Для проекта «После» Дмитрий Ицкович и Иван Давыдов поговорили с экономистом, членом-корреспондентом РАН Ростиславом Капелюшниковым — о том, так ли важна проблема неравенства для мировой экономики, о том, в чем российская специфика этой проблемы, и о том, что будет с неравенством в обозримой перспективе.
Говоря о проблеме неравенства, я бы начал сразу с одной поправки. Эта проблема не то чтобы сверхактуальна сегодня — она, на мой взгляд, последние пару-тройку лет оказалась затемнена какими-то другими проблемами, которые вышли на первые строчки повестки дня. Здесь мне, видимо, придется сделать небольшое отступление и рассказать про исходный контекст всей этой истории. По моим наблюдениям, «борьба» с неравенством приняла характер всемирной кампании начиная примерно с нулевых годов. И, как ни странно, триггером этой кампании послужили не какие-то социальные явления или процессы, а академические исследования. Дело в том, что сами методы исследования этой проблемы поменялись именно в этот период. Во-первых, в распоряжении исследователей оказался новый источник данных. Как раньше мерили неравенство? Проводились обследования домохозяйств, которых спрашивали о том, какой доход они имеют, и потом исходя из этого высчитывались показатели неравенства. В тот период, о котором я говорю, в распоряжении исследователей оказался новый источник данных — данные налоговых служб. В чем разница? Если вы проводите обследование домохозяйств, то вы не видите правый хвост распределения — вы не видите доходы самых богатых людей, потому что интервьюеры, как правило, не имеют доступа в дома или к телефонам таких людей, тогда как в налоговой статистике они отражаются. Это первая вещь.
Вторая вещь — стали использоваться интуитивно гораздо более понятные показатели. Я надеюсь, что не засушу вас, если сделаю пару чисто технических замечаний. Интегральным показателем неравенства, будь то неравенство в доходах или неравенство в богатстве, является так называемый коэффициент Джини. Этот коэффициент принимает значение «1», если все доходы принадлежат одному человеку. Он принимает значение «0», если доходы распределены абсолютно равномерно. Говоря попросту, его величина показывает, какую долю совокупных доходов нужно было бы перераспределить, чтобы достичь абсолютно полного равенства. Хотя это хороший показатель — он дает общую картину, но интуитивно его трудно пощупать и ощутить. А тут в ход пошли интуитивно гораздо более понятные показатели, а именно доля совокупных доходов, которые есть у богатейшего 1 %, либо доля совокупных доходов, которые есть у верхних 10 %, и т. д. И отсюда сразу видно и интуитивно понятно — вот они, самые богатые, имеющие такой огромный кусок богатства или доходов.
На основе этих исследований и сформировался мейнстримный нарратив. Он сообщает нам, что в последние десятилетия во всем мире, прежде всего в развитых странах, шел гигантский рост неравенства. В настоящее время показатели неравенства достигли рекордных по историческим меркам величин. Плоды экономического роста достаются только богатым, а нижним слоям не достается ничего. В перспективе это грозит чудовищными социальными потрясениями — восстаниями, революциями, распадом целых наций, и если не предпринять решительных шагов по выравниванию доходов или богатства, то тогда перераспределение всё равно будет произведено, но только насильственным путем. И это оказалось одним из ключевых элементов обновленной повестки дня левых сил. Кто стоял за всей этой кампанией? Люди левой ориентации. И на основании такого понимания неравенства вырабатывались уже те или иные конкретные рекомендации, и чаще всего они сводились к тому, что нужно устанавливать драконовские конфискационные налоги на богатых, и тогда наступит если не всеобщее счастье, то всеобщее спокойствие.
