Для проекта «После» Дмитрий Ицкович и Иван Давыдов поговорили с историком и социологом Николаем Митрохиным, автором недавно опубликованных «Очерков советской экономической истории в 1965–1989 годах», в которых описывается не только ход реформирования экономики в Советском Союзе, но и влияние политических и экономических элит и политических идей на процесс развала страны, — о том, чего ждать от российского будущего в ближайшей перспективе, о том, на что можно надеяться в перспективе чуть более отдаленной, о традиционных конфессиях сегодня и завтра, и о том, зачем теперь смотреть советские фильмы.
С моей точки зрения, можно говорить о краткосрочном будущем, которое — за периодом завершения активной фазы боевых действий. Оно может настать достаточно скоро, потому что, судя по всем отчетам, количество оружия, которое может быть использовано на театре боевых действий, ограничено и больше его не будет в обозримом будущем, поэтому горячая фаза столкновения должна к осени завершиться. Но она не завершится миром — она завершится каким-то форматом замораживания конфликта, и в лучшем случае это будет тот же формат, какой был на Донбассе между 2014 и 2022 годами, а в худшем случае — вялотекущее позиционное противостояние, которое будет напоминать Первую мировую, а срок — до двух-трех лет. Поэтому, если горячая фаза перейдет в относительно стабильное перемирие, а это будет именно перемирие, а в России останутся всё то же правительство и политическая верхушка, которые были до этого, я не верю в какую-либо возможность того, что народные толпы снесут негодное правительство. Для этого правительство должно совершить массу глупых шагов, в первую очередь лишить крупные города снабжения и продовольствия, на что путинское правительство явно не готово подписаться. Оно готово проводить относительно рациональную экономическую политику, обеспечивающую во всяком случае лояльность больших городов, столицы в первую очередь, и основной массы населения. Поэтому, если говорить о будущем, например, в перспективе пяти лет, то мы будем видеть всё тех же людей на всё тех же местах, возможно, более репрессивный режим, который будет вводить всё более жесткие форматы преследования за инакомыслие, чтобы стабилизировать ситуацию в том виде, в котором им нравится, возможно, с более жесткими ограничениями перемещения через границу и прочими разными неприятностями.
Если говорить о среднесрочном будущем, то есть о перспективе ближайших 10–15 лет, то, скорее всего, мы увидим старение этого режима, возможно, близкую по времени смерть его главных фигур — это не только Путин, но и так называемые питерские чекисты и близкие к ним люди. Ситуация будет напоминать Советский Союз образца 1982–1983, 1985 года. Но при этом останется вопрос, кто переймет власть в стране. С моей точки зрения, персональный фактор в российской истории — это важнейший фактор, помимо фактора больших социальных изменений, связанного с общей динамикой урбанизации, индустриализации, развития новых технологий, развития образования и всего прочего. Соответственно, в среднесрочном будущем принципиальным станет вопрос, кто станет преемником руководителя страны. Или, если он вдруг ослабеет ментально или физически, то кто отныне будет проводить политику от его лица. У нас нет ответа на этот вопрос, поскольку это просто закрытый клуб, и непонятно, как будут работать сердца, почки и печени у этих людей, в каком порядке они будут умирать и какую политику выбирать в тот момент, когда им будет удаваться добраться до кресла «первого лица». Возможно, это будет смена нескольких диктаторов — от Путина к Патрушеву, от Патрушева к Медведеву или что-то в этом роде. Какие импульсы они могут посылать и какие мысли у них находятся внутри черепной коробки по поводу дальнейшего развития России, мы не знаем.
