Для проекта «После» Дмитрий Ицкович и Иван Давыдов поговорили с сопредседателем движения в защиту прав избирателей «Голос» (внесено в реестр иноагентов) Станиславом Андрейчуком о том, что нам делать с «малой Россией», с бесчисленными силовиками, как провести настоящие выборы и с чего вообще начинать движение к нестрашному будущему
Показатель благополучия в стране — это не то, как живет Москва или другие крупные города. Это как живут люди в самых отдаленных частях. Как известно, колонна людей движется со скоростью последнего человека. Поэтому и оценивать благополучие надо не по самым передовым, а по отстающим. Как сегодня выглядит небольшой город где-нибудь в Алтайском крае, откуда я родом? Например, 100-тысячный Рубцовск на границе с Казахстаном. Там когда-то был крупнейший тракторный завод за Уралом, от которого ничего не осталось, поэтому сейчас это депрессивный город, с убитыми дорогами. Там большие проблемы с хорошими рабочими местами, а главный работодатель — это тюрьма, несколько тюрем, в которых, собственно, ты либо сидишь, либо охраняешь. Есть еще какое-то количество небольших предприятий. До регионального центра — 300 км по не очень хорошей дороге.
У нас в стране таких городков довольно много, и если мы хотим, чтобы Россия изменилась, то должны как раз измениться вот эти города и окружающие их села. И если говорить о желаемом образе будущего для России, то, во-первых, это страна, в которой удобно жить вне зависимости от того, живешь ты в городе или за его пределами. Конечно, уровень комфорта будет разный, но и представления о комфорте в сельской местности и в мегаполисе тоже разные. Вы просто должны иметь базовый минимум, который вы получаете вне зависимости от того, где вы живете: в первую очередь, это нормальное школьное образование для своих детей и базовое здравоохранение, которое спасет тебя в 90 % наиболее распространенных случаев. В остальном: хотите больше комфорта, культурной жизни, общения — едете в город, хотите больше покоя — остаетесь в пригороде или деревне. Но базовые потребности должны быть гарантированы.
Я часто слышу, что не надо обращать много внимания на село, надо способствовать отъезду людей в город — это общемировой тренд. Но в России, по данным переписи, сельское население составляет 25 % — столько же, сколько в среднем по ЕС. Так что проблемы с тем, что Россия «слишком сельская», нет, это миф. А после пандемии и с развитием удаленного трудоустройства, я думаю, количество желающих уехать из города должно вырасти.
Во-вторых, Россия, которую я хочу видеть, — это страна, в которой ты можешь быть мобильным. У нас ведь треть населения страны за последние десять лет не выезжала из своего региона. Я думаю, что большинство из них даже не выезжали за пределы своего населенного пункта, то есть люди живут в очень замкнутом мире, не знают страну, в которой живут. Это, на мой взгляд, вообще катастрофа, потому что мобильность важна, важна коммуникация с людьми и друг с другом. Происходит это от того, что ездить по стране дорого, долго и сложно. Общественный транспорт между населенными пунктами ходит всё хуже, дороги районного и даже регионального уровня находятся в плохом состоянии. А ведь дороги дают развитие всей прилегающей территории: появляются заправки, кафе, гостиницы, села и города оживают.
Пару лет назад, перед самой пандемией, я ездил по туристическим городам — Новгород, Псков, это прекрасные города. Там на окраинах, конечно, всё так же разрушено, как и везде, но, в принципе, это очень интересные туристические объекты рядом с границей. Но вы из Пскова в Новгород просто так не переедете, хотя, казалось бы, города очень близко друг к другу находятся. Там один или два поезда в сутки идет, и это не всегда «Ласточка», а часто условный плацкарт. Автобуса тоже всего два в сутки. Для сравнения, между Томском и Новосибирском каждый день ходит почти 40 автобусов разного класса. Вы хотя бы свяжите нормально Псков с Новгородом, чтобы можно было не через Петербург в них путешествовать, это же единый туристический маршрут! Маленькая Псковская область, где живет полмиллиона человек, может существовать почти исключительно за счет туризма и трансграничных дел.
