Для проекта «После» Дмитрий Ицкович и Иван Давыдов поговорили с историком Сергеем Сергеевым о том, что такое «культура устойчивого центра», о том, как формировались его взгляды и взгляды русских правых, и о том, кто ему сегодня видится героем в российской истории
Наверное, у меня довольно бедная фантазия. Я историк, и профессионально, по призванию и по психотипу, больше обращен к прошлому, чем к будущему, поэтому очень ярких образов у меня не получится. Я думаю, что мой образ не очень страшной или даже симпатичной России будущего сформировался у меня скорее от противного, от того, что мне не нравится в современной, да и в прошлой России и от каких черт мне хотелось бы избавиться в будущем. Наверное, в одном монологе это всё невозможно описать исчерпывающе, и я сейчас сосредоточусь на одной черте, на мой взгляд, очень важной. Мне в России очень не хватает в широком смысле культуры центра, культуры середины, культуры меры. Я имею в виду культуру не в узком смысле — художественную, а культуру как систему ценностей. Эта проблема очень часто задевает меня лично и мучает, потому что я по мироощущению скорее центрист и либеральный консерватор — в самом широком смысле, не только в политическом, — но вечно оказываюсь каким-то радикалом, что совершенно не соответствует моей природе. Конечно, я во многом сам виноват, но думаю, что дело здесь не только в этом, а и в самих особенностях нашей русской культуры крайностей, которая создает ситуации, при которых центр провален, по большому счету. Торжествуют крайности, и благодаря этому русскую культуру и русского человека бросает то в одну, то в другую сторону, и невозможно установить какое-то равновесие. Понятно, что крайности есть везде, и не только в России, но есть ощущение — возможно, неправильное, но мне как историку кажется, что оно все-таки правильное, — что в европейских культурах по большей части есть устойчивый центр, который как-то умеряет эти крайности, хотя и там тоже бывают срывы. В России же центризм маргинален, а крайности — мейнстрим. Я помню конец 1980-х и начало 1990-х годов, когда было неприлично произносить слово «патриот», оно было ругательным, и меня в то время это страшно раздражало. Но то, что я вижу сейчас, когда, по сути дела, господствует культура маргинальной оппозиции конца 1980-х — 1990-х годов, в которой я сам принимал участие, и взгляды так называемых красно-коричневых — почти уже официальная идеология, это же другая крайность. В основных противоречиях русской культуры в широком смысле слова мы видим постоянное скатывание то в одну, то в другую крайность. Речь о таких принципиальных, многовековых противоречиях, как прогрессизм и консерватизм, западничество и славянофильство, тирания и анархия. Мы всё время скатываемся в одну из крайностей. А мне бы хотелось, чтобы образовался серьезный центр и в политическом отношении, и в идеологическом отношении, и в культурном — в самом широком смысле этого слова, к которому было бы возможно примкнуть и который бы уравновешивал все эти крайности, чтобы они не воевали друг с другом на уничтожение, а вели бы плодотворную конкурентную дискуссию. Вот, пожалуй, в самом общем виде то, что мне хотелось бы увидеть в не очень страшной России будущего.
Я думаю, что прежде всего это связано с исторической реальностью, с тем, что, по сути дела, в России со второй половины XV века всегда был один реальный политический субъект — верховная государственная власть. Всё остальное существовало только в виде либо полного подчинения этой центральной верховной власти в формате служилых людей или холопов, либо в формате несистемной, скажем так, оппозиции, в формате бунта; опять-таки, бунт — это тоже не площадка для диалога. И при такой ситуации, конечно, никакой центр был невозможен, и мне кажется, что в этом главная причина такой ситуации, и она, собственно, по большому счету не меняется.