У меня к этой мейнстримной картине есть две претензии. Первая — чисто техническая и чисто количественная: как измеряются показатели неравенства и насколько им можно доверять? Я потом приведу несколько примеров, почему к ним, на мой взгляд, следует относиться осторожно и никогда не принимать просто на веру. А второе мое несогласие с мейнстримным подходом состоит в том, что количественные показатели неравенства сами по себе не являются нормативной проблемой. Высокое неравенство — это и не хорошо и не плохо. Вопрос о том, хорошо это или плохо, не имеет смысла так же, как не имеет смысла спрашивать: красный цвет — он горький или сладкий? Вот это из той же серии. Конечно, если кто-то что-то померил, то это некое окошко, куда можно заглянуть и увидеть, возможно, какие-то важные социальные процессы, но величина неравенства сама по себе ни о чем не говорит. Более того, если мы присмотримся к тому, как понятием экономического неравенства оперируют те, кто рисует мейнстримную картину, то увидим, что они де-факто отождествляют понятия «равенство» и «справедливость». С их точки зрения большее неравенство само по себе является злом по определению, и с этим злом нужно бороться. Если мы намерили много зла, значит, тем активнее мы должны с этим бороться. Но такое чисто «количественное» понимание проблемы неравенства, насколько я могу судить, расходится с тем, как воспринимают ее рядовые люди — неинтеллектуалы. Они оценивают богатство не по тому, большое оно или маленькое, а по тому, как оно было получено. Механизмы происхождения богатства — вот что является предметом оценки. Если так можно выразиться, это «качественное» понимание проблемы неравенства, и потому они совершенно по-разному относятся к одинаково богатым людям, но получившим свои доходы или свое богатство разными путями. Скажем, в США никто не возмущался состоянием, которое заработал Стив Джобс, а в России состояние, которое заработал покойный Березовский, вызывало всеобщее неприятие. В чем тут дело? Дело в источниках —механизмах порождения — богатства. В той же России богатство Аллы Пугачевой никогда ни у кого не вызывало никаких эмоций, но гигантские состояния, накопленные так называемыми олигархами, вызывали сильнейшую неприязнь, можно сказать, на физиологическом уровне. Поэтому, если говорить о нормативных аспектах, это важнейший пункт, по которому, мне кажется, мейнстримный нарратив ложен. Как написала в свое время замечательный экономический историк Дейдра Макклоски, в основе этого нарратива лежит «узкая этика зависти».
Разговоры о гигантском и взрывоопасном неравенстве, которое чревато неисчислимыми бедствиями для всего мира, начались по иронии как раз тогда, когда — если говорить о глобальном неравенстве — оно совершенно поразительными темпами шло резко вниз. Здесь я сошлюсь на оценки виднейшего авторитета в этой области — Бранко Милановича. Его последние разработки говорят о том, что, вообще, если отсчитывать с начала промышленной революции, можно выделить три периода. Первый период — от начала XIX века и где-то до 1950-х годов: в это время шел активный рост неравенства. По его оценкам, если в начале этого периода коэффициент Джини по доходам, о котором я упоминал — напомню: чем он больше, тем больше неравенство, — составлял 0,55, то к середине XX века — уже 0,7. После этого примерно в течение полувека этот показатель находился на плато и болтался вокруг отметки 0,7. А начиная с 2000 года он, по его расчетам, круто пошел вниз, и сейчас опустился с отметки 0,72 до 0,6. То есть мы видим совершенно фантастическое сокращение неравенства, и сам Миланович пишет, что это совершенно беспрецедентное событие для экономической истории последних двух с половиной веков. Что лежало в основе такого резкого сокращения неравенства? Опережающий рост доходов в густонаселенных и развивающихся странах, прежде всего — в Китае, а затем и в Индии. Сегодня средний класс в Китае живет не хуже, а может быть, лучше, чем бедные в США. Это было главным мотором сокращения глобального неравенства, и это совершенно потрясающий по результатам процесс. На это обычно следует возражение: да, конечно, глобальное неравенство сжималось, но внутри-то развитых стран оно росло. И именно это опасно, именно это составляет проблему. Но на это можно сказать: а почему, если, допустим, ценой за сокращение глобального неравенства был некоторый рост неравенства в развитых странах, это так уж ужасно — с этической точки зрения? Почему нас больше должно волновать то, как обстоят дела с относительными доходами у нижних групп в развитых странах, по любым меркам относящихся к экономически наиболее процветающим стратам мирового населения, а не то, как обстоят дела у беднейших из бедных, живущих в развивающихся странах? Это первый — нормативный — контраргумент, который можно привести, чтобы усомниться в состоятельности мейнстримного нарратива.