Многие сейчас говорят, что нужна децентрализация, нужен федерализм и подобные вещи. Они действительно нужны, но если начинать с каких-то преобразований, то с создания реального местного самоуправления, а не с федерализации и регионализации. Потому что, когда мы думаем о федерализации и о том, чтобы дать регионам больше полномочий, а это постоянный лейтмотив сейчас среди определенных кругов, — мы забываем, что региональные элиты уже существуют. Они не возьмутся откуда-то из космоса, а будут примерно теми же, которые мы видим сейчас. Это, конечно, динамичный процесс, и постоянно что-то меняется, но я себе смутно представляю, чтобы элиты, например, Татарстана вдруг начали демократизацию, если у них появится такая возможность. Или представим Санкт-Петербург — кто там у нас среди элит? Беглов, Пригожин и Макаров (хотя статус Пригожина теперь не так ясен). И на кого из них мы будем надеяться, если вдруг появится возможность превращения России в более демократическую, более настоящую и более современную страну?
Поэтому я думаю, что акцент надо делать на уровне местного самоуправления и повышать его потенциал: оно должно стать союзником сильной федеральной власти на период демократического транзита. Наделять реальными полномочиями регионы следует только после того, как удастся гарантировать ключевые права и свободы граждан, стандарты проведения демократических выборов по всей стране и участие людей в местной политике.
Другой вопрос, что у нас последние годы на уровне самоуправления всё ехало в противоположную сторону: и полномочия отбирались, и деньги отбирались, и, самое главное, сейчас наблюдается кадровый дефицит в органах местного самоуправления. Если мы посмотрим на статистику, то Минфин еще в 2019 году говорил, что у нас около 400 тысяч муниципальных служащих в стране, и собирался это количество сокращать. При этом мы понимаем, что большинство из этих 400 тысяч находится в городах и райцентрах, а в стране около 100 тысяч населенных пунктов, в основном сельских поселений.
Когда мы смотрим на это соотношение, мы понимаем, что даже не в каждом сельском поселении есть вообще ставка муниципального служащего. Страна, вопреки мифам, совершенно недоуправляемая. Плюс произошла «оптимизация» здравоохранения и образования. Но что такое оптимизация? Это когда просто закрываются образовательные учреждения и учреждения здравоохранения. Параллельно идет муниципальная реформа: уничтожается уровень сельских поселений, и остаются только городские и муниципальные округа. Это ведет к сокращению «политического класса» на селе: сельсоветы распускаются, и количество людей, которые участвуют в управлении и бюджетном процессе, сокращается в десятки, если не сотни, раз. И когда мы с вами говорим о том, что нужно будет проводить децентрализацию страны, то надо понимать, что если все эти деньги и полномочия спустятся на местный уровень, то останется не так много людей, которые смогут распоряжаться ими профессионально, и это большая проблема.
Как можно решить эту проблему? У нас еще до начала СВО было больше 2,6 миллиона силовиков. Теперь представьте, какой эффект будет иметь сокращение 1 млн силовиков и передача того же миллиона ставок на село: на муниципальных служащих и оптимизированных ранее врачей и фельдшеров. Это будет принципиально другая страна, причем без увеличения каких-либо бюджетных трат, просто за счет перераспределения. Думаю, что сельская бюрократия будет авторов такой идеи на руках носить. За ней и остальные жители села потянутся: и потому что сельские чиновники обладают авторитетом, и (что более важно) из-за того, что села станут лучше управляться и качество жизни вырастет.
И мне кажется, что такое сокращение силовиков с передачей ставок на мирную работу могло бы объединить городских жителей, условных Москвы, Екатеринбурга и Новосибирска, которые недовольны засильем полицейских и росгвардейцев в их жизни, и сельских жителей. А на селе живет 37 млн человек, и это значит, что там около 30 миллионов избирателей. Огромная доля, примерно треть всех избирателей страны, живет сейчас в сельской местности, плюс еще какое-то количество — в небольших городах, то есть почти половину страны можно так или иначе переманить на свою сторону такими решениями.
