Для проекта «После» Дмитрий Ицкович и Иван Давыдов поговорили с Вадимом Малкиным, ныне британским бизнес-консультантом, а в прошлом — поэтом, социологом и теневой звездой московских караоке-клубов нулевых годов, о том, что будет экспортировать будущая Россия, о крахе привычной нам модели глобализации, и о том, как будет выглядеть новая Москва (спойлер: грустно она будет выглядеть).
Я склоняюсь к надежде, что всё будет так или иначе выруливать в некоторую, пардон за клише, новую нормальность через какое-то время. Вопрос в том, какой будет эта самая нормальность. И здесь важно понимать, что не стоит эту всю историю, происходящую сейчас на одной части суши, рассматривать в контексте какой-то имманентной логики российской истории: откуда вся эта беда пришла, что там произошло в XVI веке, и кто там умрет или не умрет, выйдет на площадь, что-то сделает, и потом всё как-то наладится… Мне кажется, что это наивный подход: как если, например, человек кашляет, у него вкусы и запахи пропали, а доктор вместо того, чтобы обсуждать симптомы и глобальную эпидемиологическую ситуацию, начинает спрашивать, были ли в детстве у человека проблемы во взаимоотношениях с родителями или что вчера ел человек. Это всё тоже, наверное, важно, но то, что происходит с Россией, как мне кажется, — это часть некоторых глобальных трендов. Оно специфично, конечно, оно, наверное, уродливо специфично, или прекрасно специфично в каких-то проявлениях, но это всё — части глобальной ситуации. И на мой взгляд, ключевым моментом является то, что идет процесс реглобализации, смена архитектуры мирового хозяйства. Такие «сдвижки» всегда сопровождаются кризисами (и это логично, потому что люди всегда хотят жить так, как они привыкли, и чтобы заставить их делать что-то другое или новое, нужна «шоковая терапия»), эти кризисы мультилокальны, войны и экономические катаклизмы — их манифестации…
Так, переход от модели глобализации времен «Прекрасной эпохи» (Belle Époque) конца XIX столетия, «века стали и электричества» в терминологии Карлоты Перез, «Позолоченного века», если словами Марка Твена, которая сама по себе сложилась в результате революций, унификаций, войн и глобального экономического кризиса 1870-х, к эпохе глобализации времен эпохи нефти и массового производства середины ХХ века сопровождался и Великой депрессией, и двумя мировыми войнами. Потрясения были неизбежны вне зависимости от выстрелов Гаврилы Принципа или Версальского синдрома в Германии, приведшего к власти Гитлера.
Сейчас этап сопоставимого фундаментального перехода. Нынешняя модель глобализации, очевидно, перестает работать. Она была сформирована на фоне становления эпохи компьютеров и телекоммуникаций в 70-е годы. Эта модель превратила Азию, и прежде всего Китай, доля которого в мировой экономике в середине века была лишь 2 %, а сейчас приближается к 20 %, в глобальный индустриальный центр и создала условия для сырьевой специализации стран периферии — России, Ближнего Востока и Латинской Америки.
Ее политико-экономическая архитектура сформировалась в основном за счет прорыва во взаимоотношениях Китая и США в начале 1970-х, когда, после разрыва с СССР, усилиями Никсона и Киссинджера материковый Китай, получив международное признание, вошел в глобализационный контур Западного блока. СССР же, чтобы избежать рисков одновременного противостояния и на Востоке, и на Западе, стал искать форматы сближения с Западной Европой, что привело к разрядке и сделке «Газ в обмен на трубы».
Экономически модель глобализации была построена на том, что из развитых стран экспортировался капитал, знания и технологии, из бедных, но политически стабильных (таких как Китай), экспортировался труд, преимущественно ручной. Это была, на самом деле, гениальная схема, поскольку, с одной стороны, она давала бедным странам колоссальный импульс развития за счет трансфера технологий, повышения производительности труда и экспортоориентированного роста, а с другой — избавляла развитые страны от политических рисков социальных шоков и неравенства в случае размещения мощностей ручного труда на своей территории. Экономический кризис 1970-х на Западе фактически означал, что как во времена Рузвельта армия безработных бывших клерков должна была отправляться строить дороги и мосты, так и тогда, в 70-е, новые бедные должны были бы, зарабатывая не больше доллара в день, паять чипы и собирать микросхемы. Офшоринг ручного труда в авторитарные страны избавлял развитые страны от политических рисков дома.
