Для проекта «После» Иван Давыдов и Кирилл Сафронов поговорили с настоятелем храма Святой Троицы в Хохлах Алексеем Уминским о том, можно ли осмысленно разговаривать про будущее, о том, за что человек отвечает лично и за что отвечать не может, и о том, на что человек может надеяться.
Если быть абсолютно честным, то никакого образа будущего России у меня нет. Всякая образность в этом смысле — это совершенная иллюзия и невообразимость, потому что мы всё время ищем образ будущего в неких реалиях прошлого. Хорошо бы, чтобы было так, как как-то однажды уже было, но только еще лучше. Причем это каждый, наверное, думает, люди разных точек зрения. У кого-то мечта о России будущего как о какой-то обновленной империи, например: вот была прекрасная империя в прошлом, а сейчас мы можем сделать ее, только в улучшенном виде, осовременив, наполнив какими-то другими идеями или, наоборот, оживить эти идеи или какие-то новые применить. Кто-то думает о России будущего как о несостоявшемся горбачёвском времени, как о возможности демократии, свободы и развития России по европейской модели, что было при Горбачёве и Ельцине, но будет еще лучше, чем при них, потому что мы знаем, как это может быть. Я думаю, что всё это нелепость совершенная, потому что думать о будущем — само по себе дело абсолютно бессмысленное.
Что значит — Россия будущего? Россия как любая другая страна в этом мире будет всегда жить историей всего мира. У России никогда не будет, не было и сейчас нет какой-то своей отдельной истории, которая не связана со всеми мировыми процессами, с мировой экономикой, с мировыми болезнями, с мировыми проблемами, с изменением каких-то ценностных факторов, которые человечество определяет для себя как истину. У России нет какой-то отдельно взятой истины, как бы ни пытались нас сегодня в этом убедить и как про это всё время говорят, что у нее особенная стать. Нет никакой особенной стати, ничего подобного, всё просто так, как оно есть. Идет живой исторический процесс с жуткими трагедиями, иногда с периодом мира, со сменой политических формаций, я не знаю, как это еще назвать. Понимаете? Ну, это будет так же и дальше идти. То лучше, то хуже, то страшнее, то веселее, то кровавее, то более-менее ничего.
Рано или поздно всякая война кончается миром, всякая эпидемия, истребив огромное количество людей, затухает, как затухают пожары, а на пожарах в одном погорелом месте отстраиваются новые города. Вот всё, что касается будущего России или будущего любой другой страны. Христианское учение — оно всё развернуто в настоящее, не в будущее и не в прошлое. На самом деле, гораздо увлекательнее религия, которая направлена в прошлое или в будущее. А христианское учение — про сегодняшний день, и это проблемно и сложно, потому что это касается не идей и не внешних религиозных обрядов, факторов, традиций или чего-то другого, это касается лично тебя самого вот в этот конкретный момент, когда ты находишься здесь и сейчас.
Россия может остаться целостным государством в ее границах, и эти границы могут быть расширены, например. А может случиться всё наоборот, как это случалось с разными великими государствами в истории: она может вдруг распасться на разные другие, более мелкие территории, может перестать в будущем существовать. В конце концов, великая Римская империя превратилась в несколько прекрасных западноевропейских государств, которые стали жить своей собственной жизнью и которые нашли себя в небольших многонациональных государствах. Ну, кто может вспомнить о том, что Италия — это Римская империя? Сейчас вообще ни один из итальянцев себя не ощущает гражданином Римской империи, свободным римлянином — это смешно. Византия, которая существовала как одна из частей восточной Римской империи, — это тоже империя, огромная, тысячелетняя — где она сейчас? Маленькая Греция, бедная, деревенская, с тысячами маленьких островов, и великая столица мира, столица Византийской империи, которая сегодня даже не столица Турции. И всё это истории разных государств. Каждый из людей, которые жили в свое время в этих государствах, мог мечтать о будущем своей страны — о будущем Римской империи, о будущем Австро-Венгерской империи, о будущем Российской империи, о будущем Византийской империи. И Господь дает этому миру возможность свободно развиваться так, как безумство людей выбирает для себя. Безумство людей — его не остановишь, к сожалению, ни добрым словом, ни каким-то пожеланием светлого будущего, оно будет выплескиваться в этот мир страшными вещами, и эти вещи будут провоцировать всевозможные взрывы и несчастья, которые будут разрывать все наши мечты и сводить их на нет.