Что касается желаемого дальнего будущего за перспективой 15 лет — тот круг думающих о России, к которому я принадлежу, конечно, надеется на приход относительно либеральных руководителей, как это бывало в российской истории регулярно, когда на смену жестким диктаторам приходили либералы и наступал период относительной или максимальной либерализации режима. Но мы не знаем, так ли это будет. Либо, например, во главе страны вдруг встанет какой-нибудь выдвиженец СВО, человек, наработавший на СВО тот или иной внутриэлитный капитал — например, какой-то успешный молодой генерал. А путинские генералы молоды. Причем это большая неприятность на самом деле, поскольку, раз они молоды, у них есть амбиции, и некоторые из них продолжат свою политическую карьеру в качестве членов Совета Федерации или руководителей регионов. Может быть и такой вариант, и тогда будет сохраняться режим перманентной диктатуры. Единственное, что утешает, — что в связи с отсутствием у Путина глубокой политической систематической идеологии, которая бы задавала некоторые рамки для будущих диктаторов, как это происходит в Иране или в Северной Корее, эти диктаторы будут иметь достаточно широкий набор возможностей для трансформации страны в ту сторону, которая им в большей степени интересна. Путину сейчас интересен неотрадиционализм, который на самом деле — всего лишь повторение стандартов уверенных в себе маскулинных горожан 1970-х. Путин играет в Леонида Филатова, в актера, в его роли, скажем так. Я напомню, что это крепкие уверенные мужики с понятиями, возможно, связанные с криминалом или наверняка связанные с криминалом, но вместе с тем обаятельные, пользующиеся успехом у женщин и живущие по неким своим нравственным четким законам. Сейчас принято говорить «пацанским», а как тогда, в 1970-е годы, говорили, — я даже не могу подобрать термин, но тогда это называлось «по мужским законам». Вот это Путин воспроизводит сейчас. Что будет воспроизводить будущий после него руководитель страны, никому из нас неведомо.
На этом фоне важно, каким будет общество и что общество будет развивать внутри себя. И здесь действуют большие законы общего движения страны в силу качественных факторов изменений, то есть это связано с увеличением доли городских агломераций, с формированием более широкого сообщества горожан уже во втором, третьем, четвертом и пятом поколениях, с повышением общего уровня образования, расширением доступа к информации, в том числе заграничной, с вопросами миграции внутри страны и вовне, с исчезновением сельских локальных сообществ, которые поддерживали традиционные формы существования и их попытки воспроизводства внутри городской среды. Как будут работать все эти факторы?
В этом плане у меня большой оптимизм относительно России. Я считаю, что она относительно Западной Европы по некоторым темам развивается примерно с 20-летним отставанием или, может быть, с 30-летним отставанием. То есть те проблемы и те вопросы, которые актуальны для России сейчас, те субкультуры, которые возникают в городской среде, — это всё копии того, что уже было на Западе, но гораздо раньше. Если посмотреть клипы Боя Джорджа середины 1980-х годов, то там геи, вышедшие из клуба, убегают от преследующих их байкеров в косухах, с нехорошими намерениями. И тот острый конфликт, который сейчас есть, — антигейский и анти-ЛГБТ в России, который воспроизводится властью, — напоминает, как то же самое движение в Европе в 1970–1980-е годы добивалось своего, своих прав, что зачастую вызывало агрессивную реакцию еще при нашей жизни, относительно недавно. То же самое происходит с феминизмом. То, что феминистическое движение в современной России, вот эти девушки со странными порой прическами, странным цветом волос и нередко агрессивной манерой — это то же самое, что было в США или в Западной Европе в 1980–1990-е годы. Такой формат постановки вопроса, продвижения себя и резкий рост популярности феминизма среди образованных дам, особенно молодых, очень напоминает то, что происходило, например, в 1990-е годы в университетской среде на Западе, после чего некоторые вещи стали невозможными. Поэтому то, что российское общество — в первую очередь, образованные круги, которые задают тон, которые формируют стандарты поведения