Третий угол этого треугольника — сырье и энергия. Они обеспечивались за счет поставок из политически нестабильных регионов типа Ближнего Востока и СССР, куда экспорт технологий был фактически запрещен. КомКон, комитет по экспортному контролю ведущих индустриально развитых стран, пресекал все попытки экспорта в страны СЭВ или сферы влияния СССР любых стратегически важных технологий: от фрезерных станков и труб до турбин и компьютеров.
Транспортные коридоры и транспортно-инфраструктурные схемы в этой модели глобализации здесь были ключевыми, поскольку именно физические товарные потоки лежали в основе цепочек образования стоимости: иначе ты не особо поперевозишь ни чипы, ни нефть, ни мягкие игрушки, потому что тебе не на чем их перевозить. С другой стороны, для экспорта капиталов требовались «единые правила игры», единые центры арбитража и глобальные финансовые центры, которые создавались на базе стран-экспортеров капитала, т. е. развитых стран.
И вот эта мобильность ресурсов, мобильность капитала и мобильность всего, кроме трудовых ресурсов, которые были вынуждены оставаться там, где они живут, — это и было основными чертами той модели глобализации.
Сейчас мы выходим на тот порог, когда она уже больше не работает. Страны, которые были экспортерами труда, тот же Китай, больше не являются бедными, а это значит, что экономии на трудозатратах за счет офшоринга производств из развитых стран становится всё меньше. Глобальные финансовые дисбалансы с растущим уровнем сбережений с одной стороны и долгов с другой делают систему крайне неустойчивой. Но самое главное — это технологические и демографические сдвиги, которые меняют всю морфологию глобальной экономики.
Во-первых, мы переходим к периоду сокращения и локализации физических товарных потоков на фоне роста секторов телекоммуникационных и гибридных услуг. Что это значит? Развитие автоматизации, робототехники, т. н. аддитивных технологий уже сейчас, на горизонте ближайших 10–20 лет, а не в удаленном футурологическом будущем, заменяет значительную часть низкоквалифицированного и ручного труда. От потребления товаров мы переходим к потреблению услуг в режиме своеобразной «подписки»: покупается, например, не машина, а мобильность в виде того же каршеринга или мобильность и личное пространство — тогда машина берется в лизинг. Энергетический переход тоже локализует значительную долю производства энергии: возобновляемая и атомная энергетика производится фактически «на месте». Инфраструктура электросетей и, в потенциале, систем транспортировки водорода — отдельная история, но она тоже в логике относительной локализации: это преимущественно «мосты» Юг — Север (с учетом ресурсов солнечной энергетики на юге), не Восток — Запад.
То есть нынешние транспортные коридоры и каналы поставок нефти, газа и всего остального в одночасье, конечно, никуда не исчезнут, но на горизонте 20–25 лет их важность в мировой экономике будет постепенно сводиться к минимуму.
Во-вторых, от периода общего интенсивного роста мировой экономики (драйверами которого были, собственно, инновационный бум развитых стран, где технологические разработки поддерживались низкими процентными ставками и избытком капитала, технологический трансфер в развивающиеся страны и, наконец, банальная «экономика масштаба» за счет глобализации рынков сбыта) мы переходим к эпохе неравномерного роста и расширения неравенства. С одной стороны — развитые страны с высоким уровнем доходов, население которых в лучшем случае не растет и стареет, но которые развивают технологическую базу и продолжают инновации. А с другой — развивающиеся рынки, со средним и низким ВВП на душу населения, такие как Индия, Нигерия, Индонезия, Пакистан, где драйвером роста будет уже не масштабный трансфер технологий, как в случае США и сперва «азиатских тигров» и потом Китая, а тупо рост численности населения, его урбанизация и попытки догоняющей индустриализации за счет собственных и относительно устаревших импортируемых технологических разработок.
