Для проекта «После» Дмитрий Ицкович и Иван Давыдов поговорили с философом Михаилом Ямпольским — о том, почему Россия — «невнятная страна», о вечном возвращении к схеме сверхсильного государства, озабоченного собиранием земель, о роли Украины в русском имперском мифе, и о том, есть ли надежда на выход из этого круга.
Вечное возвращение волосатого
Я способен видеть флуктуации и колебания от чего-то малосимпатичного к чему-то более симпатичному. Вся русская история нам подсказывает, что эти колебания происходят по старому анекдоту: лысые сменяют волосатых и одновременно с этим наступает некоторое облегчение в жизни — Хрущёв после Сталина, Горбачёв после Брежнева и Андропова. Флуктуации возможны, но одна из самых удивительных черт русской истории в том, что это какое-то бесконечное ницшеанское возвращение к тому же самому. И всегда возникает вопрос, может ли Россия эволюционировать в какую-то сторону или она всегда будет впадать в очень непривлекательное состояние. И мне кажется, что особенно актуальной эта ситуация становится сейчас, потому что воспроизводство этого состояния всё меньше и меньше соответствует эволюции всего человечества и всё больше и больше происходит насильственное возвращение к чему-то архаическому.
В широком смысле, я пока не вижу оснований для оптимизма, но в локальном смысле я легко могу себе представить, что режим, который впадает в репрессивность, сменяется режимом, который более терпим и более открыт. Вопрос заключается в том, что потом опять почему-то приходит волосатый. Отчего это происходит? Ответ на этот вопрос, который для меня неприемлем, — в том, будто есть какое-то генетическое свойство российского народа, который всегда воспроизводит отношения хозяина и холопа. Я считаю, что никаких таких генетических свойств в русской культуре и у русского народа в принципе нет, россияне прекрасно адаптируются к жизни в демократии, и я не вижу тут никакой наследственной генетической заворожённости. Но мне кажется, что Россия сама по себе как очень странное образование, — я называю её невнятной страной, -постоянно вынуждена воспроизводить один и тот же стереотип, и стереотип этот сводится к чрезмерной гипертрофированной роли государства. Я считаю, что вообще весь ужас русской истории и её эволюции связан с тем, что государство всегда играло неумеренно максималистскую роль. Отсюда в России никогда не возникло, как мы хорошо знаем, ни гражданского общества, ни реальной политики, ни демократии, всё всегда подчинено государству. Я думаю, что для России государство в той форме, в какой оно всегда существовало, это страшное проклятие — для жителей страны, для культуры страны и так далее. Но вопрос заключается в том, почему эта максималистская государственность, присущая России, не даёт России перейти к каким-то другим формам общественной организации, которые существуют сейчас в мире? Государство всё меньше и меньше способно организовать монолитную массу и монолитную картину, оно вынуждено признавать фрагментарность и множественность населения, оно вынуждено с этим как-то взаимодействовать и всё больше и больше заниматься не репрессивными функциями, а экономическими и социальными (образование и здравоохранение). Но в России все эти функции вторичны, и государство как было при царе-батюшке репрессивным, так и продолжает оставаться репрессивным. Вопрос, собственно, сводится к тому, почему мы живём в системе, которая воспроизводит старое царское репрессивное представление о государстве, совершенно не современное с точки зрения эволюции общества. Этот вопрос, конечно, требует определенного взгляда на историю, без которого мы не можем понять, почему будущее нашего отечества до такой степени склонно всё время воспроизводить этого монстра, который всё время разрушает нормальную жизнь человека. Вот в этом, собственно, и есть детерминированность будущего — если мы не избавимся от этого монстра, то будущее будет существовать в режиме того же самого ницшевского возвращения.