Но поговорим теперь о второй — количественной — стороне дела: о статистических показателях неравенства в развитых странах. Мейнстримный нарратив говорит, что оно росло последние десятилетия как на дрожжах, достигло совершенно безумных отметок, и с этим надо что-то делать. Апофеозом этих расчетов и этой кампании можно считать книгу Тома Пикетти «Капитал в XXI веке». Его книга — это абсолютный бестселлер. Забавно, что, когда она вышла во Франции, ее там никто не заметил. На самом деле она получила безумную популярность только после того, как была переведена на английский язык. Это достаточно любопытное наблюдение, потому что оно говорит нам о том, в какой мере разные общества восприимчивы и чувствительны к этой проблематике. Возможно, что французская публика лучше знает цену Тому Пикетти и его расчетам, чем американская. Я не буду злоупотреблять здесь цифрами, но, по его расчетам, получилось так, что в США начиная с конца 1970-х годов и где-то по 2015 год доля доходов, которые концентрируются у верхнего 1 %, увеличилась почти на 10 процентных пунктов. Если раньше это было 11 %, то теперь — 20 %. (Причем это были уже сниженные по сравнению с его первоначальными оценками.) Здесь мне придется сделать еще одно техническое уточнение: речь идет о рыночных доходах, то есть доходах, которые получают люди за свои услуги на рынке. А если говорить о располагаемых доходах — это доходы после того, как мы вычли из рыночных доходов налоги и добавили к ним социальные трансферты (пособия), то было увеличение Джини почти на 7 процентных пунктов. Действительно, трудно избавиться от впечатления, что экономический рост благоприятствует только самым богатым, а всем остальным не достается ничего.
Но два других американских исследователя, ведущие специалисты по налоговой статистике Г. Аутен и Д. Сплитнер, причем тоже имеющие очень высокий академический статус, на тех же самых данных пришли совершенно к другим оценкам. По их расчетам, в США за те же почти полвека доля рыночных доходов в распоряжении верхнего 1 % выросла на 4, а не на 10 процентных пунктов, а доля принадлежащих им располагаемых доходов выросла на полпункта, то есть реально это ситуация полной стабильности. И получается, что нельзя принимать те цифры, которые исходят из академических публикаций, даже самых авторитетных, просто на веру. С чем всё это связано? С тем, что неравенство — это не какой-то физический объект: взяли линейку, померили ширину, длину и высоту, перемножили и получили объем. На самом деле, какими бы данными ни пользовались исследователи, они всегда очень ограниченные и усеченные. Поэтому, для того чтобы получить любую оценку, в нагрузку к исходным данным всегда прилагается целый «мешок» с большущим набором корректировок, передатировок, вменений, условных предположений и так далее. Если вы поменяете содержимое этого мешка, то получите разные цифры. Собственно, разница между оценками команды Пикетти и теми альтернативными оценками, о которых я упоминал и которые были произведены другими исследователями, связана именно с этим. Мы поменяли наши предположения и получили совершенно другой результат. Причем если говорить о том, чьи предположения и чьи вменения более правдоподобны, то я ставлю как раз не на Пикетти, а на его критиков. Это еще один пункт— на мой взгляд, решающий, который показывает, почему нельзя сразу же перепрыгивать от количественных показателей, полученных тем или иным исследователем, к рассказу о том, что мир катится в пропасть.