Конечно, сокращение числа силовиков — не самая легкая задача. Но простых задач сейчас и нет, страна вошла в очень сложный период. Проблема чрезмерного количества силовиков всё равно стоит, и так или иначе в будущем власти эту проблему придется решать. Силовики вряд ли будут довольны, но тут важно, как именно пройдет сокращение.
Очень важно сделать всё максимально быстро, сразу обозначив, кто именно попадет под сокращение. Тогда большинство, которое останется, не будет волноваться и продолжит спокойно работать. Понятно, что нельзя сокращать условных сельских полицейских и участковых, их и так мало. Нельзя трогать оперов, которые занимаются реальной работой.
Я думаю, что если разрешить людям уйти на пенсию на два-три года раньше и, возможно, с повышением в звании, то большое количество людей, даже с достаточно большими звездами, облегченно согласится. У меня есть какое-то количество знакомых в этой корпорации, и многие просто ждут не дождутся, когда у них подойдет выслуга лет, тем более сейчас. Те, кто только начал служить, тоже без особых проблем поменяют свою профессию, особенно если помочь в этом — дать возможность бесплатной переподготовки, помочь с трудоустройством. Наконец, есть просто бессмысленные подразделения типа Центра по противодействию экстремизму. Если мы говорим о каком-то нормальном будущем, то таких подразделений не должно быть, потому что это просто откровенный политический сыск, и, конечно, ЦПЭ надо просто упразднить. Опять же, я думаю, что в той же силовой корпорации у многих отношение к ЦПЭ довольно сдержанное, и никто их сильно жалеть не будет. И, конечно, у нас катастрофическая история с тюрьмами, и вместо оптимизации здравоохранения нужна оптимизация ФСИН. Понятно, что фсиновцы будут очень недовольны, но придется резать. В конечном счете, когда я говорю, что миллион человек надо сократить, то, если мы эти ставки тут же передадим в тот же самый бюджетный сектор, это ведь не приведет к увеличению безработицы, это просто перераспределение.
Оставшиеся силовики от такого сокращения только выиграют, потому что им освободятся должности. Поэтому я думаю, что на самом деле эти вещи решаемы. Понятно, что будут конфликты, понятно, что будет достаточно большое недовольство именно в этом сегменте — у части тех, кто уволился, и их семей, — но выгод в конечном счете будет гораздо больше. В общем, не надо этого бояться, потому что любые изменения всегда приводят к тому, что кто-то проигрывает, а кто-то выигрывает. Важно, чтобы выигравших было больше, чем проигравших.
Кроме догоняющего развития провинции, усиления местного самоуправления и превращения страны в более мирную и менее военизированную, необходимо создать условия для участия людей в принятии решений — политической жизни. Может, это моя профессиональная деформация, но я правда считаю, что это очень важно. Ты со своими соседями должен сам решать, как тут жить: нужна вам в школе физкультура, разговоры о важном или дополнительный язык или нет, нужно ли в вашем населенном пункте крупное промышленное предприятие с большим количеством рабочих мест или лучше сохранить природный уголок, куда приезжают туристы. И параллельно страну должны связывать воедино сильные федеральные политические партии, которые обсуждают общенациональные вопросы.
Сейчас же у нас огромные проблемы с политическим участием, с выборами и референдумами. Вопрос даже не в том, что где-то голоса накидают, а в том, что вас на этот политический рынок просто не пустят. У нас огромное количество людей поражены в праве избираться. Два года назад мы посчитали, сколько у нас людей лишены пассивного избирательного права, то есть права быть избранными, — практически каждый десятый в стране. Это значит, что если вы живете в многоквартирном доме, в многоэтажке, то у вас с большой долей вероятности на лестничной клетке есть кто-нибудь, за кого вы не сможете проголосовать даже на выборах самого низкого уровня. И это только формально. В реальности же у нас из публичной политики исключены гораздо более крупные группы жителей России: кому-то просто не дают зарегистрировать партию, кто-то подвергается силовому давлению и уголовному преследованию. Так, конечно, быть не должно.