Несостоявшаяся нация
Я не историк России, конечно, и мои знания ущербны в этом смысле, но мне всё-таки всегда хотелось понять, что там происходит. Я вот назвал её с самого начала «невнятной страной», и я думаю, что начинать надо вообще с Ивана III, и с попыток России порвать с ордынским прошлым, которые реализовались через выдумывание мифа о прямой генетической связи Московского княжества с Киевской Русью. Уже Иван III в письме Габсбургу Максимилиану I писал о том, что он по прямой линии восходит к Рюриковичам, а через Рюриковичей прямо к Августу. Киевская Русь становится очень важной идеологической мифологемой русской культуры, существующей до сих пор. Я думаю, то, что в Москве ставят памятник князю Владимиру Киевскому, и то, что Киев оказывается центральной темой российской современности, связано как раз с этой идеей, которая проходит, вообще-то говоря, через столетия истории России, — с идеей о том, что Россия как нация восходит к Киеву, и что русский народ — это народ, в котором собираются белорусы и украинцы как некое единство. Этот миф о национальном русском единстве вступает в абсолютное противоречие с исторической практикой того же Ивана III, а особенно Ивана IV. Дело в том, что Иван III уже провозглашает политику собирания русских земель. А что такое «собирание русских земель»? Можно сказать, что это, в общем, какой-то отдалённый прототип собирания русской нации. А Иван Грозный продолжает эту политику, но когда он начинает войны на Западе, прежде всего с Польшей, он терпит поражение и он не в состоянии двигаться на Запад и отвоёвывать те земли, которые полагает исконно русскими, потому что там говорят по-русски и потому что там христиане. И он разворачивается и начинает собирать русские земли там, где была Золотая Орда. Прежде всего, он присоединяет Казанское царство, потом Астраханское царство и начинает собирать по Волге степные народы… По существу, он занимается собиранием ордынских земель, а не русских. В итоге возникает очень странное государство, вот это невнятное государство, которое мифологически мыслит себя как русская нация, а в реальности является совокупностью огромного количества совершенно не русских народов. В единственной переписи населения Русской Империи в 1897-м году русские не составляют большинства в этом государстве — их, по-моему, 47% или 44%, я точно не помню. Но признание того, что Россия вообще не является национальным государством, всё время как-то заметается под стол.
Что, собственно, объединяет все эти земли? Объединяет только одно — лояльность самодержцу. Государство становится стержнем, который держит всех этих людей — всех этих удмуртов, бурятов, коми, мордву и так далее. Великая русская река, о которой так любят говорить, Волга — это сплошная территория, заселённая бывшими степняками и ордынцами. И возникает невнятица, которая очень значима. Уже в XIX веке монархия пытается развивать этнографию. Александр III открывает Этнографический музей в том же здании, где и Русский музей, потому что они хотят понять, из кого они состоят, но об этом очень мало известно. Недавно в НЛО опубликована книга Франсин Хирш «Империя наций», которая показывает, как большевики, придя к власти, начинают использовать царских этнографов, чтобы вообще понять, кто входит в состав этой невнятной империи и что это такое. Очень любопытно читать эти этнографические описания, где сами этнографы говорят, что да, мы, конечно, все разные, но очень трудно отличить нас друг от друга, и есть какое-то невнятное аморфное сходство всего этого. В итоге возникает странное образование. С одной стороны, мифологической, это что-то, восходящее к Киевской Руси, — это русская нация, и этот миф о русской нации развивается русской культурой, которая строится как культура национальная. Если мы посмотрим на русскую литературу, то мы увидим, какое незначительное место там занимают нерусские люди, как будто их нет. Конечно, мы найдём там «Хаджи-Мурата» или что-то про Кавказ, но, в принципе, это экзотика и это то, что сегодня называется ориентализмом. В сущности и у Гоголя украинцы — это фольклорно-экзотические персонажи.