В-третьих, вот этот неравномерный рост численности населения Земли (надо просто понимать, что мы продолжаем расти на 1–1,5 % в год, и через 15 лет на планете будет жить 9 миллиардов человек, это, на секундочку, в два с половиной раза больше, чем во времена, когда складывалась нынешняя модель глобализации, причем весь прирост в основном — за счет Африки и отчасти Азии, где, так сказать, «фронт» столкновения с природой, отвоевания у нее территорий с разрушением экосистем). Ну, и изменение климата пресловутое, уже фактически неостановимое. Всё это, по всем моделям основным, которые сейчас считают по разным сценариям, приведет, с одной стороны, к ситуации потенциального дефицита базовых ресурсов (например, той же пресной воды, сельскохозяйственных земель и продовольствия… реально вот если весь миллиард, который появится на земле за эти 15 лет, не будет поголовно вегетарианцами, то с мясом будет напряженка, пастбищ тупо хватать не будет, поэтому сейчас, например, такие безумные бабки разные Биллы Гейтсы вкладывают в технологии искусственного мяса). А с другой стороны — к росту нашей уязвимости эпидемиологической. Ковид же был только прологом, по большому счету. Биологи объясняют это просто: чем больше рост популяции (в нашем случае — людей) и нагрузка на экосистему, тем больше вероятности эволюции паразитических организмов — вирусов, бактерий с устойчивостью к антибиотикам, вот это всё. Локдауны, увы, никуда не денутся в перспективе.
Что это всё нам дает? То, что мы переходим к такой глобализации экономики услуг, где будет неизбежно меньше физической мобильности людей, а физическое товарные потоки будут меньше и локальнее. Важно понимать, что ключевой актив в контексте этого ожидаемого дефицита ресурсов — это совершенно не земли плодородные какие-то, не водоемы или полезные ископаемые и возможность их физического перемещения… Ключевой актив — это технологии. Те же сельскохозяйственные (тупо сколько центнеров с га у тебя эффективность и чего), пищевые, энергетические, опреснительные, медицинские и биотехнологические (прививки те же, лекарства)… Зависимость от технологий получается тотальная, на их основе происходит глобальный обмен услугами.
И здесь надо понимать, что, конечно, не только Россия будет немножко изолированной и меньше открытой к глобальным обменам экономическим, другие страны тоже: пик глобализации, когда внешняя торговля достигла 61 % мирового выпуска, уже прошел, в 2008 году прошел, с тех пор — тренд на снижение. Но Россия в силу последних исторических событий будет одной из наиболее закрытых стран и будет стараться в условиях перехода к новой глобализации максимально защититься, закрываясь, что для нее в долгосрочной перспективе только хуже. Закрываясь, Россия не прорыв пресловутый себе обеспечивает в плане развития, а наоборот: чем уже экономическое пространство, тем меньше экономики масштаба, тем меньше ресурсов и экономических предпосылок для модернизации и инноваций. В этом новом контексте, где технологические истории будут играть самую главную роль, Россия тем самым выходит на модель детехнологизации.
Фактически от режима догоняющей модернизации, который был в последние двадцать с чем-то лет, Россия переходит к модели третичного или четвертичного догоняющего развития, когда берутся не инновационные разработки, а копии уже устаревших, скажем, китайских, которые, в свою очередь, воспроизводят в значительной части американские.
И вот эта демодернизация приведет к тому, что квазиавтаркия, которая будет складываться в российском постсоветском пространстве, будет как шагреневая кожа, то есть будет сужаться-сужаться-сужаться экономически по мере своего становления. Даже если вынести за скобки стагнацию роста производительности труда из-за технологической закрытости и ограничений на экспорт в Россию технологий, даже по численности населения относительной невозможно сравнивать СССР, скажем, 1970-х годов, с одной стороны, и Россию, пусть даже с «возвращенными историческими землями» и «русским миром» через 15–20 лет — с другой. СССР только один, без СЭВ, был третьей страной в мире по численности типа 6–7 % от населения Земли. Россия со всеми своими присоединенными сейчас территориями (если ей удастся их удержать, конечно), Белоруссией и остальным ЕАЭС — это будет максимум 1,5 % населения планеты, 12–13-е место в мире, какая-то жалкая десятая часть от населения Китая или Индии.
Чтобы по крайней мере сохранять свой вес удельный, долю в глобальной экономике, нужно чтобы либо население росло, либо производительность труда за счет технологий и капитала, а лучше и то, и другое… Но при всех возможных «материнских капиталах» по рождаемости Россия не догонит Азию и Африку. Никогда. В самом лучшем случае слегка притормозим сокращение населения. Т. е. доля населения всяко будет снижаться. А тут еще без инновационных технологий, особо без капитала иностранного… И если сейчас Россия — это порядка 2–2,5 % глобальной экономики, в зависимости от того, как считать, по паритету покупательной способности или по номиналу, то лет через 10–15 будет максимум 1 %. И то при относительно оптимистичном сценарии. Этот масштаб надо осознать, на самом деле. Меньше 1 %.