При этом многие изменения можно провести быстро и безболезненно, потому что если говорить о самом дизайне избирательной системы, который существует на бумаге, то он не так плох, как привыкли думать. Понятно, что за последние несколько лет туда понавводили всяких ужасов типа онлайн-голосования, но оно и в Эстонии есть, а в Германии, например, почтовое, совершенно отвратительное, как и в Штатах. Неудачные формы голосования есть во многих странах, и с ними, конечно, надо бороться. Но, в принципе, такие вещи можно достаточно легко поправить. И проектов того, как изменить избирательное законодательство, довольно много, но это то, что мы говорим про формальные вещи на бумаге.
Я много наблюдал за выборами в разных странах и в какой-то момент осознал, что дело вообще не в законе, а в реальной практике его применения и отношении самих людей. Вопрос в том, как на практике вернуть доверие и интерес к выборам. Я в данном случае не согласен с тем, что всем стало плевать на выборы — на самом деле, нет. Если вы поговорите с рядовыми людьми, то им плевать, потому что там ничего не решается прямо сейчас, но при этом никто не готов отказаться от выборов. И я убежден, что как только появляется минимальная политическая интрига, так тут же значение выборов и вырастает. Сначала должна появиться политическая интрига, сначала должны появиться нормальные кандидаты и партии, а потом вернутся выборы, а не наоборот, — сначала всё-таки появляется субъект.
У нас ведь проблема выборов в последний год была в том, что даже те партии, которые разрешены, не делают вообще ничего, все затихли. Если мы посмотрим на итоги выборов 2021 года — не на проценты по стране, а копнув чуть глубже и убрав из рассмотрения «электоральные султанаты», где явка под 100 % и под 100 % участников голосуют за любую власть, — а на результаты по регионам, где можно хоть как-то доверять итогам выборов, то увидим, что «Единая Россия» и КПРФ практически одинаково набирали. А где-то, если убрать спойлеров из «Коммунистов России» и «Партии пенсионеров», в 2021 году КПРФ побеждала. И это было довольно большое количество территорий. А если бы это произошло в реальности? То есть в какой-то момент вся страна увидела бы, что две партии идут нос к носу, что парламент перестал быть монолитным. Я думаю, что отношение к этим выборам довольно резко бы изменилось.
Мы, собственно, такое видели не так давно, в 2018 году, когда губернаторские выборы приводили к сюрпризам. Понятно, что после этого там начали всё довольно сильно регулировать, гайки сейчас затянуты так крепко, что кандидатам и партиям практически дышать нечем.
Поэтому я считаю, что в первую очередь надо максимально «отвинтить гайки» в плане регистрации и разрешить людям выдвигаться: просто кто хочет, тот и выдвигайся, то есть практически запретить отказывать в регистрации. Нужно максимально снять ограничения с агитации, потому что у нас агитация жутко зарегулирована, невозможно сейчас вести агитацию, нормального разговора о политических важных темах не получается.
Главное, чтобы в публичное пространство вернулась нормальная дискуссия. Сами по себе выборы — это, наверное, странно слышать от человека, который занимается выборами, — вторичны в данном случае, они здесь не главное. Важно возвращение свободы выражения мнения, свободы собраний, свободы ассоциаций и возможностей для участия в политике. А то, как именно проходит процедура голосования и подведения итогов, — это достаточно второстепенная история. Выборы — это не про день голосования, выборы — это про публичную дискуссию и про принятие решений обществом. Давайте уже открыто поговорим о том, что происходит в стране! Нужно пространство для публичной дискуссии, которого нам катастрофически не хватает.
Я много лет последовательно выступаю против поражения граждан в политических правах, особенно на основе «неправильных» политических взглядов. Поэтому идеи с введением различных избирательных цензов или, например, о проведении люстрации мне совсем не близки.