Интересно, что именно русская культура пытается строить нацию, она ориентирована на западную литературу прежде всего, которая оказывается национальной литературой. И они придумывают, что Россия — это более-менее однородное государство, которое населено более-менее однородным русским населением, оно православное и прочее-прочее. А с другой стороны, реальность показывает, что нации не существует, и она не может объединять все эти огромные пространства, заселённые совершенно разными народами так, как объединяются нации. Нация объединяется идеей общего культурного наследия, общей историей, общими идеологемами, которые разделяются народом, религией, конечно, и так далее. Эти идеологемы в каком-то смысле делают государство ненужным, потому что это совокупность людей, которая держится как бы сама по себе. Поэтому из нации можно вынуть монарха — и она может стать демократией. Но русская империя не может придумать никакого принципа объединения, кроме государства. Государство — это единственный стержень, который всё это держит, и самое поразительное в российском государстве, с моей точки зрения, то, что оно бесконечно озабочено собственным развалом. Если мы послушаем сегодня нервные голоса даже в слоях, близких к власти, то мы увидим, что все всё время боятся, что Россия развалится. У них такое представление, что Запад всё время пытается развалить Россию и уничтожить Россию как некое единство. А что вообще объединяет Россию, эту власть и это государство?
В итоге мы получаем странную комбинацию несостоявшейся нации, но и не империи, потому что империя, на самом деле, проводит явное различие между метрополией и колониями, или между одной группой населения и другой группой населения. Османская империя хорошо отделяет греков от турок, например, и понимает, что это разные народы. Габсбургская империя хорошо понимает, что венгры, чехи и немцы — это люди, принадлежащие к разным этносам и иногда к разным религиям, которые могут быть на территории Габсбургов, на Балканах или где-то ещё. В России этого нет, в России есть полная невнятица. Это что-то, претендующее на национальное единство, а в результате этого единства никак не удается достичь. Сегодня мы видим в России бесконечные попытки вновь создать национальное единство… Никакая Франция не занимается тем, что пытается создать национальное единство, мобилизовать нацию как единство и собрать это всё в какой-то общий кусок. И в итоге мы имеем бесконечное обращение к государству как к единственному стержню, который держит Россию, и бесконечный страх развала, если не дай бог государство ослабнет. Поэтому есть такая дикая нетерпимость государства ко всяким формам фрагментации, вплоть до разных сексуальных практик, хотя весь мир невероятно фрагментируется и становится, как выражаются некоторые философы, множеством. В XIX веке весь мир состоял из больших блоков — например, пролетариат и буржуазия с точки зрения Маркса исчерпывали сложность населения. Сегодня мы видим невероятную многоликость, и с этим все считаются, никто не считает необходимым это множество стирать и всех всё время загонять в некое единство. И вот эта нетерпимость государства ко всякому призраку фрагментации, демократии, автономии и федерализма превратилась в российский политический скелет. Поэтому я считаю, что очень трудно прийти к другому будущему, которое бы не воспроизводило этого монстра.
Мы очень хорошо видим пример демократизации, который провёл Горбачёв. Горбачёв провёл единственные в истории России XX века (не будем считать 1917 год после Февраля) свободные выборы — это были выборы в Верховный Совет. И всё, после этого уже все выборы были сфальсифицированы, уже Ельцин страшно боялся утраты монолитного государственного костяка и всё время пытался его воспроизвести. И это происходило в той ситуации, которую мы описываем для себя как максимум демократии, которой достигла Россия после распада социализма или в период упадка социализма, например. Мы всё время воспроизводим одно и то же, поэтому я считаю, что это не какая-то генетическая особенность российского человека, а это особенность политического устройства России. Политическое устройство России всё время побуждает Россию воспроизводить государство как главный стержень. Но если российское государство — это главный стержень, то трудно предвосхищать какое-то иное будущее. То есть оно в чём-то будем иным, но оно всегда — пока это не кончится и пока с этим не будет покончено, хотя мне трудно себе представить, как — будет воспроизводить модель государства-монстра, которое противостоит своим гражданам и подавляет их право на автономию. Мне кажется, что это главный исток неспособности России выйти за ту колею, по которой она движется столетиями.