Здесь есть некий замкнутый круг. С одной стороны, ясно, что ситуация может исправиться, когда появятся независимые политические субъекты, кроме верховной власти, или хотя бы относительно независимые. Но, с другой стороны, понятно, что эта верховная власть сделает всё возможное для того, чтобы подобные субъекты не появились. И пока существует безграничная верховная власть, такие субъекты просто-напросто не появятся. Единственный вариант — это какое-то не вполне запланированное обрушение верховного субъекта, в результате которого возникнет пространство, где центральная власть какое-то время не будет функционировать. И в период этой, если угодно, смуты, перехода и безвременья могут возникнуть независимые политические субъекты, которые сформируют уже какой-то новый порядок. Но понятно, что это очень болезненный вариант, который не обязательно приведет к желаемому результату. Мы наблюдали подобное в русской истории и в 1917 году, и после 1991 года, и каждый раз это приводило к тому, что после определенного периода смуты появлялся какой-то человек с дубинкой, который снова забирал себе неограниченную верховную власть и в новом варианте восстанавливал тот же самый порядок вещей. Но, честно говоря, других вариантов эволюционного характера в ближайшем будущем — по крайней мере, для меня — не просматривается. Есть еще, правда, очень туманный вариант, который часто с надеждой обсуждают, как правило, немолодые люди, и в том числе и я иногда пускаюсь в сентиментальные рассуждения насчет того, что, возможно, это произойдет в результате смены поколений. Что, дескать, мы, кому за 50 или даже за 40, которые жили при советской власти, — это одно, мы уже люди погибшие, а вот новое поколение, сформировавшееся в более-менее свободное время, как-то свою жизнь изменит. Теоретически это возможно, но я пока не очень чувствую, как это может произойти в реальности, не ощущаю пульса этого нового поколения и не могу его описать, чтобы достаточно четко сделать более-менее реальный прогноз. И потом, не менее возможен вариант, при котором мертвый хватает живого — новые поколения постепенно впишутся в те же самые рамки, которые уже существуют, в конформизм. Это совершенно обычная вещь, и вполне можно предположить, что они сохранят тот же вектор развития.
Хотя я-то с детьми работаю, и они, конечно, очень разные. Поддающиеся обработке есть, но есть и значительное количество тех, кто не поддается обработке, и трудно сказать, кого больше. Во всяком случае, какого-то единодушного следования государственной идеологии я не замечаю, этого, безусловно, нет, сомневающихся и отрицающих очень много. Я думаю, что если течение нашей истории будет какое-то время развиваться приблизительно в том же русле и мы не увидим значительных потрясений, то большинство будет просто приспосабливаться. Приблизительно так же, как мы приспосабливались к советским учебникам в 1980-е годы. Я вспоминаю начало 1980-х — никто же ни во что уже не верил, и мои ровесники согласятся с этим. Но когда надо ответить на уроке или выступить на классном часе, на политинформации или на линейке и сказать то, что нужно, — скажут. Я думаю, что наиболее распространенным будет вариант двоемыслия. Причем тут понятно, что в начале 1980-х не было интернета, а сейчас есть, и основная информация, конечно, идет оттуда. Другое дело, чем большинство молодежи интересуется в интернете, и я думаю, что всё же не политикой, но думающую часть молодежи пропаганда не захватит. Я думаю, что большинство будет конформистско-двоемыслящим, а думающая часть, как мне кажется, все-таки останется в оппозиции ко всей этой пропаганде.
Мне кажется, период с 1905 по 1914 год (хотя это тоже связано с бунтом, но, по крайней мере, это не связано с крушением основ государственности) — это наиболее удачная русская революция, поскольку она не закончилась возвращением к прежним порядкам и сделала безусловное движение вперед, и при этом всё равно не привела к хаосу. Конечно, можно вспомнить еще ряд попыток, но они все не очень вдохновляющие — например, инициативы Александра I, но реально он же ничего не осуществил из своих планов. Там была симпатичная фигура Сперанского и все эти проекты, но движения вперед практически не было. Конечно, была хрущевская эпоха оттепели в XX веке, и в ней тоже было много симпатичного, но, опять-таки, она тоже не слишком далеко продвинулась, и именно потому, что общественный нажим был довольно слабым, потому что верховной власти не с кем было считаться, ни с какой силой. Слабость общественных сил в российском социуме, собственно, и провоцирует власть делать то, что она хочет. И вполне понятно, почему: если ее никто особенно не ограничивает, то почему она сама себя должна ограничивать?