Я вижу, как повсеместно тема вины муссируется и навязывается. А когда соглашаться на роль виноватого нельзя? На самом деле, вина и ответственность может быть только на тех, кто конкретно принимает решения, соглашается, участвует, сочувствует и находится в этом поле действия, скажем так.
Это касается любого действия. Как только я начинаю действовать, я принимаю ответственность за действия, как только я начинаю мыслить, я принимаю за это ответственность, когда я говорю слово, это слово подтверждается моей ответственностью, и так далее. Так вот, это действие, слово, мысль, движения и чувства конкретных людей, каждый несет ответственность за то, что он делает, говорит, мыслит, чувствует. Вот только за это я несу ответственность перед богом и перед людьми, а за чужую мысль, за чужое действие, за чужой поступок или слово я ответственность не могу нести. Почему? Потому что я не могу этому помешать, я не могу заставить человека думать по-другому, у меня нет инструментов, которые бы остановили этого человека, понимаете? Вот и всё.
Обычно человеку никогда не удается никого ни в чем убедить, это я говорю исходя из моего опыта жизни. Это очень странно звучит из уст священника, но убедить кого-то, кто не хочет быть убежденным, невозможно никогда. Поэтому мы можем разговаривать, мы можем свою точку зрения предлагать, но убедить — это значит… Каким образом убедить? Заставить нас поверить, проявить некое насилие над волей или чувствами человека? Как? Никак. Я не знаю, как это делается.
Мы знаем прекрасно, что ни риторика, ни аргументы в каких-то случаях просто не работают, и всё. И что, значит, моя вина, что я никого не убедил? Моя вина, что моя риторика не сработала? Моя вина, что мой голос не оказался настолько сильным и ясным, что моя позиция оказалась бессильной? Нет в этом моей вины никакой.
Мы понимаем, что люди управляемы, в большинстве своем люди достаточно управляемы. И не потому, что это какое-то обидное слово, а потому что так в принципе человек приучен жить. Поверьте мне, те же самые люди, которые с нами не согласны, в других условиях будут вести себя по-другому. Не потому, что мы с вами их в чем-то убедили, а потому что система, которая их воспитывает и ими управляет, коллективная система, может начать говорить другие слова. И те же люди, которые сегодня за традиционные ценности, за крепкую семью и за всё такое прочее, при других условиях жизни выступали бы за гомосексуальные браки, за гендеры и так далее. Большое человеческое общество обычно разделяет главную идею, которая в этом обществе доминирует. Вот в этом обществе доминирует такая-то главная идея, в другом обществе доминирует другая главная идея, и люди просто примыкают к коллективному выбору идеи. В этом нет ничего удивительного, это совершенно обычная вещь. А людей, которые... как бы сказать... рефлексируют и пытаются критически относиться к любой идее, к любой коллективной идее, даже если эта коллективная идея не выражает зла или какой-то агрессии, всегда мало. Любая коллективная идея, в моем представлении, должна быть подвергнута сомнению, в том числе и религиозная. Иначе моя вера превратится в религию, а моя истина станет идеологией, вот и всё, и тогда эта идеология или эта повсеместная религия лишит меня меня самого. Я уже не буду рефлексировать, я буду просто примыкать к обозначенной позиции, которая совершенно ясна, совершенно справедлива, абсолютно добра и светла. И разубедить меня в этом уже никто не сможет, потому что это коллективное сознание, коллективный выбор, вот об этом я говорю, понимаете?
Мне бы хотелось светлого будущего для моей страны, мне бы хотелось всего-всего самого хорошего, доброго и прекрасного, что любой нормальный человек хочет в будущем для своей страны. Чтобы была процветающая страна с сильной экономикой, справедливыми законами, честными судьями, с честной выборной системой, с возможностью апелляции, свободой слова и свободой религии — мне бы очень хотелось всего этого как всякому нормальному человеку. Просто можно этого хотеть и всё, но не получить. Поэтому я и говорю: что мне думать о будущем, которое не в моих руках?