От Романовых — к Романовым
И здесь надо вернуться к идее невнятности, которая чрезвычайно важна для России. В России было только одно внятное национальное образование — это поляки. Естественно, поляки были чем-то чужеродным этой невнятности, аморфности и неопределённости, потому что у них была история государственности, у них была сложившаяся литература, у них был свой язык, у них была история культуры, то есть они обладали всеми чертами нации. И, поскольку они обладали всеми чертами нации, они всё время сопротивлялись. Поэтому их всё время громили, были восстания, и все русские писатели, как мы знаем, взять хотя бы того же Пушкина, пожалуй, за исключением Герцена, ненавидели поляков. Хотя эта ненависть к полякам часто была смешана со странной полонофилией, это вообще какой-то сложный процесс (и тут интересно место Украины во всей этой истории), но во всяком случае Россия была абсолютно нетерпима (в отличие от других империй) даже к призраку нации внутри себя. И это для меня служит подтверждением того, что она на самом деле не была империей, которая спокойно абсорбировала нации и умела с ними иметь дело. Польские восстания заливались кровью, десятки тысяч людей были убиты, высланы, польская аристократия — шляхта — особенно жестоко уничтожалась. Здесь уже мы имеем истоки Катыни.
Теперь вдруг происходит какая-то странная вещь — Октябрьская революция, и вскоре после Октябрьской революции большевики, в частности, Ленин, считают, что нужно создать Союз Национальных Республик. Более того, мы должны признать, что многие национальные республики были практически сконструированы в том смысле, что у них не было никакой государственной и развитой культурной традиции, что у них не было канонизированного литературного языка и так далее. Мы очень хорошо знаем, как во всех этих союзных республиках вдруг начали строить национальные культуры — это называлось коренизацией. В республиках Средней Азии строили театры оперы и балета, потому что считали, что не может быть настоящей нации без собственной оперы и собственного балета, и всюду какие-то люди писали для них балеты по национальным эпосам. Повсюду построили киноиндустрию, потому что считалось, что нация должна обладать собственным национальным кинематографом, хотя мы знаем, что во многих странах мира никакого кинематографа не существует, не все нации обладают кинематографом. Шло конструирование наций. Конечно, оно шло очень сложно, потому что все эти нации должны были быть интегрированы, благодаря коммунистической партии, которая трансцендировала их, и благодаря общей идеологии, это всё понятно. Но тем не менее шло конструирование наций, которое совершенно закономерным образом в 1991-м году привело к развалу Советского Союза. Все нации уже были готовы — там уже были псевдопарламенты, там уже были президенты, там уже была культура, там уже были университеты, школы — всё построили, хотя часто это было совершенно искусственно. Поэтому, когда теперь некоторые руководители страны кричат, что какой-то там страны вообще не было и это Ленин придумал, то это в каком-то смысле так.