Я считаю, что представительная демократия — она на то и представительная, что представительство должно быть у всех численно значимых групп жителей страны. Более того, я уверен, что при нормальном обсуждении и при нормальном построении дискуссионной части избирательной кампании многие проблемы, которых опасаются, будут сниматься. Если у вас огромная часть общества вдруг оказывается непредставленной, то это не снимает проблемы, а порождает их. И взять и заменить сейчас одну пораженную в политических правах часть общества другой — это неправильное решение. Я не для того хочу выпустить людей из клеток, чтобы посадить в них кого-то взамен. Я хочу, чтобы клетки были разрушены.
Поэтому я с опаской отношусь к идее люстрации. Я понимаю всю этическую и моральную составляющую аргументации ее сторонников, но отношусь именно с опаской, потому что условия у нас не такие, как у восточноевропейских стран в 1990-х.
Что такое люстрации для Восточной Европы? Во-первых, там было представление о том, что все эти люди были навязаны некоей внешней силой и внешней стороной, — это история про оккупацию. И в этом смысле легко убедить людей, что надо проводить люстрацию — ведь те, кто подпадает под нее, изначально чужие. Во-вторых, там сразу было очень сильное влияние другой внешней силы, под которую эти страны тут же перешли, я имею в виду Европейский Союз, НАТО и так далее. Они почти сразу оказались включены в другие структуры с экономической помощью. И Германия после войны — та же самая история, там это всё вообще происходило на фоне военной оккупации. При этом везде в этих странах люстрация прошла совсем не так гладко, как многие себе представляют. Значительная часть прежних элит спокойно встроилась в новые условия.
Я убежден, что в случае с Россией даже такой люстрации не будет, потому что не будет такого отношения к нынешним элитам. Это всё наше родное, мы сами это всё вырастили, и я не вижу такой возможности перехода от одного политического режима к другому, какой был, скажем, в Польше, когда у тебя внешняя сила разрушилась и появилась возможность выстраивать то, что ты хочешь у себя в стране. В России так не будет, но всё равно случится переход от нынешнего режима к какому-то другому. И для того чтобы этот переход произошел, нужно договариваться с людьми, в том числе и с теми, кто сейчас внутри этого политического режима работает и существует. Любые разговоры о люстрации такой диалог максимально затрудняют.
Я думаю, что надо идти немножечко по другому пути. Все-таки люстрация — это законодательный запрет прежней элите занимать определенные должности или участвовать в выборах. Например, членам определенных партий. У нас, во-первых, непонятно, членов какой именно партии лишать этих возможностей, а во-вторых, давайте вспомним, как та же «Единая Россия» образовалась — кого туда только не вписывали! Я думаю, что половина членов «Единой России» до сих пор не знают, что они в ней состоят, потому что в свое время туда просто вписывали сотрудников предприятий. Потом списки вычищали, но, подозреваю, так до конца и не вычистили. Да и партии у нас не совсем настоящие, это просто франшиза для того, чтобы можно было использовать парламентскую льготу и выдвигаться на выборы, для того, чтобы можно было участвовать в публичной политике.
Я еще раз вернусь к мысли об общенациональном диалоге. Я уверен, что нам сейчас как раз надо максимально услышать всю страну и дать поучаствовать в разговоре о настоящем и будущем всей стране. Да, и «Единая Россия», и КПРФ, и все, кто проголосовал за признание ДНР и ЛНР, а затем поддержал СВО, — все они должны участвовать в выборах, потому что значительная часть общества СВО поддерживает. И те, кто принимал репрессивные законы, всё равно обладают политическими правами и правом голоса в том числе.
У нас на протяжении последних 10–20 лет не было вообще возможности друг с другом поговорить. Давайте сначала поговорим! Это очень важно — создать пространство для диалога людей, которые категорически друг с другом не согласны, и чтобы всё остальное общество послушало аргументы этих крайних сторон, и пусть общество принимает решение. В конце концов, всем жить потом в одной стране. Нельзя сказать: мол, вы знаете, вы нас запирали в клетках, а теперь мы вас будем запирать. Так не работает, так новая страна не строится.