Безусловно, великие реформы Александра II тоже в этом же ряду, но, опять-таки, они остановились где-то на половине пути или даже раньше. То есть были сделаны важнейшие шаги и в освобождении крепостных, и в создании земств, и в независимых судах, но как только дело дошло до собственно ограничения верховной власти, то тут самый вроде бы либеральный из русских монархов остановился и не сделал этого шага. Видимо, здесь есть какая-то вещь, которая совершенно невозможна для правителя России. Да, мы знаем, что перед убийством он подписал так называемую Конституцию Лорис-Меликова, но также мы знаем, что это очень условное название и на самом деле это просто привлечение выборных от земств для работы в Государственном совете с чисто совещательными голосами. И то Александру II это казалось чем-то таким страшным и потрясающим всякие основы; он же сказал, что подписал эту бумагу, но прекрасно понимает, что мы несемся на всех парах к Конституции. А это ужасно, потому что Конституция с точки зрения Александра II, — это распад страны, ни больше ни меньше. Всегда есть некая точка, на которой верховная власть в России останавливается в своих движениях. Конечно, можно вспомнить и Горбачёва, но здесь всё закончилось катастрофой и развалом страны, это не очень вдохноляющий пример.
Где-то к 1985 году я был обычным советским школьником, который совершенно неожиданно для себя увлекся Достоевским, это было открытие нового мира. Я до этого от советской действительности уходил исключительно в прошлое, в историю — увлекался самыми разными историческими эпохами, и всё остальное меня как-то не интересовало. Но мне попались «Братья Карамазовы», и я был ошеломлен тем, что, оказывается, можно размышлять о важнейших вопросах жизни и человеческого бытия, и это срезонировало с моим тогдашними попытками ответить на так называемые проклятые вопросы. И дальше постепенно я прочитал практически всего Достоевского и дошел до «Дневника писателя». Достоевский мне показался величайшим умом всех времен и народов, и постепенно я стал проникаться и политическими воззрениями Фёдора Михайловича. Известно, какие они — это так называемое почвенничество, близкое к славянофильству, идеи особого пути, монархизм…
Одновременно с увлечением Достоевским я учился на историческом факультете Московского государственного педагогического института имени Ленина, нынешнего МПГУ, и на первом курсе, в первом семестре сразу же попал к замечательному историку Аполлону Григорьевичу Кузьмину. А он был не просто историк, он был членом редколлегии журнала «Наш современник» и одним из видных деятелей так называемой «Русской партии». Собственно, своих взглядов он особенно не скрывал и тогда произвел на меня сильнейшее интеллектуальное впечатление, это был мой первый учитель. Я впервые встретил такого значительного интеллектуала, который разговаривал со мной на равных и объяснял какие-то вещи, которых я раньше не понимал. Я сейчас не буду оценивать, правильно или неправильно он мне их тогда объяснял, но это было для меня откровением. И это срезонировало, Достоевский и Кузьмин — в каких-то вещах они совпадали. Кузьмин хотя и был марксистом, но идею особого пути России он тоже отстаивал, и под его научным руководством я стал заниматься славянофилами, писал по ним курсовые и диплом. Как раз тогда, в то время, в СССР оживилась политическая жизнь, и в силу своего юношеского максимализма я стал искать в ней те направления, которые резонировали с моими тогдашними почвенническими взглядами. Эти направления достаточно легко нашлись, я побывал в нескольких организациях, возникавших тогда. В том числе — правда, неформально, я не вступал туда, но участвовал в некоторых мероприятиях — в обществе «Память», но «Память» меня оттолкнула своей зацикленностью на еврейском вопросе.