Возникает вопрос, зачем они вообще это делали? Почему они ушли от невнятности Российской Империи и начали строить конгломерат наций? Я считаю — может, я ошибаюсь, это, наверное, лучше спросить у историков — что после революции большевикам стало понятно, что они, в общем-то, совершили не только социалистическую революцию, потому что они бы безусловно проиграли бы белым, если бы они не получили мощной поддержки окраин, для которых это было национально-освободительным движением. Национально-освободительное движение, как мы хорошо знаем, это первый этап складывания нации, но это совершенно не завершение этого процесса. Чтобы возникла нация, недостаточно исключительно национально-освободительного движения. Мы имеем на этот счет интересные документы! Например, Шанин пишет о том, как большевики не могли понять, что происходит в Грузии с социал-демократами, которым по большому счёту было наплевать на марксизм и которые проводили совершенно другие программы, и так было почти по всем окраинам. Они проводили социалистическую революцию, и вдруг осознали, что для большинства населения России это была не социалистическая революция, им было наплевать на диктатуру пролетариата, они проводили национально-освободительную революцию. Поэтому большевики выиграли у белых, потому что белые продолжали мыслить по стереотипам Романовых — это всё какие-то там окраины, которые надо давить, и больше этого они не хотели понять. Я считаю, что в итоге большевики были вынуждены превратить социалистическую революцию также и в национально-освободительную, и начали строить все эти образования — мне кажется, что это не осмыслено и не понято нами. И в итоге всё привело к распаду Советского Союза, а Россия-матушка снова оказалась романовской империей — невнятной, неопределённой, с бесконечной борьбой с автономными республиками и с постоянным стремлением урезать права Татарстана или Якутии. И вдруг в Российской Федерации снова стал возрождаться имперский русский романовский дух. Ты просто читаешь декларации некоторых людей, например, в Думе и видишь, что это Катков. Это чёрт знает что, это полная романовская реакция! Это тотальный откат к невнятности и мифам XIX века. И любопытно, что, какие-то фрагменты имперского сознания теперь мутно смешиваются с национальным, и всё время их сознание качается между национальным и имперским. Отсюда архаическое стремление к складыванию псевдорусского или псевдославянского единства в мифологическом фантоме Новороссии. Отсюда фантазии о том, что ключ к этому единству — это белорусы и украинцы как часть расширенного русского этноса. По большому счёту, им наплевать, например, на Таджикистан или на Киргизию, они не считают, что это те части, которые нужно реинтегрировать для воссоздания национального мифа, им опять нужна Киевская Русь. И вот это потрясающее возвращение в сознание Российской Империи, после того как распадаются Советский Союз и федерация культур народностей и наций, которые большевики смогли как-то странным образом создать — это поразительное отступление назад к Романовым. То, что мы видим в России сегодня — это бесконечное воспроизводство идеологии Романовых, которая полностью обанкротилась еще в 1917-м году.Именно тогда эта империя уже практически развалилась и была спасена большевиками, которые превратили её в федерацию. И мы опять входим в эту империю, в эту невнятицу, в это бесконечное колебание между имперским и национальным, в эту попытку сложить нацию, которая одновременно не получается нацией. Какое-то странное использование бурятов, для того, чтобы обратно привести Украину и восстановить славянское единство. Всё это внушает страшную тревогу, конечно, но для меня это как раз и есть то возвращение к непреодолимому государственному имперскому прошлому, и я Россию даже не могу называть Российской Империей, я всё время для себя называю её Российским Государством, потому что это государство, которое пытается во что-то превратиться, обрасти каким-то человеческим мясом, но не может это сделать. И единственный способ обрести единство — это только палка. Надо людей репрессировать, травить, запугивать, в этом сущность Российской Империи. Российская Империя не была тоталитарной, фашистской, хотя она была очень близка к «Чёрной сотне» и культивировала в качестве «национальной идеи» мракобесие, но это была репрессивная государственная машина. И то, что мы имеем сегодня, с моей точки зрения, это та же самая жандармская полицейская система, которая теми же способами пытается сохранить единство территории, которую надо контролировать.
Это старая история! Это тот же Катков, которого я упомянул, который всё время говорил о том, что роковая роль Польши в русской империи, — это установка на уничтожение России через отделение от нее Украины. А без Украины Россия развалится, она не будет существовать, потому что Украина — это интегральная часть России, которую пытается оттянуть Польша и превратить в нацию. Вот не дай бог Украина станет нацией, потому что тогда России капец. Это то, о чём пишет Катков.