и думания, — идет западной дорогой и готово в любой момент поддержать прогрессивные реформы, — это важный сам по себе фактор. И, в отличие от ситуации начала века, когда прогрессивные круги были узки и действовали среди огромных традиционных групп населения, сейчас это имеет большую поддержку со стороны новых модернизированных городских слоев. Эта городская среда уже доминирует в России, миграция из сёл в крупные города стала значительно ниже, чем в начале и середине ХХ века, а горожане в нескольких поколениях представляют собой более толерантную, более прогрессивную и более либеральную среду. И здесь встает вопрос, кто может стать акторами подобного рода изменений. Пока я вижу одну значительную группу — кто, собственно, будет администрировать реформы или какой-то прогресс, — о которой, как правило, забывают при обсуждении путей России. Это люди, которые получили западное бизнес-образование, работали в западных структурах в России или получили качественное образование внутри России — та же самая Вышка, РЭШ, — которые имеют опыт жизни на Западе и опыт работы по западным стандартам. Это примерно до 100 тысяч человек в России (условно — аудитория «Ведомостей»), часть из которых, конечно, уехала в последнее время, но я думаю, что 70–80 % остались. Пик их образования и прихода в бизнес пришелся на нулевые годы, они пришли 25-летними, а сейчас им условно 40–45 лет. В перспективе ближайших 20 лет это группа, которая будет иметь всё больше власти и возможностей внутри страны. В силу естественных причин они будут занимать крупные посты, если не будут приняты какие-то специальные искусственные решения по их уничтожению или маргинализации, то есть если, условно говоря, людей с такими-то дипломами не будут пускать на такие-то должности. Но это тоже важный фактор, который увеличил бы уровень их оппозиционности и критичности к власти. Если режим как-то передумает падать или радикально меняться, то надо будет обеспечить замену и трансформацию значительной части государственного аппарата, юридического аппарата и правоохранительной сферы, и это люди легко могли бы стать подобного рода менеджерами. В этом я вижу некую оптимистичную перспективу, иначе всё будет в стиле, который Арсений Борисович Рогинский назвал «болотом». Последний наш с ним разговор был как раз в Бремене. Я спросил его, что он думает, и он говорит: «Ну, с Россией всё… Это болото, и ничего там не изменится, поэтому не надо с ней связывать никаких своих личных перспектив». И в этом плане я с ним согласен: тем людям, которые хотят хорошо жить в европейском, западном духе, конечно, в России сейчас оставаться смысла нет. На перспективу можно надеяться, но надежда часто — так себе стратегия.
Я хотел бы видеть Россию членом ЕС или ассоциированным членом ЕС, соблюдающим основную часть европейского законодательства, потому что всё уже придумано, всё есть, и не надо путем различных экспериментов тренироваться на гражданах, как бы им устроить жизнь получше. Смена правительства на демократическое либо на правительство переходного периода, потому что понятно, что в ситуации размороженной страны после диктатуры возможны экстремальные и экстремистские проявления. Но, в принципе, перспективная страна — это именно демократическая страна с достаточно сильной президентской властью. Я не разделяю идею, что для России сильный парламент — это то, что срочно необходимо, и то, что может управлять такой сложной и большой страной — слишком большая разница в группах интересов, представленных в парламенте. Это должна быть страна с достаточно сильной президентской властью, активно сотрудничающая с Европой и Западом, участвующая в международном разделении труда в том плане, что, с одной стороны, есть продажа на внешний рынок российских сырьевых и аграрных ресурсов, с другой стороны, Россия вполне может работать и в машиностроительной сфере, у нее есть собственные внешние рынки, собственная специализация на определенных продуктах и большой внутренний рынок. Теоретически был относительно неплохой вариант подобного рода вхождения именно при Путине до 2012 года — минус перманентная российская агрессия по отношению к соседям, которой было много (в том числе нападение на Грузию). Но социально-экономическая модель