И где-то в 1990-м году я встретился с тогда еще не сформировавшейся организацией «Русский общенациональный союз» во главе с Игорем Артемовым, который, кстати, ныне находится в эмиграции и в федеральном розыске; если не ошибаюсь, на данный момент он живет в США. И это действительно была одна из первых собственно националистических русских организаций, которая считала, что в России есть проблема с недостаточностью русских прав, что русская нация практически раздавлена 70-летним коммунистическим периодом и что необходимо возрождать русские национальные традиции. При этом, в отличие от большинства так называемых патриотических организаций, РОНС не был зациклен на еврейском вопросе. РОНС предполагал, что главная проблема — это Средняя Азия и что в скором времени славянское население будет вытеснено пришельцами из Средней Азии, поэтому Россия должна избавиться от «среднеазиатского подбрюшья». И, по большому счету, РОНС хотела проводить в жизнь программу Солженицына, которую он позднее сформировал в своей знаменитой брошюре «Как нам обустроить Россию». В этой организации я некоторое время состоял и даже участвовал в редактировании газеты «Третий Рим». Это был русский национализм антиимперского характера, но после распада СССР реваншистская и ресентиментная волна отнесла меня к тем движениям, которые условно можно назвать «красно-коричневыми». Травма гибели великой империи во многом привела к тому, что во мне победили, скажем так, «реставрационные» настроения, и сама победа либерального дискурса, который стал господствующим, вызывала отторжение. Мне казалось, что проклятые либералы кругом захватили монополию, при этом рушится страна и происходит полная катастрофа, поэтому всё, что было антилиберально, стало нравиться. Это был период 1990-х годов, и это не только лишь моя траектория, а траектория и многих близких мне людей, которые были готовы хвалить и фашизм, и коммунизм, и всё что угодно, но только не либерализм. Мне в этой связи попадалось как-то интервью Егора Летова, который приблизительно подобные же вещи говорил. Правда, я не был связан с НБП (организация признана экстремистской, ее деятельность на территории РФ запрещена. — Полит.ру), но по крайней мере идеологически это было довольно близко. И с Дугиным приходилось общаться, и с различными маргинальными газетами того времени, и с различными маргинальными организациями.
В начале 2000-х произошел новый поворот, который как-то постепенно подспудно вызревал во мне. В начале нашего разговора я уже говорил, что по своему психотипу я не человек крайностей, и это, конечно, было ненормально для меня — участвовать во всём этом, я все-таки искал золотую середину. И постепенно приходило осознание, что утверждение национальных ценностей и ценностей демократических в широком смысле слова — это вполне совместимые вещи. Опять-таки, это мое настроение срезонировало с новой порослью националистов, которая в основном публиковалась на сайте АПН.ру, — Константин Крылов, Михаил Ремизов, Павел Святенков и некоторые другие. Я увидел, что эти люди пишут о том, к чему и я, собственно, подхожу — к синтезу национального и демократического. И через какое-то время я сошелся с ними, и казалось, что как раз найдена эта золотая середина, где можно соединить вечно расколотые части русской общественной жизни, и был период, когда казалось, что действительно что-то получается. Я работал у Крылова в журнале «Вопросы национализма», числился там научным редактором и фактически этот журнал, собственно, и делал. Потом Крылов уговорил меня вступить в его НДП, Национал-демократическую партию, которая так и не была зарегистрирована, но в которой я был членом центрального комитета. И с 2010 до 2014 года мне действительно казалось, что это направление очень перспективно, и казалось это не только мне одному. Я читал какие-то материалы даже у людей из либерального лагеря, где не то чтобы симпатия, но во всяком случае благожелательная заинтересованность в отношении крыловского НДП явно присутствовала.