При этом амбиции в силу культурно-исторической инерции будут далеко за пределами этого 1 %: региональный миф не может смириться с изменением масштаба, не может признать, что «русский мир» вместо альтернативного полюса цивилизации стал нишевым, локальным, ну как Испания или Турция, которые в прошлом были империями великими. И вот на этой развилке, на этой разнице будет строиться нарратив политический, потому что вся эта реваншистская история никуда не уйдет, Версальский синдром — он как был, так и будет определять в России способ мыслимости о мире и о том, что происходит: Россия может существовать как великая держава или не существовать вовсе, «а зачем нам мир, в котором нет России»? Ну, невозможно же смириться с мыслью, что попытка «подняться с колен» и бросить вызов «мировой жабе» лишь увеличивает технологическое отставание и подрывает конкурентоспособность в новой архитектуре глобализации. Виноват коварный враг, предатели, вредители. Поэтому я не верю, что какие-то персональные изменения на уровне политической элиты и политического руководства как-то изменят базис этого нарратива.
До тех пор, пока российская идентичность — это идентичность наследия сверхдержавы, побежденной в несправедливой войне, — никуда Версальский синдром не денется, а в плане политического стиля будут «откапывать» советские образцы и по ДНК восстанавливать динозавров.
По мере сужения экономических возможностей амбиции будут только расти, что сделает эту новую нормальность близкой, по сути, к режиму холодной войны. Взять хотя бы ту же идеологему «многополярности»: она же прямая наследница стратегии сосуществования «двух систем». Тогда Советский Союз пытался изображать, что он второй полюс в мире и альтернатива западной глобализации. Проблема была только в том, что даже вместе со всем СЭВ доля Восточного блока в мировой экономике была не более 15 %, в то время как капиталистические развитые страны во главе с США обеспечивали почти 60 %. Технологическое отставание делало советские стандарты и технологические цепочки привлекательными лишь для стран, находящихся на самых ранних этапах промышленного развития. За исключением отраслей, которые можно пересчитать по пальцам и которые, по понятным причинам, были смежными с военным назначением (такие как космос и атомная энергетика), альтернативная социалистическая глобализация буксовала.
Единственное, где был невероятными усилиями и ценой отказа от устойчивого социально-экономического развития достигнут какой-то паритет с Западом, — это военная сфера и ядерный паритет. Армия и флот стали не то что единственными «союзниками», а единственным конкурентным активом России, если говорить в терминах бизнес-стратегии. Поэтому и стилистика СССР в плане достижений каких-то договоренностей была такой, «пиратско-хакерской», с бряцанием оружием, стилистика трабл-мейкера: создаем угрозу, заставляем с собой разговаривать в двустороннем формате, выторговываем условия, снимаем угрозу. Не случайно же, кстати, классический в этом смысле кейс Карибского кризиса сейчас так популярен среди московских внешнеполитических стратегов, когда мы грозим супостатам дубиной ядерной войны…
Надо только понимать, что из-за этой диспропорции военной и в плане промышленного развития тот «первый» полюс «двухполярного мира» совершенно не воспринимал СССР как равноценный ему альтернативный «второй», но больше как такого пирата-хакера, источник рисков и угроз. И всячески пытался сдерживать, «контейнить», насколько это возможно, системно ограничивать доступ к ресурсам развития, к технологиям прежде всего. И сейчас в контексте этой самой риторики «многополярности»… Послушайте, ну камон, ну какой мы нафиг «полюс»? С 1 % мирового ВВП и просто на порядки меньшими инвестициями в НИОКР по ключевым технологиям для следующей глобализации (и по возобновляемой энергетике, и по водороду, и по биотеку, про робототехнику я вообще не говорю — с чипами «в стране напряженка»).
Поскольку те же Штаты, с точки зрения интеллектуального обеспечения принятия стратегических решений и выстраивания новой архитектуры глобализации, по сравнению с временами Киссинджера, не говоря уже о Бреттон-Вудс, мягко говоря, сильно уступают, ничего принципиально нового по сравнению со стратегией «сдерживания» там, судя по всему, не придумали. По крайней мере пока.
Вот в режиме такого «контейнмента», от кризисов к «потеплениям», соответственно, скорее всего, это всё и будет дальше происходить. Только по масштабу Россия будет ближе к Ирану и КНДР, а не к СССР 1970-х.