была близка к идеальной — при подавлении оппозиции, мы об этом помним, — но с общеэкономическим и общецивилизационным встраиванием, когда российские министерства начали интересоваться европейскими стандартами, когда произошел переход на Болонскую систему образования… Всё это вещи, важные с точки зрения повседневной жизни граждан, их экономических возможностей, роста их доходов и так далее. Идея, популярная в части российской политической элиты в 1990-х, сделать страну похожей на Европу и похожей на Запад, но при этом беднее в несколько раз, с ослабленными социальными и государственными структурами, оставляет тяжелые следы в психологии граждан. И это не только Россия, какой ее вспоминают в 1990-е годы. Я вот в Латвии, например, занимался исследованиями. Там тоже много претензий к Евросоюзу, причем не только со стороны этнических русских, но и самых что ни на есть латышских националистов за то, что разрушили экономику, и теперь мы все обеднели и выглядели бедными на фоне богатых немцев, мы этим недовольны и у нас есть проговоренные или не проговоренные претензии. Я считаю, что Россия за нулевые и за 2010-е годы показала, что она может работать и зарабатывать, она может, продавая на мировом рынке сырьевые и аграрные товары, зарабатывать достаточно денег для обеспечения своих граждан. Вопрос, как эти деньги тратятся. И в этом плане то, что было, когда треть доходов шла на население, треть доходов — на различные военные, дипломатические и прочие игры, а треть доходов шла исключительно на обеспечение шикарной жизни путинской элиты с этими яхтами и дворцами, — эта схема показывает, что если сильно сократить доходы на военные и дипломатические игры и минимизировать расходы на обслуживание элиты, что тоже возможно, то население России вполне может выйти на уровень доходов развитых стран Восточной Европы, что, разумеется, обеспечит поддержку проевропейских взглядов. Если было бы возможно пойти этим путем, то это было бы прекрасно. При этом я совершенно не сторонник модных сейчас идей, что Россию надо искусственно развалить на 50 государств, ничего хорошего я в этом не вижу. И я уже не говорю про то, что это утопично по сути, потому что население России в достаточной степени гомогенно, за исключением пяти-шести регионов, и связано множеством общих вещей, начиная от газа, нефти, транспортной и энергетической систем, сложных производственных цепочек и заканчивая общей культурой, языком и общими представлениями о хорошем и плохом.
Разумеется, было бы очень хорошо, если бы Россия отказалась от этого агрессивного стиля внешней политики, от которого тошнит и которого боятся уже все соседи, и сократила бы объем внутренней милитаристской пропаганды. Это один из ключевых моментов, в чем Россия отличается и от Запада, и от большей части Востока, — непрерывная внутренняя накачка, системное «военно-патриотическое воспитание» от культа Победы и до тезисов типа «у нас есть ракеты, и мы ракетами саданем», которые являются фактически культом смерти. Понятно, что сейчас это всё обретает экстремальные формы, но если бы в обычной, мирной жизни удалось искоренить непрерывное культивирование мысли «мы — победители, а все остальные должны нас бояться и уважать», то было бы прекрасно и на самом деле очень сильно бы облегчило жизнь гражданам России и повысило бы их доходы в прямом смысле слова, потому что военные расходы России огромные, бессмысленные и ни к чему хорошему не приводят.
Я уже живу на Западе, но я бы мог проводить в такой России гораздо больше времени, чем сейчас. У меня есть мечта — провести, например, год в Петербурге и поработать там. Я обожаю ездить по российским регионам, в свое время объехал примерно треть регионов России и с удовольствием проводил там большие исследования, был ради них в стране месяцы и месяцы. Но по стилю жизни и по отношениям между людьми я всё-таки лучше себя ощущаю в Германии, я здесь прожил уже 17 лет. Я могу себе представить жизнь на два дома, если бы в России всё было нормально, но полного возвращения в Россию я себе представить не могу и знаю довольно мало людей, которые это сделали даже в самые благоприятные для возвращения периоды ее современной истории. Из других волн эмиграции это всегда только 5 % от уехавших.