Вместо этого нужно будет просто упразднить некоторые ведомства, типа того же ЦПЭ, политического сыска, которые априори вредны и не должны существовать в демократическом обществе. И, конечно, нужно расследовать те преступления, которые совершались. Если сотрудник ФСИН занимался пытками, то это должно расследоваться. Но это не люстрация, это же и по действующему Уголовному кодексу должно расследоваться и наказываться. Нам нужно просто восстановление законности, а это индивидуальный подход к каждому случаю.
Нужна также большая правовая программа переподготовки и переобучения — учителей, полицейских, судей и так далее, то есть всех, кто работает за бюджетный счет. Но это вопрос на пару десятилетий как минимум, то есть это не случится одномоментно, и это большая-большая отдельная стратегия.
Мне кажется, что споры уехавших и оставшихся — это дискуссия среди очень ограниченного круга некоторых лидеров общественного мнения в основном. У нас, например, организация активистская, и какое-то количество нашего актива тоже уехало, хотя большинство, кстати говоря, осталось внутри страны, несмотря на все риски. И эти противоречия очень редко возникают в каких-то общих чатах, но по большей части их нет. У людей, которые прямо сейчас уехали, если у них еще был какой-то бэкграунд общественной активности, больших противоречий с оставшимися нет. Вообще, уехавшим людям сейчас надо прежде всего решить какие-то свои бытовые вопросы. Поэтому мне кажется, что эта публичная дискуссия не очень отражает настроения тех людей, от лица которых она ведется.
Я думаю, что вопрос о миграции — наиболее болезненный для людей, которые непосредственно пытаются участвовать в политической деятельности, или для тех, кто претендует считаться экспертом в какой-то общественно-политической области. Многие просто пытаются сохранить свой статус. И, конечно, если тебя долго нет в стране, то ты немного теряешь ощущение этой страны, потому что страна большая, страна очень разная и очень сложная. Адекватность восприятия можно сохранить, только если ты внутри или у тебя есть какая-то организационная структура в регионах, через которую ты получаешь информацию.
Так было практически со всеми эмигрантами из любых стран, которые слишком долго находились за границей, а потом приезжали в страну, за будущее которой они ратовали. Они видели, что она совсем не такая, как они себе ее представляли. Конечно, у нас сейчас прошло мало времени — год, два, меньше полутора лет — с тех событий, которые привели к массовым отъездам, и у недавно уехавших потеря восприятия пока не такая существенная. Хотя и они переживают шок: у них рухнули планы, сильно поменялись условия жизни, кто-то сильно потерял в социальном статусе. И мне кажется, что такие разговоры — они во многом шоковые, я, по крайней мере, большого внимания на это сейчас стараюсь не обращать.
Нужно, чтобы были каналы коммуникации между теми, кто за границей, и теми, кто внутри России. За границей оказалось большое количество российских граждан, которые должны иметь возможность участвовать в жизни страны, если они, конечно, сами этого хотят. Я вижу, что кто-то просто закрыл за собой дверь, потушил свет и сказал, что больше отношения к России не имеет. Это, в общем, честная позиция: человек пытается теперь интегрироваться в то общество и в ту страну, где он оказался, и предыдущую жизнь просто оставил за спиной. Но те, кто продолжает связывать себя с Россией, должны иметь возможность и для участия в разговоре о ее настоящем и будущем, и в жизни страны. Они российские граждане, где бы они ни находились, у них есть свои интересы.
Понятно, что в связи с тем, что человек уехал, у него эти интересы начинают меняться, появляются дополнительные интересы и тревоги. Надо это учитывать и надо попытаться понять, как эти проблемы решить всем вместе. В конце концов, это наши сограждане, наши соседи, и в этом смысле ничего не изменилось. Но я думаю, что это не главная проблема. Все-таки уехало несколько сотен тысяч, а сто сорок миллионов человек как жили внутри страны, так и живут, и решать главный вопрос будут вот эти сто с лишним миллионов.