Выход из круга
Есть такая книжка, не очень удачная, Жан-Люка Нанси, которая называется «Бездействующее сообщество», где Нанси говорит о старинной форме сообщества, которая основана на мифе — это миф некоего единства, миф о том, что мы имеем общее происхождение. И этот миф всё время пытается создать модель общего бытия, но Нанси говорит, что это всё кончилось и больше это всё не работает. Мир слишком фрагментировался для того, чтобы собираться в мифологические сообщества, поэтому идея бесконечного накачивания общих корней и общей цели перестаёт работать, всё, это кончилось. Отчасти я думаю, что это так, и отчасти это связано с обществом потребления и вообще с дисперсией индивидов и атомизацией общества при капитализме, которая не очень располагает к мифологическим единствам. И Нанси говорит о том, что общее бытие заменяется тем, что он называет «сó-бытием» — это когда люди живут друг с другом, признавая право быть разными, и что различия между людьми и создают индивидуальность. Люди становятся индивидуальными, отличая себя от других, а не становясь точно такими же, как все вокруг. Единообразие и неразличимость, к которым всё время стремится мифологическое сообщество, — к нему стремились и фашистские страны. Если мы посмотрим, например, такие классические страны фашизма как Италия или Германия, то что это такое? Возникает вопрос, почему именно Германия или Италия, стали фашисткими? Я думаю, это связано с тем, что Германия только недавно, в общем-то, при Бисмарке, собралась из разных земель. Италия только при Гарибальди, то есть очень поздно, обрела национальное единство, но не до конца, потому что каждая земля имела свой диалект, свою культуру и они не чувствовали себя совершенно едиными, какие-нибудь Фриули или Тоскана не ощущали себя единой нацией. И оба государства, фашистские или нацистские, были государствами собирания национального единства. Фашизм — это в значительной степени вообще миф, по Нанси, который с помощью мнимых общих истоков и общих целей собирает единство наций, которые до конца не собрались. Россия тоже тяготеет к каким-то сходным формам, потому что она никак не соберётся, поэтому всё время чего-то придумывает, какие-то мифы, которые могли бы её собрать. Но мы знаем, что Италия и Германия перестали тяготеть к фашизму, хотя в Италии недавно на выборах опять выиграла профашистская партия, и люди вроде Берлускони заигрывают с квазифашистскими моментами.
Что придумал итальянский фашизм? Джентиле, который был главным философом итальянского фашизма, придумал понятие тотального государства, а это совершенно то, что похоже на российскую империю. Потом это тотальное государство использовал в своих писаниях Карл Шмитт в Германии и так далее. Государство — это есть главный стержень, который собирает Италию, об этом Джентиле писал и это у него взял Муссолини и широко использовал. Гитлер в качестве такого стержня хотел использовать расу, а не государство. Но что-то с этими странами произошло, что перестало их так неотвратимо приводить к тотальному государству. Я думаю, что есть какой-то рубеж, и я связываю его прежде всего с развитием экономики и глобализацией и интеграцией в мир, что не позволяет всё время собирать мифологические сообщества на основе государства.
Я думаю, что общество постепенно будет усиливать элементы фрагментации терпимости. Для того, чтобы Россия не распалась, она должна создать нормальную жизнь для множества разных людей, которые смогут сосуществовать без того, чтобы их загоняли в аморфное единство и неразличимость. Мне кажется, что медленная эволюция экономических факторов будет постепенно все эти мифы превращать в пережиток прошлого, бессмысленный и нелепый. Но всё это, к сожалению, будет идти медленно и проходить через довольно тяжёлые испытания. У меня есть какая-то надежда, когда я смотрю на Германию, где полностью исчезла идея тотального государства. Они, конечно, очень радикально от этого отказались ценой чудовищной трагедии, но всё-таки есть возможность выйти из этого комплекса бесконечного собирания невнятицы в единство, которое опирается на тотальное государство. Вот Италия и Германия, хотя Италия в меньшей степени, она всегда была менее тоталитарной, — это надежда на то, что медленная эволюция экономических структур и интеграция населения разных стран в мир к этому приведёт. Всё равно происходит уменьшение роли государства. Такие межгосударственные образования как Европейский Союз — свидетельство этому. Европейский Союз — это нечто, наносящее ущерб национальному суверенитету, то есть власти государства. Наднациональные образования, экономические и политические, юридические уменьшают роль государства, в то время как Россия всё время пытается эту роль сохранить и даже увеличить. Но я думаю, что, конечно, в какой-то дальней перспективе это обречённая политика. Российскому государству тоже придётся заняться больше образованием, здравоохранением, социальной политикой и экономикой, а не собиранием русских земель. Это будет проходить медленно, через драматические эксцессы, но я надеюсь, что в каком-то будущем это случится и российское общество сможет стать обществом разнообразия разных народов, разных этносов, разных политических групп, демократии, терпимости, автономии, федеральности и так далее. Но мы с вами очень хорошо представляем, насколько это далеко.