Когда вы говорите, что, может быть, вы что-то делали неправильно, вы же, когда что-то делали, у вас был выбор, и вы выбрали наиболее правильный выход в тот период. Вы не специально выбирали неправильное. Никто в этот период — сложный, тяжелый, период развала, смены формации, любой смены — никогда не выбирает специально плохое. Более того, есть выбор очевидный. Человек выбирает конформистское решение для сохранения своей зарплаты, для удобного карьерного роста, и так далее. Это его личный выбор, и тогда он понимает, зачем он это делает. Но когда вы говорите о сохранении людей, которых надо, несмотря ни на что, сохранить и выучить, вы не говорите о себе, личной карьере, — вы говорите о том, что вы делаете ради других. Именно поэтому вы всегда совершаете правильный выбор.
Есть два варианта: либо я забочусь о себе, либо я забочусь о деле и о других. И когда я забочусь о себе, всё может получиться очень хорошо у меня, и моя жизнь, и мое творчество, и мой карьерный рост, и в конечном итоге то, что я вокруг себя создаю, может быть очень удачным и успешным. Такой человек может создать свой театр или свою киностудию, выпускать огромное количество фильмов или спектаклей, книги писать, что угодно делать. И будет казаться, что он сделал что-то правильное, но мы прекрасно знаем цену всему этому. И есть люди, которые рефлексируют, которые шли тяжелым путем и у которых как будто не получилось изменить мир. И такой человек думает: «Я не изменил этот мир к лучшему, этот мир вдруг скатился в страшную пропасть — не моя ли в этом вина?» Нет, не моя, потому что выбор мой был правильным, а выбор других был другим. Вот и всё.
Вы сделали то, что смогли. Вы сохранили, во-первых, себя, вы сохранили свою личность, вы сохранили вокруг себя хоть маленькое пространство правды. А почему должно быть иначе? Почему мы всё время думаем, что всё должно кончаться хорошо? Нет.
Человек должен остаться самим собой, это самая главная задача человека — не потерять самого себя, не раствориться, не отчаяться. Потому что путь таких вещей — что я сделал не так — это путь отчаяния, это путь в никуда, потому что если я что-то сделал не так, то где гарантия, что я сегодня сделаю что-то так? А вдруг я опять сделаю ошибку? А от моей ошибки, оказывается, зависит целый мир! Нет, ребята, от нас не зависит целый мир, и наши ошибки не лежат в основе мировых трагедий — нет, они лежат для нас в нашей собственной судьбе. И каждый понимает меру своих ошибок или меру, наоборот, правильного выбора только по самому себе: когда я понимаю, кто я такой сегодня и не стал ли я подлецом, не стал ли я трусом, никого я не предал случайно? Или никого я не проклял, например? Не стал ли я ненавидеть тех, кого я раньше терпел и любил? Вот это и есть то, как я живу, делаю ли я ошибки или нет. Если я не подлец, если я не предатель, если я не трус, если я не извергаю проклятия вокруг себя и всех не ненавижу, значит, наверное, я всё-таки куда-то туда иду, а не в обратном направлении.
Давайте мы скажем так: героев, настоящих таких вот, как Данко какой-нибудь, их нет, а если есть, то их — единицы. Это отдельные какие-то герои, титаны, люди, которыми мы можем восхищаться, которые могут пойти на крест, на костер, которые погибли ради идеи, ради абсолютно бескомпромиссной правды. А вообще, даже очень честные и хорошие люди так или иначе обязаны идти на компромиссы. Это простая вещь, вы понимаете? Вопрос границ.
Компромисс — это вещь допустимая, в этом я совершенно не сомневаюсь. И бывает даже страшновато за тех людей, которые требуют бескомпромиссности от других, потому что это абсолютно неправильно. И здесь вот эту самую степень, до которой доходишь в компромиссе, человек, конечно, определяет для себя сам, и для него есть критерий его совести и веры. Здесь вопрос, конечно, действительно непростой, но вопрос компромиссностей — обычный вопрос для любого человека. Любой человек так или иначе соблюдает определенный баланс между, скажем, тем, как он общается со своими сотрудниками, тем, каким образом он выходит из острых и конфликтных ситуаций, каким образом он, если он, например, руководитель или у него в подчинении большой коллектив, решает вопросы сохранения этого коллектива ради того, чтобы эти люди получали зарплаты, кормили своих детей, давали им образование, потому что очень многое зависит от него и от его степени компромиссности в том числе. Но когда дело касается вещей абсолютных и главных, то здесь приходится делать свой окончательный выбор, конечно.