Создание пространства для разговора людей с противоположными взглядами — очень сложная история, особенно учитывая все эти эхо-камеры, в которых мы все существуем. Но, в принципе, инструмент для создания общего пространства есть, потому что, как бы там ни было, у нас телевидение остается главным средством массовой информации. Если мы с вами посмотрим на то, что люди понимают под пользованием интернетом, то фактически это тот же самый телевизор, просто на странице «Яндекс.Новости» или на стартовой странице Mail.ru — там повестка от телевизора не отличается. И если есть политическая воля, то, учитывая это всё, сделать общее пространство, в котором будут разные точки зрения, возможно. Просто давайте мы на Первом и на Втором каналах будем не истерики с Соловьевым устраивать, а какие-то нормальные разговоры. Так у нас полстраны и увидит это, и люди из интернета потянутся, чтобы посмотреть, если там действительно будет какая-то реальная дискуссия, которая может повлиять на будущее страны. Опять же, улица никуда не делась: митинги, пикеты, демонстрации. Мы просто отвыкли от того, что митинги — это инструмент коммуникаций, но это же именно он. Уличные акции — это канал выражения точки зрения, и это тоже наше общее пространство, которое разрушает алгоритмы соцсетей с информационными пузырями.
Прежде всего, что нас тормозит в восприятии чужой точки зрения, где эти ингибиторы? Это наши стрессы, наши страхи по поводу Другого, и если эти вещи осторожно и аккуратно нивелировать и снижать градус дискуссий, то, глядишь, и слышать друг друга начнем. Это тоже непростая задача, но сейчас все задачи непростые. У нас сейчас куда ни посмотри — силовиков сокращать непросто, передать деньги в муниципалитет непросто, организовать дискуссию — всё непросто. Переломный момент, конечно.
Налаживание отношений со странами, которые сейчас принято называть «недружественными», — это отдельная важная тема.
Во-первых, надо разделить страны и общества, с которыми мы хотим наладить диалог, на несколько групп. Мне кажется, что наиболее проблемными будут отношения с Восточной Европой — бывшими балтийскими республиками СССР, Польшей, Украиной, естественно. Если демократизируется Беларусь, то и с Беларусью, и еще с каким-то количеством похожих стран. И я думаю, что настоящего конструктивного разговора в ближайшие годы там не получится. Хотя и там есть люди, которые в каком-то смысле русофилы — не в том смысле, что они поддерживают Путина, а в том, что они верят в возможность демократии в России, типа того же депутата Европарламента Андрюса Кубилюса, но таких людей в этих странах меньшинство.
А вот с Западной Европой — с Германией, Францией — разговор вполне можно будет выстраивать, как только закончатся военные действия и хоть как-то начнет решаться проблема со статусом территорий, из-за которых разгорелся конфликт, когда это войдет в зону переговоров. Я думаю, что разговор будет возможен и с США, хотя он будет более сложным. Для Штатов главный страх — это не Россия, а Китай, и в этом смысле у нас есть чем поторговаться. Отношения с Китаем и у нас непростые, мы туда кинулись, потому что прямо сейчас Китаю больше нет альтернатив для российской экономики. Все здравомыслящие люди понимают, что это большая проблема для России. А уж сколько страхов по поводу Китая всегда было на Дальнем Востоке и в Сибири! Люди там тоже опасаются.
Мы не то чтобы оказались связанными по рукам и ногам и у нас какая-то совсем уж безвыходная ситуация. Нам есть о чем поторговаться и есть с чем начинать диалог, помимо украинской повестки. Украинскую повестку можно будет связывать еще с каким-то вещами, и это возможности для нас. Россия — большая страна, она важный участник международных отношений, никто с ней до конца рвать отношения не хочет, это скорее по необходимости. Я уверен, будет возможность вернуться к разговору, потому что большое количество людей в странах Запада ждут и хотят этого. Но многое будет зависеть от того, насколько сильной или ослабленной окажется Россия к моменту таких переговоров. Чем дольше всё это тянется, тем слабее мы окажемся к этому моменту и тем сложнее будет получить желаемое.
Выстраивание новых отношений тоже займет определенное количество лет. И, наверное, возвращение в Совет Европы, например, не будет первоочередной задачей прямо сейчас. Важнее будет вернуть доверие друг к другу. Подчеркну: не доверие Запада к россиянам, а доверие друг к другу.