Я много лет пишу о том, что количество реальных верующих в России, тех, кто посещает религиозные учреждения относительно регулярно, максимум в пределах 10 %, причем они делятся равными долями между православными, мусульманами и протестантами. А ядро, которое хотя бы пару раз в месяц ходит, оно и вовсе незначительно, я думаю, это суммарно порядка 5–6 % населения, не больше. Сейчас на всех фронтах упадок институциональной религиозности, то есть количество людей не растет, а скорее падает. Периферийная религиозная структура испытывает большие проблемы с поддержанием тех сооружений, где нужны какие-то инвестиции. Проще говоря, за свет и за газ они еще могут платить, а, например, произвести большие ремонты и тем более построить новые церковные здания — это уже сложно. При этом в городах объективно нужны дополнительные храмы и точно нужны дополнительные мечети в больших количествах, поскольку количество мусульман среди мигрантов большое. Пусть им мечети реально нужны как правило несколько раз в год в лучшем случае. Протестантам тоже надо строиться, у них есть ресурсы. Но если говорить о большинстве религиозных общин страны, то они все в сельской местности и в поселках, и там таких финансовых возможностей вообще нет. Там в общине есть 15–20 человек, но они не потянут большие строительства. При этом у общества в целом, начиная с нулевых годов, очень быстро растет антирелигиозное чувство, это видно по степени активности атеистов на всех площадках. Если говорить о ситуации рубежа 1990-х и нулевых в социальных сетях, то там было видно, что на одно резко атеистическое выражение приходило несколько православных человек и начинало топтаться на условном атеисте. В середине нулевых эта ситуация существенно изменилась, а после 2012 года стало абсолютно доминировать атеистическое мировоззрение, и православные просто ушли по своим углам и там находятся. Правда, мусульман стараются не трогать, прежде всего потому, что среди мусульман существует взаимоподдержка, и молодежные мусульманские группы — я уж не знаю, насколько они искренне верующие мусульмане, — достаточно агрессивно отбивают нападки. Но другой вопрос, что мусульмане остаются в некоем своем вакууме, то есть расширения интереса к вере за пределами традиционных исламских семей нет. Протестанты просто ушли в глухую оборону, их не видно и не слышно ни на каких общественных площадках, и, по-моему, они очень хотят, чтобы о них все забыли, чтобы оставаться в своем кругу. В общем и целом, отношение населения к религии всё более нетерпимое. Собрать толпу под лозунгом «не допустим строительства храма любого направления в городском районе» гораздо проще, чем собрать толпу за строительство храма. И то строительство, что есть, в основном осуществляется через давление определенных конфессий на чиновников, но не в силу какой-то широкой общественной народной поддержки. Судя по тренду, количество верующих и заявляющих о своей вере реально сокращается. Как только из телевизора исчезнет формат поддержки религии как части государственной идеологии, это будет сильно заметно и по опросам. Сейчас значительная часть населения социологам на вопросы, которые их не затрагивают лично, отвечает как надо; вот как там из телевизора вещают, так мы и ответим. Православные? Православные. А в храмы ходите? А вот ответы людей на то, ходят ли они в храм, в десять раз выше реальной посещаемости. Поэтому я думаю, что будет оформляться более сильная и более значимая мусульманская община: молодых мусульман в российских городах видно, вот эти молодые бородачи, их мода и всё прочее. Но это процесс переезда людей из мусульманских регионов в большие города, а в самих регионах происходит падение численности и падение рождаемости, в первую очередь, это Дагестан. И, видимо, пойдет дальнейшее сокращение сельского населения. Города растут, сельское население сокращается, а как только подрывается традиционное сельское население, то в перспективе 30–40–50 лет подрываются и городские религиозные комьюнити. Просто люди доживают в городах, и это дело плохо себя воспроизводит. Религиозная проблематика даже уже через 20 лет будет выглядеть в России в значительной степени анахронизмом, чем-то, связанным с локальной, семейной и традиционной идентичностью. А вот вспышка атеизма и агрессии против религиозных общин, в первую очередь против православных, в случае краха или ослабления режима будет очень сильной, потому что на них городские сообщества будут возлагать куда больше ответственности за все неприятности, связанные с режимом. Я это вижу по количеству людей, которые в 1990-е и в 2000-е стали православными, а сейчас отходят от религии, и я смотрю по количеству людей, которые были священниками или монахами, а теперь отходят от православной церкви — это очень четкий тренд на резкое снижение симпатии именно к РПЦ, что неизбежно обернется резкими шагами против нее в будущем. Поэтому, собственно, протестанты стараются, с одной стороны, чтобы государственная власть их не заметила, а с другой — чтобы общество не стало приглядываться, потому что от общества и отношения общества к христианам ничего хорошего не ожидается.