Я думаю, что Россия, поскольку с активами в виде технологий всё будет довольно плохо и услуги экспортировать в этом случае сложновато, по-прежнему будет экспортером людей, «экспортером талантов». Есть сейчас такое выражение, которое мне не очень нравится, но тем не менее... Она уже на самом деле стала «экспортером талантов».
Что в новой глобализации будет принципиально отличаться с точки зрения глобальных рынков труда? Автоматизация переходит в стадию замещающей роботизации, скажем так. То есть если это до каких-то пороговых значений было вспомогательной автоматизацией, люди работали, а технологии им помогали, то сейчас формируются замещающие технологии: грубо говоря, не вместе с людьми, а вместо людей. Ну, как с машинами, например. Раньше для водителя делали навигатор GPS, парктроник, бортовой компьютер, который показывает, когда надо масло менять, — это вспомогательная автомотизация. Замещающие технологии — это беспилотный автомобиль, где водителя просто нет.
Что это означает? Что самый главный спрос в плане трудовых ресурсов смещается из низкоквалифицированной зоны в зону высококвалифицированную, в зону тех, кто может придумывать новые предпринимательские форматы, новые идеи. Дизайн, наука, разработки — то есть всё то, что автоматизировать практически невозможно или крайне сложно. По последним оценкам, насколько я понимаю, чуть ли не несколько триллионов долларов в год мировая экономика теряет из-за дефицита высококвалифицированных кадров и несоответствия спроса и предложения на глобальном рынке труда. Дефицит талантов — это некоторая фича, которая будет очень важной, и Россия как страна (ну, это спорный момент, я считаю, что есть рациональное зерно и у тех, кто пытается представить, что вся тема с высокой образованностью в России — это отчасти миф) — это страна с довольно серьезным и высоким уровнем образования и развития человеческого капитала, и с точки зрения талантов она всегда богатая.
Эмиграция как форма экспорта талантов так или иначе будет продолжаться, и то, что сейчас происходит и произошло с айтишниками, а также с теми людьми, у которых набор навыков легко экспортируем, — тот миллион, который, как я понимаю, уехал за год, — это только начало, и я думаю, что может не так интенсивно, но «утечка мозгов» будет продолжаться.
С ней будут бороться, конечно. Разными способами. Ведь совсем необязательно это должен быть физический отъезд, чтобы был экспорт талантов. Это может быть некоторое офшорное замыкание людей на выполнение функций в рамках технологий и процессов, которые реализуются где-то не в России. Ну, т. е. в реалиях самой российской экономики применения квалификации особо нет, потому что сама по себе технологическая среда в России будет недостаточной. У тебя под окном будет завод со ржавеющими морально устаревшими китайскими станками, а реально ты через какую-нибудь «метавселенную» в шлеме вирутальной реальности проектируешь с условным Илоном Маском инновационные самолеты или чего-то еще в этом роде.
Совершенно очевидно, что функция энергетического поставщика и энергетической сверхдержавы однозначно уходит, и, скорее всего, это будет происходить быстрее, чем предполагалось. Вот эта привычка к тому, что если кто-то будет плохо себя вести, то мы отключим газ и что без нас все замерзнут, — это уже совсем смешная история, потому что она даже уже сейчас не работает, а лет через десять об этом будут вспоминать как об анекдоте. А дальше я уже не знаю, что еще экспортировать России придется. Ну, металлы, конечно, полезные ископаемые, например. Никель, медь, цинк. Но и это сложно, когда у тебя идет такой даунгрейд по всем технологическим цепочкам. Конечно, это будет тяжелая история, тяжелее, чем у всех остальных, и дороже. Сельское хозяйство. Но здесь тоже будет нарастать отставание: семена бы импортозаместить как-то, не то что там технологии хранения и обработки продукции…
Экономически осмысленной в этом контексте будет такая белорусская, что ли, модель, я бы сказал — отягощенная русской брутальностью белорусская модель, когда будет каким-то образом ограничен выезд. Когда ты продаешь людей и они становятся твоей «новой нефтью», тебе тоже нужен некий такой Опек+, иначе все разбегутся по всему миру, и ты на этом ничего не заработаешь. Поэтому, чтобы на этом заработать, необходимо как-то ограничивать выезд, особенно выезд высококвалифицированных специалистов.