Надо помнить, что в переходный период внешнеполитическая задача будет не в том, чтобы понравиться странам Запада. Мы сами часть западного мира, но мы все, живущие на европейском пространстве, должны как-то снова стать менее противными друг другу. При этом мы должны быть сдержанны в риторике. Не надо каяться на каждом углу. Во-первых, потому что, если российские элиты вдруг начнут резко дрейфовать в сторону покаяния, будут выстраивать вот такие «просительные» отношения на международной арене, есть риск, что огромная часть населения России их не примет и мы снова скатимся в реваншизм. Во-вторых, в международной политике нужно решение конкретных проблем, а кающемуся сложно торговаться. Нам нужны конструктивные отношения, и для этого есть все предпосылки.
Первое действие, и оно самое главное, — это возвращение свободы слова: разрешить всем говорить, вернуть СМИ, убрать блокировки, облегчить регистрацию этих самых СМИ и прекратить преследовать людей. Мне кажется, что свобода слова — это вообще фундамент всего в данном случае, особенно в такой кризисной ситуации.
Второе, и это очень связано с первым, —провести упразднение политического сыска, потому что даже по опросам, которые были перед началом СВО, до 24 февраля, одним из самых главных страхов людей был страх массовых репрессий. Они совершенно откровенно говорили об этом: количество людей, которые боялись массовых репрессий, было колоссальным. Надо снимать страх репрессий, без этого ничего не получится.
Третье — поскольку у меня всё равно профессиональная деформация — провести нормальные выборы, созвать Конституционное собрание. С этим не надо торопиться и это не надо делать в первые, условно говоря, три месяца. Выборы — штука сложная, и она сначала должна проговориться, поэтому я бы их проводил через год. Сначала надо создать условия для дискуссии, создать новые избирательные объединения, а потом — условия для принятия коллективных решений.
Мне кажется, что это три важные вещи.
Я знаю, что всегда есть страхи перед неограниченной свободой слова, что кто-то попытается купить СМИ, например. Конечно, кто-то обязательно попытается это сделать, но всё равно плутократия — это лучше, чем государственная монополия. Во-первых, в плутократии всё равно есть конкуренция, и мы это тоже видели. Во-вторых, мы же говорим об очень быстрых процессах. Моя концепция такая: я считаю, что на короткой стадии перехода надо создать немножко хаоса, то есть разрешить максимально всё. А потом, спустя два-три-четыре года, какие-то вещи придется снова подрегулировать и ввести определенные ограничения, которые как раз и должны гарантировать, что свобода слова снова не переродится, потому что такая опасность действительно существует.
Но на короткой дистанции, год-два, когда надо будет быстро лечиться и быстро принимать решения, которые будут определять будущее страны, я уверен, что плутократия не успеет институализироваться, там будет слишком много разных голосов одновременно.
Будет первичный бульон, из которого потом будет зарождаться новая политическая жизнь. Нам надо пережить этот период, а дальше, когда у нас появится новый нормальный парламент и будут пересмотрены законодательные рамки, можно будет наводить какой-то порядок. Но порядок очень ограниченный, а не то, что мы видим сейчас, когда становится как на кладбище.
Многие страны это так или иначе проходили — все, у кого проходила демократизация. Любое законодательство вырастает из того, на какие угрозы оно реагирует. Сейчас наша главная угроза — это то, что у нас в принципе невозможна никакая дискуссия и невозможно никакое принятие решений людьми. Вот у нас в Госдуме есть эта замечательная комиссия по защите государственного суверенитета Российской Федерации, которая борется с иностранным влиянием. У нас суверен-то кто по Конституции?
Многонациональный народ России, граждане Российской Федерации — участники коллективного суверенитета. Вот суверенитет-то у них давным-давно отобран! Давайте суверенитет вернем, а потом будем придумывать, как его защитить от того, чтобы слишком богатые бандиты или еще кто-то его снова не отобрал. Давайте сначала вернем!