Взрослые, старшие подростки — без сомнения, они находятся в состоянии непонимания и тревожности. Постольку, поскольку взрослые разделены, соответственно, и дети разделены между собой. Школы становятся площадкой уже не педагогической, а пропагандистской. Дети учились все-таки в довольно свободном пространстве последние десятилетия, в пространстве разномыслия и разных совершенно взглядов на мир, и никому до этого не было серьезного дела, потому что дети, в общем, не сильно этим интересовались — за кого голосуют родители, выходят ли они на митинги с белыми ленточками или, наоборот, носят георгиевские ленточки. Никого из детей это сильно не тревожило, потому что это было все-таки пространство достаточно свободное, разномысленное. Сегодня это пространство вдруг стало по приказу, по закону очень жестким: уроки о главном, о важном, обязательная линейка с поднятием флага, дальше у нас будет, как сегодня уже известно, школьная НВП, и всё идет по заведенному образцу. И в этом смысле дети оказываются в несколько нелепой позиции, потому что никогда они не чувствовали себя ответственными за решения взрослых, никогда эти вещи так глубоко не касались детей. А сегодня это становится конфликтной ситуацией для самих детей. Дети раньше замечательно дружили, а теперь вдруг оказывается, что либо ты вместе со всеми, либо ты предатель. А для ребенка это неимоверно тяжело — выйти из коллектива, быть одиночкой, защищать свою точку зрения. А аргументов нет для защиты, дети не выработали аппарат дискурса, спора и так далее, у них там только ссора, драка, обида, проклятия, обзывания. Вот что им остается? Конечно, дети в замкнутом состоянии находятся, они замыкаются, у них действительно всё это по-другому происходит. Потому что одно дело советская школа, которая в период нашего детства… Уже все понимали, что эти слова ровно ничего не значат, а на пионеров-героев каких-нибудь или комсомольцев с горящими глазами все смотрели как на дуриков. А сейчас всё как-то наоборот поменялось, и это, конечно, ставит наших детей в тяжелое психологическое положение, и не только психологическое.
Ребенок доверчив, ребенок управляем. Собственно говоря, это и есть основа педагогики — доверие ребенка взрослому человеку. И когда все в школе говорят — и учителя, и священники, и какие-то хорошие добрые дяди — об одном, а ребенок возвращается домой и вдруг видит родителей в таком состоянии, в котором они не могут выносить голос телевизора, что с ним случается? Он какую правду должен выбрать? Значит, если он выбирает одну правду, то он против другой должен выступить, противостоять ей. Он может выступить против коллективной правды? У него силы есть? Нет. Значит, он будет замыкаться, либо он будет не доверять родителям, либо он будет противостоять этому, не будет понимать, в его душе и в голове будет страшный разлом, вот что будет с ним.
Надеяться на будущее бессмысленно, потому что будущее — это то, чего нет. Нельзя надеяться на то, чего нет. Надежда — это то, что является совершенной реальностью. Мы привыкли относиться к надежде как к прекрасной мечте, но это такие, знаете, визионерские вещи, это абсолютная иллюзорность. Нельзя относиться к надежде как к сладкой и прекрасной мечте, потому что эти мечты — это ровно ничего, это просто удовольствие так думать, понимаете? К надежде можно относиться как к реальности. Вот реальность в том, моя собственная реальность, что я очень надеюсь не потерять себя. Я очень надеюсь, несмотря ни на что, остаться самим собой. Я понимаю, что в ситуации, в которой мы находимся, каждому человеку надо очень много трудиться — и над собой, и вокруг себя, причем не трудиться с желанием поменять мир — это бессмысленно, бессмысленно думать, что ты чем-то поменяешь мир, и такую цель ставить достаточно странно. А вот надеяться на то, что я буду жить в цельности с самим собой, со своими убеждениями, со своим внутренним миром, с теми людьми, которые меня окружают и которых я люблю, несмотря ни на что... Надежда сохранить этот мир, который мне дарован Богом, внутри себя, мой собственный микрокосм. И у меня на это надежда есть. Сохранить мир как мир — это не мое, это вообще не моего ума дело, а вот этот мир я могу, на это надежда у меня есть. А потерять этот мир очень легко сейчас, он теряется в минуту, в секунду теряется, и потом вернуть и восстановить его очень тяжело.