Давайте для начала обратимся к фактам, хотя, как я уже сказал, любые статистические оценки неравенства — это, строго говоря, не факты сами по себе, а данные, обремененные разного рода довесками в виде того, что исследователь считает нужным к этому прибавить, приклеить и так далее. Если мы смотрим на официальные оценки неравенства в России, то они болтаются вокруг отметки 0,4 — это коэффициент Джини по доходам. Они достигали 0,42 в нулевые годы, а потом упали до 0,41. Другие источники, например Всемирный банк, говорят, что, во-первых, коэффициент Джини в России — не 0,4, а 0,3, и что он падал стремительно, а не так еле-еле, как показывают официальные оценки. Максимум неравенства по доходам среди всех существующих оценок принадлежат Пикетти и его команде. Они утверждают, что в середине 2000-х годов коэффициент Джини по доходам в России приближался к 0,6, но даже у них получается, что потом произошло его резкое снижение примерно на 8 процентных пунктов (по их выкладкам, пик неравенства был достигнут еще в середине 1990-х годов). В оценке величины неравенства по доходам разные команды расходятся, но все они сходятся в том, что мы существуем в обществе, где происходило либо стремительное, либо умеренное, но всё же снижение неравенства. Вот это важно подчеркнуть.
Если же говорить об отношении ко всему этому рядовых людей, то они склонны давать нормативную оценку не величине неравенства, о которой у них нет никакого представления, а тому, как богатство или доходы были получены. И с точки зрения очень многих в России крупнейшие состояния были получены не по-честному. Еще раз повторю: в восприятии людей, по крайней мере большинства, нормативное значение имеют не количественные оценки, а именно то, как богатство было получено — с нарушением или без нарушения правил честной игры. Что такое честная игра в восприятии разных людей? Понятно, что представления могут сильно отличаться. Но в данном конкретном случае, насколько я понимаю, восприятие большинства жителей России состоит в том, что существующие крупные состояния были получены с нарушениями правил честной игры — они были получены нечестными путями, что бы под этим ни подразумевалось. Здесь я ступаю на зыбкую почву догадок и, возможно, попаду пальцем в небо, но мне кажется, что в истоках такого восприятия лежат приватизационные процессы 1990-х годов. Именно эти процессы оставили глубокий шрам в сознании жителей России, и на основании этого опыта они поняли и ощущают до сих пор, что живут в несправедливом, неправильно устроенном обществе. В какие-то периоды это разлитое в обществе восприятие могло выходить на поверхность, в какие-то — уходить вглубь, но оно никогда не исчезало — как огромная коряга, плывущая в реке, которая то всплывает, то уходит под воду, и при желании такого рода настроения всегда можно активировать, разогреть их. Ступая на еще более зыбкую почву, рискну предположить, что за последние полтора года, как мне кажется, представление жителей России о том, что они живут в неправильно устроенном, несправедливом обществе, ушло под спуд. Я могу ошибаться, но, похоже, сегодня большинство считает, что они живут в очень даже правильном обществе.
Кстати, отношение к приватизации — это не чисто поколенческий феномен. Если в обществе в какой-то момент возникло ощущение глубочайшей несправедливости, ощущение, что оно функционирует по нечестным правилам игры, то независимо от того, что было конкретным спусковым крючком, потом это ощущение начинает передаваться из поколения в поколение. Поэтому сегодняшняя молодежь может ничего не знать о приватизации, но от предыдущих поколений она унаследовала представления о том, что большие состояния не могут зарабатываться в России честными путями. Это заведомо невозможная вещь: этого не может быть, потому что этого не может быть никогда. К сожалению, такое восприятие может замечательно передаваться из поколения в поколение.
Еще один комментарий. Показатель неравенства всегда выше в больших, неоднородных странах, просто по чисто географическим причинам. Скажем, уровень цен в Москве и уровень цен в Таганроге разный. Люди, которые зарабатывают большие деньги где-нибудь на Севере, получают их как компенсацию за те неблагоприятные условия, в которых они там живут. Поэтому, если мы сделаем поправки (а Россия здесь не исключение, США и Китай — это тоже большие неоднородные страны, где существует огромное региональное неравенство) на такие вещи, как стоимость жизни и благоприятные или неблагоприятные климатические и погодные условия, то показатели неравенства в России снизятся еще больше по сравнению с тем, о чем я говорил.