Я все-таки историк позднего советского общества, и я очень боюсь того, что есть среди наших коллег, — впадания в колею восприятия. Очень часто у историков бывает такое: сложилось некое представление о том-то и о том-то. Есть, например, какие-то типы документов или источников, которые используются, и дальше паровозик встает в эту колею, едет и развивает эту тему. Всем уже давно скучно и всем уже давно всё понятно, а человек продолжает в этом русле работать. И даже если ты разговариваешь с людьми, с информантами, то ты воспроизводишь некоторые темы: «Ты знаешь это? Тебе рассказали?» и всё прочее. А такие типы документов, как фильмы, или даже, например, журнал «Крокодил», подшивки которого за некоторые годы я пару лет назад начал систематически читать, показывают ту реальность — ну, квазиреальность — и те темы, которые когда-то фиксировались и были интересны, важны и нужны людям. Многие из этих тем в дальнейшем полностью ушли из видения и не были артикулированы тогда. Например, из последнего, что я понял, — насколько для второй половины 1970-х была важна тема аэропортов. Вот аэропорт как злачное место, поскольку там работал круглосуточный ресторан, там пили, там собирались всякие преступники, и аэропорт как точка транспортировки героев из одного места в другое являлся открытием 1970-х годов, что было связано с бурным ростом гражданской авиации СССР в этот период. Меня поразила случайно попавшаяся вырезка из расписания аэропорта города Ровно, украинского областного центра Западной Украины, за 1974–1976, что ли, год. Там в день было 20 или 30 рейсов в различные точки СССР. Сейчас в Ровно нет никакого аэропорта, или он там есть формально, но там ничего нет, нет никакой активности. Я об этом немножко пишу в своей книжке очерков о советской экономической политике, про этот бурный рост гражданской авиации в СССР и возможности и самоощущение советского человека, которые он имел. Возможность из Ровно, Черкасс или Томска в любой момент улететь не в любую точку Советского Союза, но во многие точки Советского Союза придавала совершенно другую динамику советскому человеку. И вокруг этого раскручивалась определенная специфика советской жизни, о которой сейчас никто не думает и никто не вспоминает, между прочим, а тогда это было важно. И вот через эти фильмы я ищу подобного рода вещи, которые когда-то и в какой-то момент были важны. Если энное количество фильмов за энный период показывает круг проблем подобного рода, то это дает представление, что в какой-то момент важной темой становится утечка молодежи из деревни — сколько в фильмах (а я не только детективы смотрю) этой темы появляется и какими темпами. Фильмы 1950–1960-х показывают еще многолюдные деревни, а замечательный фильм «Не ходите, девки, замуж» 1985 года показывает, что в деревне уже никого нет, там мужиков нет в принципе, и главная проблема — обеспечить многочисленную группу доярок мужиками. И в результате из этих «девок» делают танцевально-музыкальный коллектив, и этот коллектив тут же начинает путешествовать где-то по БАМу и по Японии, то есть включается уже международная интеграция советской деревни еще до перестройки, встраивается какой-то международный контекст, но при этом фактически «девки» уезжают из деревни за счет ансамбля. Вот такая, например, тематика. Довольно много политических, культурных и социальных реалий лезет из этих кинофильмов и видеотекстов, из этих визуальных источников, скажем так. И, насколько я себе представляю исследовательскую поляну в этом плане, на самом деле людей, которые что-то содержательно и обобщенно пишут о советском кино, особенно этого периода и особенно «низких жанров», очень немного. Я не то чтобы надеюсь выступить на этой поляне в качестве крупного исследователя, но есть пара вещей, о которых мне хочется написать более развернутые тексты. Хотя я понимаю, что как исследователь я должен идти в архив и смотреть дела, посвященные отдельно взятым картинам. Но, может быть, сделаю какую-нибудь книжку в будущем, чтобы труд не пропал даром, что называется, но пока это просто хороший способ провести 1,5 часа перед сном.
