбачевского разоружения —это чудо, которое произошло благодаря внешнему вмешательству, тоже такая провокационная мысль.
Ближе к финалу там есть сцена, где пришельцы вызывают к себе лидеров сверхдержав и предлагают им, потому что видят, что мир действительно вступает в полосу войн и страшных конфликтов, немедленно принять два решения — о передаче всего ядерного арсенала под единый контроль и о фактическом объединении человечества. Не через сто лет, не через двести, не через пятьдесят, а вот прямо сейчас. Мировые лидеры отвечают решительным отказом, исходя из собственной логики и собственной паранойи, потому что они полагают (возможно, верно, возможно, нет, это зритель пускай решает сам), что ядерное оружие, от которого им предлагают отказаться, — это единственное средство потенциальной защиты человечества от инопланетной угрозы, которая очевидно присутствует и которая хочет нами управлять.
Это провокационная сцена, конечно, но она, как мне кажется, может заставить задуматься о том, что главный враг такого позитивного глобалистского представления о будущем, которое я разделяю, находится не вне, а внутри нас, в нашем гибрисе. Он находится внутри тюрьмы нашего разума, в представлении о том, что человечество всегда жило в одной и той же конфигурации (что, на самом деле, не так), и теперь мы предлагаем ее поменять, причем поменять радикально. Но никаких объективных причин, которые бы этому препятствовали, неотменяемых причин, довлеющих над нами, не существует. Это всё наша психологическая неготовность. Так что для этой цели, я думаю, как раз и нужна фантастика, и нужны такие разговоры, которые провоцируют на радикальные вопросы и на радикальные мысли.
Нужно совершить ментальный прыжок, чтобы перестать мерить всё сроком своей жизни — это вопрос взгляда на мир, какой-то своей коробки, из которой мы смотрим и которую надо расширять. Тогда становится видно, где тенденция, а где реакция на тенденцию. Да, это тоже гибрис, но, как ни странно, здесь может помочь такая вещь — это будет забавно звучать, — как патриотизм, например. Настоящий адекватный патриотизм строится на попытке помыслить себя частью страны, попытке помыслить себя частью чего-то большего. В большей степени, чем семья, хотя семья тоже в этом плане помогает, потому что вы мыслите себя как продолжение тех, кто был за вами, и как предтеча тех, кто будет идти дальше после вас, вы выстраиваете себе некий континиум. И поэтому — да, биологический эгоцентризм надо преодолевать в том числе для того, чтобы увидеть давление из будущего, которое придет через поколения. Сегодня принимать решения и сегодня действовать исходя из того, что, возможно, мы не застанем результатов наших сегодняшних действий. Но в этом и заключается, мне кажется, правильная логика позитивного стоицизма, который сегодня нам всем так необходим.
Я просыпаюсь и думаю, где я нахожусь и имеет ли это для меня сейчас значение. Москва — глобальный город, и во многом неотличим от других глобальных городов. И вы можете физически находиться в одном месте, а ментально или посредством информационных технологий — в другом. Главной задачей в конце XXI века будет попытка устранения разрывов между зонами развития и зонами стагнации, которых будет становиться всё больше и больше. Об этом Стругацкие писали довольно пророчески в «Волны гасят ветер», где появилась подраса людей — Люденов, которые в какой-то момент настолько обособились, что улетели в дальний космос. И совершенно непонятно для остальных людей, чем они вообще занимаются, зачем, что с ними такое. Но мы всё-таки исходим из некоей идеи гуманизма, которая предполагает универсальную равную справедливость и доступ к благам, в том числе интеллектуальным, для всех желающих. Мне кажется, человечество в лучшем своем варианте в будущем должно будет озаботиться проблемой равномерного распределения блага для всех.
Мне кажется, что основных занятий будет два. Первое — работа по преодолению этих разрывов, помощь людям, попытки устроить наше всемирное общежитие таким образом, чтобы всем было более-менее приятно и более-менее комфортно. Я очень надеюсь, что проблемы людей в конце XXI века будут неизмеримо проще решать, чем сегодня, но проблемы останутся.
Второе по степени важности — это вопрос самовыражения, вопрос занятия «искусством» в широком смысле слова. Потому что история с искусственным интеллектом и производством контента по заказу, которое сейчас активно развивается, — это вещь, настроенная на массовое потребление. А искусство самовыражения и занятия творчеством как путь реализации себя — его нельзя отдать на аутсорс ИИ. Вернее, можно, но всё равно тебе для этого придется пройти первую стадию — предложить собственный язык. У меня есть знакомый, он писатель и драматург, который работает в театре, он из Швеции. Он сейчас хочет разработать программу на основе одного из существующих алгоритмов, которая бы писала пьесы за него. Но в чем его идея? Что он написал какой-то собственный массив текстов, загрузил их в нейросеть, которая их обработала и вычленила нечто похожее на его стиль. Пока это всё очень сырая вещь. Но дальше он будет придумывать некую историю, будет ее запускать в программу, нейросеть создаст большой черновик, а он рукой мастера обработает, как бы заменяя «литературных негров» нейросетью. Пока это еще не работает до конца, но он считает, что в течение где-то пяти лет он научит ее писать, причем именно так, как он бы это писал. Поэтому — да, я думаю, занятия творчеством станут массовыми, расцветут маленькие комьюнити, как сейчас комьюнити фанфиков. Параллельно с ростом количества людей, занимающихся творчеством, также будет расти сегментация творческих полей. Ну и, соответственно, себя бы я видел в одном из них. Надеюсь, что это будет возможно.