С мыслью о том, что жизнь в столице незаслуженно лучше, чем в регионах, Россия жила все последние десятилетия, а возможно, и всё советское время, когда, скажем, снабжение Москвы и снабжение каких-нибудь провинциальных мест было совершенно разным. Такое отношение к региональным различиям, безусловно, есть, но в нем нет ничего нового: это некий постоянный фон, на котором формируется психология людей. К тому же это не столько проблема неравенства, сколько соседняя проблема — проблема мобильности.
Для того чтобы экономическая мобильность людей шла активно, нужна одна очень простая вещь — быстрый экономический рост. В нулевые годы у людей, живущих в провинции, возможностей для движения вверх было явно больше. А если экономика полустагнирует либо стагнирует десятилетиями, то откуда возьмутся возможности для такой мобильности вверх? Не буду касаться еще одного сюжета, связанного с тем, что последние 10–15 лет каналы вертикальной мобильности всё больше и больше сдвигались в сторону чисто политических и бюрократических по своей природе механизмов, а другие механизмы тускнели, переставали активно работать.
В столицах везде живут лучше, чем в провинции. Везде! Просто, по всей очевидности, этот контраст в сознании российских людей больше. За счет чего больше? Наверное, за счет закупоривания каналов мобильности, том числе территориальной.
Давайте я снова ступлю на зыбкую почву и попробую набросать несколько теоретических виньеток на предмет того, как люди вообще относятся к богатству и почему они так или эдак к нему относятся. Понятно, что это будут мои домыслы.
Пункт первый. Человеческая мораль — это очень многослойное образование. В ней есть совсем древние пласты и есть пласты, которые появились недавно либо прямо сейчас. Например, Фридрих Хайек считал, что инстинктивное отвращение к богатству у людей сформировалось еще в доисторические времена, когда они жили малыми группами охотников-собирателей. Почему? Потому что в тот период вы могли что-то накопить, сделать запас и образовать богатство только за счет того, что вы отказывались делиться с другими членами группы, лишая их средств к существованию. Вот вы убили огромного оленя, но вместо того, чтобы дать мне кусок, дали мне шиш, и я либо начинаю голодать, либо вообще помираю. Ясно, что подобного рода поведение должно встречать резко негативную этическую оценку. Но понятно также, что если бы этим дело ограничилось, то не могли бы создаться такие большие общества, в которых мы живем сейчас, где мы не знаем подавляющего большинства членов наших групп, где существует развитое разделение труда и где основную часть того, что мы потребляем, мы получаем не за счет собственных усилий, а за счет того, что произвел кто-то другой. Но другие исследователи говорят, что дело даже не столько в этом, сколько в том, что человеческому сознанию гораздо доступнее логика игр с нулевой суммой, чем логика игр с положительной суммой. Им гораздо понятнее, что, если я стал богаче, то это потому, что вы стали беднее, чем если предполагать, что если я у вас что-то купил или что-то вам продал, то нам обоим стало лучше. Это труднее себе представить! Плюс к этому существовали и существуют мощнейшие идеологии, которые индоктринируют людей, внушая им, что любые взаимодействия между индивидами строятся по принципу игр с нулевой суммой. Самый яркий пример — это марксизм. Он внушал, что обмен может быть либо эквивалентным, либо неэквивалентным, либо мы остались при своих, либо я нагрел руки на вас или вы нагрели руки на мне. И это никуда не ушло, и такие идеологии цветут и пахнут и тоже воздействуют на сознание людей. Но некоторые другие крупные мыслители думали о другой стороне дела и высказывали иные суждения — например, Адам Смит или Торстейн Веблен. Они говорили, что, наоборот, большинство людей, не имеющих высоких доходов, относятся к богатым и успешным с интересом, вниманием и даже любованием. Они смотрят на богатых, раскрыв рот, и ориентируются на них. И в пользу этой точки зрения есть один простой эмпирический факт: если бы простые люди так не относились к богатым и успешным, то не могла бы существовать современная индустрия гламура, которая вся строится именно на этом. Поэтому я еще раз повторю: разные пласты в человеческом сознании сосуществуют, и в зависимости от конкретных обстоятельств, от того, какие силы пытаются на него воздействовать, активироваться может либо что-то одно, либо что-то другое. Не следует думать, что здесь существует какая-то стройная непротиворечивая картина, — на самом деле здесь намешано много всякого разного.