Дальше был 2014 год, и это всё, конечно, принципиально изменилось. Крылов стал откровенно двигаться в сторону «крымнашизма», что называется, и демократическая повестка Национал-демократической партии стала уходить куда-то на второй план, а на первый план стала выходить антиукраинская повестка. В НДП от меня никто не требовал, чтобы я писал подобные тексты или поддерживал какие-то подобные решения, — у нас в этом смысле всё было достаточно демократично, — но постепенно моя позиция стала выделяться на общем фоне. Отношения становились всё напряженнее, но, видимо, последней каплей стало то, что я написал в Facebook (продукт компании Meta, которая признана экстремистской и деятельность которой запрещена на территории РФ. — Полит.ру) пост о смерти Ричарда Пайпса. К тому времени я как раз написал книжку о русской нации («Русская нация, или Рассказ об истории ее отсутствия») и пересмотрел многие устойчивые стереотипы патриотического восприятия истории. В частности, мой анализ досоветской русской истории был довольно критичен: грубо говоря, все националисты (по крайней мере, из моего окружения) сходятся на том, что советский период — это было ужасно, но то, что было до, в целом все-таки было хорошо. Была историческая Россия, которую погубили большевики, и, видимо, при поддержке англичан. Но те исторические разыскания, которые я делал, показывали, что сам этот тип верховной русской власти, который, как мне кажется, не давал русской нации сформироваться как самостоятельному политическому субъекту, вовсю существовал и до 1917 года. И советская власть во многом просто возродила традиции — хотя и безусловно усилила — неограниченной верховной власти. Эта моя научная позиция стала раздражать моих тогдашних единомышленников, и последней каплей стал мой пост памяти Ричарда Пайпса, где я с удивлением написал, что Пайпс всегда казался патриотам главным русофобом, и еще мой покойный учитель, Аполлон Григорьевич Кузьмин, считал его главным русофобом. А сейчас я читаю Пайпса, смотрю и сравниваю свои взгляды, и не так уж мы далеки друг от друга, и не такой уж он русофоб. Крылов после этого написал по поводу меня очень резкий пост, после чего я и предложил ему размежеваться. На этом наше сотрудничество закончилось, и на сегодняшний день я уже не связываю себя ни с каким националистическим движением, организацией или объединением такого рода. Потому что подавляющее большинство русских националистов на сегодняшний день прежде всего сосредоточены на, скажем так, внешнеполитической повестке и уже давно забыли о демократической составляющей, которая когда-то казалась им важной — в начале 2000-х или в 2010-х годах.
Скажу откровенно — сам я нахожусь в переходном периоде. Я бы не стал сейчас говорить, что я национал-демократ. Я даже боюсь как-то четко охарактеризовать свои нынешние взгляды. То, что демократ — да, но националистом я бы сейчас себя все-таки не стал называть. Я не могу сказать, что я мировоззренчески вовсе перестал им быть, но так позиционировать себя не хочу. Слишком определенные и для меня неприемлемые ассоциации сегодня вызывает словосочетание «русский националист», слишком долго было бы объяснять особость своей позиции.
На сегодняшний день в истории русской мысли мне наиболее симпатична фигура Бориса Чичерина, пожалуй, — именно вот этим стремлением к центру, стремлением создать культуру устойчивой середины без крайностей. Хотя ему не удалось в конечном итоге основать свое направление и он, в общем-то, остался одиночкой. Я не уверен, что идеи Чичерина в полной мере применимы к сегодняшнему времени, но как образ независимого интеллектуала, стремящегося упорно отстаивать свои идеи, не впадая при этом в радикальные крайности, кажется мне очень важным.
Я не буду оригинален, но, наверное, все-таки Столыпин в российской власти вызывает у меня наибольшую симпатию, хотя тоже с оговорками, разумеется. Почему я немножко с неохотой об этом говорю? Потому что в последнее время эта фигура приватизируется официозным дискурсом, а с ним не хочется совпадать.
Я понимаю, что это не совсем интеллектуально правильно, но это опять к вопросу о тех же самых крайностях. Если противоположная сторона кого-то превозносит, то не хочется быть с ней солидарным, хотя это, безусловно, неправильная реакция. Видимо, не надо отдавать ее официозному дискурсу. Я думаю, что Столыпин не был демократом, конечно, но, во всяком случае, мы можем точно быть уверены в том, что он хотел сохранить думскую систему, думскую монархию и делал всё для того чтобы эту систему сохранить, а именно она знаменовала наибольшую степень демократизации Российской империи. Конечно, с определенными изъянами — я всё помню про 3 июня 1907 года, — но всё же ликвидировать ее он явно не хотел. И еще один важный момент: он не хотел втягивать Россию ни в какую войну, и это тоже письменно зафиксировано, и в этом смысле это позитивная фигура в русской истории. В истории многое зависит от случайностей, кто знает, поживи он подольше — и русская история сложилась бы несколько по-иному.