В принципе, я подобного рода тексты пишу уже лет 15, просто это было редко. Их надо найти, я думаю, что порядка сотни текстов подобного рода у меня уже есть. Может быть, надо сделать еще 100. Но прямо сейчас мне срочно надо сдать книжку про аппаратчиков ЦК КПСС. Это проект, которым я занимался с 2006 года, и надо в большей степени сконцентрироваться на нем. А книга о советском кино — точнее сказать, о том, что можно увидеть в тех или иных кинофильмах 1960–1980-х годов глазами современного историка, — может быть, будет следующей.
Проект про аппаратчиков — для западного издательства. И если я ее добью в ближайшие месяцы — она написана, в принципе, но ее надо редактировать, — с учетом перевода, публикации и всего прочего, то, может быть, в 2025-м она будет.
Книжка про сотрудников ЦК — это уже не «Очерки...», а такая системная монография, и она как раз базируется строго на статистических таблицах. Я сделал порядка 250 подробных биографий, на основе либо интервью, либо мемуаров аппаратчиков про себя и про историю своей семьи. Там будет пять поколений, от дедушек аппаратчиков до их внуков. И эта книжка — о трансформации социального и культурного капитала от поколения дедушек. Высшее социальное достижение — это быть сотрудником аппарата ЦК, и потом я показываю, как это демобилизуется через их детей к их внукам и как нивелируется этот социальный капитал, поскольку, достигнув высшей точки и заработав этот социальный капитал или просто капитал в виде московской квартиры, следующее поколение начинает его тратить. Условно говоря, дети сотрудников ЦК — это нормальная московская интеллигенция, с которой, находясь в городе почти каждый день, ручкаешься, а внуки — это просто типичные московские балбесы и балбески, которых зачастую даже интеллигенцией сложно назвать. Основа у меня — это биография самого сотрудника ЦК, но я обращаю внимание, почему оно именно так сложилось, а не по-другому. И в эти 250 биографий у меня забито порядка 20 статистических таблиц, которые четко доказывают логичность этой динамики. Условно говоря, люди, которые работали в международных отделах ЦК, по большей части пришли с гуманитарных факультетов МГУ или из МГИМО. А чтобы попасть в МГИМО в Москве 1940–1950-х годов, надо было либо жить, либо учиться внутри Садового кольца. И тут мы видим, что в центре города живут либо дети большевиков сделавших революцию в 1917-м, либо остатки «бывших», либо дети «дворников», которым повезло попасть к «бывшим» на воспитание. Но и среди «большевиков» — масса выходцев из дореволюционного высшего и среднего класса. А если уж ты, с пяти-семи лет обучавшийся частным образом французскому, немецкому или английскому, будучи при этом комсоргом своей школы в центре Москвы, попал в МГИМО, то у тебя наивысший уровень вероятности попасть в аппарат ЦК по сравнению с другими московскими вузами. Нечто близкое было только у людей, которые учились на философском факультете МГУ, который, в свою очередь, на 60 % формировался из жителей Москвы.
И здесь мы можем вернуться к началу нашего разговора. Если для рядовых сотрудников аппарата ЦК работой мечты (после аппарата, где было много напряга) была должность проректора в московском педвузе, главного редактора «Вечерней Москвы» или директора крупного завода, а детей они мечтали пристроить в МГУ, чтобы потом те профессорствовали где-нибудь на мехмате или преподавали «русский для иностранцев», то для нынешней «политической элиты» среднего звена зона комфорта располагается на примерно той же, не очень далекой поляне. Уйти в банк или железнодорожную компанию вице-президентом по общим вопросам, пристроить ребенка в LSE или хотя бы в берлинский «Гумбольд», или на худой конец в Вышку, чтобы потом сам крутился, даром что ли репетиторам столько лет за иностранный язык плачено. Это нормальный процесс трансформации политической мощи элит в спокойную и сытую жизнь для себя и потомков. Он не подразумевает никакого реального «противостояния Западу» в стратегической перспективе, чем бы себя ни развлекали самые верхние начальники. И это, собственно, основа для оптимизма по поводу перспектив самой России.