И еще. Строго говоря, нас ведь не должно интересовать неравенство в денежных доходах самих по себе. По идее, если что и может волновать, то это неравенство в благосостоянии людей. В этом смысле правильнее смотреть не на неравенство в доходах, а на неравенство в уровнях потребления. А неравенство в потреблении всегда оказывается значительно ниже, чем в доходах. Понятно, почему — потому что одни люди могут сберегать, не потребляя целиком тот доход, который они получают, прежде всего, это богатые и состоятельные, а другие, наоборот, могут жить в кредит. Доходов у них нет, но уровень потребления у них не нулевой.
Есть и другой возможный подход. Я говорил о том, что глобальное неравенство в последние два-три десятилетия резко сжалось, но можно еще усилить этот тезис и сказать, что оно сжалась просто неимоверно. По той же логике нас должно интересовать не неравенство в текущих доходах, а неравенство в пожизненных доходах. Сегодня ты выиграл в лотерею, а завтра я выиграю в лотерею. В результате, когда мы смотрим на длительный период, неравенства между нами нет, но в рамках каждого годового интервала оно большое. Но главное даже не в этом, а в том, что уровни дохода на разных стадиях жизненного цикла у людей разные. В молодости доходы ниже, в зрелом возрасте они возрастают, а когда люди уходят от активной жизни, они снова снижаются. Все проходят через эти стадии, но, когда мы берем показатель по состоянию на данный момент времени, мы по сути сравниваем несравнимое — молодых, зрелых и пожилых. В результате, если перейти от показателей неравенства в текущих доходах к показателям неравенства в потреблении или в пожизненных доходах, то его масштабы могут падать в 1,5–2 раза. Я воздержусь от употребления каких-либо эпитетов по отношению к мейнстримному нарративу, но все-таки. Стоит перейти от показателей текущих доходов к показателям пожизненных доходов, как мы неизбежно придем к выводу, что глобальное неравенство упало не просто сильно, а феноменально. Почему? Потому что продолжительность жизни в развивающихся странах увеличивалась гораздо быстрее, чем в развитых. С 1970 года по 2010-й в развитых странах продолжительность жизни увеличилась на 6 лет, а в развивающихся — на 20 лет. Поэтому, если бы мы обладали данными по пожизненным доходам, мы бы убедились, что сжатие глобального неравенства происходило еще быстрее, чем показывают те оценки, которые строятся на данных о текущих доходах.
Строить прогнозы относительно того, что будет происходить с неравенством, в принципе невозможно, потому что оно может порождаться самыми разными механизмами и самыми разными источниками. Поэтому останемся в рамках разговора о его количественных аспектах. Часто высказывают мнение — но это именно мнение — о том, что неравенство непременно должно тормозить экономический рост. Чем выше неравенство, тем ниже темпы экономического роста. Однако никакого солидарного суждения среди исследователей на этот счет не существует. Одни исследования показывают, что есть положительная связь — чем больше неравенство, тем выше темпы экономического роста, а другие показывают, что есть отрицательная связь. Одни исследования говорят, что вот в этой группе стран связь отрицательная, а вот в этой группе стран — положительная, а другие исследования свидетельствуют об обратном. Кроме того, совершенно неясно, даже если связь существует, что есть причина, а что есть следствие. То ли экономический рост тянет за собой неравенство, то ли неравенство стимулирует, либо, наоборот, дестимулирует экономический рост. Во всяком случае, самая известная идея, которая была высказана в этой области, — кривая Кузнеца, — исходит из того, что это экономический рост (на определенном этапе развития) провоцирует большее неравенство. Саймон Кузнец — американский экономист русского происхождения, который в 50-х годах прошлого века высказал идею, что долговременная траектория изменения неравенства должна выглядеть как перевернутая латинская буква U. То есть в начале оно относительно небольшое, потому что большинство людей живут в деревне, занимаются сельским хозяйством и их доходы остаются на уровне минимума средств существования. По мере того как начинается миграция в город и в промышленность, доходы там оказываются выше и неравенство начинает расти. Но когда основная часть населения уже мигрировала из сельского хозяйства в промышленность и в сферу услуг, неравенство, которое существует между традиционным сектором и современным сектором, начинает сжиматься, потому что в традиционном секторе остается очень небольшая часть населения. Иными словами, неравенство разворачивается вниз. Я вспомнил об этом для того, чтобы проиллюстрировать, что в некоторых теоретических конструкциях причины и следствия могут выглядеть совсем не так, как в современном мейнстримном нарративе. У Кузнеца экономический рост является тем мотором, который определяет, как будет меняться неравенство.