Слабое государство и счастливая жизнь
В момент, когда Россия процветала, государство было слабым. К чему привело падение советского режима? Оно привело к крайнему ослаблению государства, и это подтверждает то, о чём я говорю — когда российское государство слабое, то людям можно жить, можно зарабатывать, можно ездить куда угодно, можно проявлять свою независимость, создавать гражданское общество, бизнес и всё что угодно, гомосексуалисты или евреи могут спокойно жить и так далее. Это связано с крайней слабостью государства. Потом на нефтяных деньгах постоянно возрастал авторитаризм государства. Чем более авторитарным и суверенным становилось государство, тем хуже становилось жить людям.
Если взять другой пример, пример Украины, то возникает вопрос, почему Украине удалось создать демократию? Это случилось прежде всего потому, что она была разделённой на западный и восточный регионы, которые в культурном смысле были плохо соединимы, поэтому они плохо объединялись в аморфное единство. Но главная в этом смысле причина успеха Украины — это очень слабое государство. Очень слабое государство позволило создать большую структуру гражданского общества — волонтёров, людей, которые действуют, проявляют инициативу и так далее. Это сразу сопровождается коррупцией, но вместе с тем слабое государство позволяет людям жить. Поэтому, когда в России наступает глубокий кризис после очередного развала, поражения или кошмара, через который проходят люди, государство становится ничтожным и слабым, и люди тогда вздыхают и начинают отстраивать свою жизнь по-человечески. Но потом оно напивается кровушки, раздувается, расслабляется, расправляет свои плечи и снова мы приходим всё к тому же самому.
Я думаю, что инструкций для индивидуального поведения здесь быть не может. Я просто считаю, что когда Россия опять впадёт в тяжёлый кризис, испытает тяжёлое поражение, будет на грани распада, и когда государство благодаря этому ослабнет, когда центральная власть окажется ничтожной, тогда, конечно, возникнет шанс на что-то другое. Но как сделать так, чтобы это государство опять не напилось кровушки, это то, о чём должны думать конкретные политики, которые должны политику организовывать так, чтобы государство опять не превратилось в упыря. У меня нет инструкции, как это сделать, но я считаю, что какой-то шанс появится только в результате резкого ослабления государства, которое я не считаю невозможным. Оно возможно!
Этот кризис уже не за горами, это понятно, просто вопрос для меня заключается в том, как Россия себя сформатирует так, чтобы опять не обратиться к бесконечному стержню своего существования и чтобы опять его не восстановить. Вот это вопрос, и это практический политологический вопрос. Я всегда боюсь образов будущего и инструкций для действий. Я считаю, что будущее возникает в конкретном взаимодействии с практикой жизни, когда что-то меняется, люди к этому пристраиваются, как-то в это включаются, что-то формируют и реагируют. А просто придумать такую утопию коммунизма, где все будут счастливы, мне не кажется, что это будет иметь какой-то смысл. Но если это случится, то, конечно, надо будет конкретно думать о том, каким образом приспособить проект будущего к практике реальных ситуаций.