Сама идея, что между ростом и неравенством должна существовать какая-то устойчивая связь, мне кажется странной. Можно привести простейший пример, почему так едва ли может быть. Представим себе два общества. В обоих обществах верхний, самый богатый процент населения концентрирует 20 % совокупных доходов, но в одном обществе он состоит целиком из Стивов Джобсов, Илонов Масков и так далее, а во втором он состоит исключительно из императоров Бокасс, Игорей Сечиных и так далее. Как вы думаете: темпы экономического роста будут одинаковыми или разными в первом и во втором? В первом случае мы вроде бы должны ждать положительной связи, а во втором — отрицательной. Поэтому динамика неравенства будущей России будет определяться прежде всего тем, насколько поменяются или не поменяются источники получения доходов и накопления богатства в далекой труднообозримой перспективе. Если российское общество будет больше соответствовать второй модели, то неравенство будет большим, мобильность будет низкой, и те негативные ощущения и негативные представления о том, как устроено общество, будут сохраняться и усиливаться, порождая множество проблем.
Теперь представим полярный случай. Если российское общество будет больше соответствовать первой модели, то в этом случае, несмотря на то что в нем тоже будет высокое неравенство, мобильность окажется активной, темпы роста доходов населения — энергичными, и, соответственно, ощущение, которое описывается словами Высоцкого «Нет, ребята, всё не так, всё не так, ребята», будет если не уходить целиком, то постепенно тускнеть и изживаться. Дай Бог, если в будущем Россия окажется хотя бы где-то посередине между этими двумя крайними точками. На мой взгляд, уже это было бы очень хорошо.
Добавлю: я твердо убежден, что сама эта всемирная кампания по борьбе с неравенством оказала крайне негативное воздействие на состояние умов и, как ни странно, на то, что проблема роста ушла в публичном дискурсе на второй план. Я не знаю, есть ли здесь какая-то связь или нет, но случилось так, что раскочегаривание этой кампании совпало с резким замедлением темпов роста совокупной факторной производительности в наиболее развитых странах. После 2005 года темпы роста производительности или, если хотите, темпы технологического прогресса резко замедлились, вопреки тому, что нам твердят на всех углах: мол, мы вступаем в такую эпоху, где технологический прогресс будет идти с неимоверной скоростью! Это грозит такими резкими изменениями в обществе, таким нарастанием социальной напряженности! Я не знаю, что будет дальше, но, по крайней мере начиная с середины 2000-х годов (примем это как условную точку), наоборот, темпы роста производительности и темпы технологического прогресса сильно просели. Это относится к тем странам, которые находятся на переднем крае технологического прогресса. Мы можем даже предположить, что здесь существует некая обратная зависимость: чем ниже темпы роста, тем сильнее требования перераспределять доход, а чем сильнее перераспределение дохода, тем ниже темпы роста. Я не исключаю, что в последние 15–20 лет развитые страны попали во что-то похожее на такую ловушку. С моей точки зрения, то, каков абсолютный уровень жизни и уровень доходов людей, гораздо важнее того, какой разрыв существует между самыми богатыми и самыми бедными. Если уровень жизни у самых бедных такой, как в США или в Швейцарии, — ну и ладно, а если при ситуации почти полного равенства люди живут впроголодь, то это вызов и именно этому нужно действительно пытаться противостоять. Но так, увы, сегодня думают очень немногие.