Думаю, что рано или поздно всё придет к тому, что будут пытаться привязывать людей и закрепощать если не прямыми запретами на выезд, то какими-то иными способами… Вот ты получаешь образование, соответственно, ты подписываешь документы. Помните, как в советское время? Я когда в институт поступил, меня сразу вызвали в деканат, и я честно подписал во ВГИКе документ, что я поеду работать куда распределят — хоть в Узбекистан, хоть в Казахстан заведовать репертуаром в районном кинотеатре, и по распределению ничего с этим не поделать, там есть некоторые обязательства по выполнению трудовых функций по окончании образования. Вполне возможно, что будут ограничения на выезд путем каких-то допусков, условных или надуманных.
Логично, и это вполне ложится в идеологию глобальной миссии по защите традиционных ценностей, конечно, всячески через образование, воспитание и культурную политику насаждать «культурный разрыв» — чтобы даже если ты мог уехать, ты не хотел. Помните этот ролик недавний пропагандистский, где семейная пара эмигрирует в США, летит на самолете, сталкивается в воздухе с культурой политкорректности, и муж пытается выпрыгнуть из самолета, чтобы остаться в России? Во времена СССР же было отдельное направление пропаганды про то, как плохо жить нашим эмигрантам, какой на Западе другой менталитет, как они там никому не нужны, как там тоскливо жить… Это будет, думаю, всё реанимировано и масштабировано.
Почему это белорусская модель? Потому что схема офшорного программирования и дизайна, которая сложилась у Лукашенко, в принципе, худо-бедно работает, и это одно из тех поступлений, которое, наряду с российской помощью, позволяет белорусскому режиму оставаться на плаву. Белорусские айтишники на весь мир славятся.
Для государства, конечно, всяко выгоднее, чтобы ты никуда не уезжал, чтобы те деньги, которые ты зарабатываешь, ты тратил внутри страны, потому что это и какая-то поддержка экономики, и, конечно же, налоги. Но даже если ты уехал и зарабатываешь где-то там, то всё равно это еще не конец истории. Если вы посмотрите на все наши бывшие советские страны с гастарбайтерами, то деньги, посланные гастарбайтерами своим семьям и родственникам на родину, были чуть ли не ключевым источником поступлений во многих бедных странах бывшего Советского Союза. И фактически мы имеем дело с перевертышем этой ситуации. Вот этот миллион, который уехал, — у них же остались родители, остались очень часто близкие родственники, которым, конечно же, так или иначе нужно будет помогать, потому что еще раз говорю: никакого другого сценария, кроме того, что Россия будет становиться беднее и беднее, быть просто не может. В ближайшие лет пять все будут становиться немножко беднее в ходе глобального кризиса, но есть те, кто будет беднеть заметнее, и Россия в том числе. Вот эта дельта будет расти, поэтому те, которые уехали, будут пытаться помогать тем, кто остался, и это тоже будет такой канал поступления денег, и для государства это, конечно же, тоже важно, потому что это тоже поступление валюты в страну. Как для Таджикистана поступления от гастарбайтеров из России были важным источником дохода, так и для России будет.
Тут мем был, что «сегодня Хэллоуин, а раньше-то что было?» А до этого что было? Ну, при самом оптимистичном раскладе, я думаю, некоторый относительно близкий образ — это смесь реального мира «Матрицы» с советской эстетикой конца 70-х — начала 80-х годов. Конечно, всё красное перекрашено в красно-сине-белое, и более хорошее качество полиграфии и пропаганды с «визуалочкой». Резервации для продвинутых людей, чтобы им совсем тоскливо не было и не хотелось немедленно драпать, как, знаете, последняя полоса «Литературной газеты», возможно, на базе каких-то образовательных учреждений типа условного «Сколково», Вышки и так далее, где будет некоторая свобода самовыражения, которой не будет у остальных.
Вольнодумство в «тусовке» будут брать «на карандаш», но закрывать глаза, а в целом нет, в целом режим контроля, который сейчас под предлогом сперва пандемии, а потом военно-силовой мобилизационной ситуации постепенно вводится, — он, конечно, ослабляться не будет, потому что смысла нет. Есть у мобилизации начало, нет у мобилизации конца, и ограничения на использование некоторых слов, ограничения на использование некоторых площадок для коммуникации и импортозамещение в этом смысле, использование добровольно-принудительных приложений на отечественных смартфонах, помогающих товарищу майору в его нелегкой работе, я думаю, будут только продолжаться. По крайней мере, это очень в логике такой автаркии с экспортом людей, иначе она не сработает. Но в резервациях при этом может происходить жизнь, это лучик надежды. Это как в СССР: Тарковского, в принципе, конечно, нельзя, но в «клубном режиме» можно, и даже можно дать ему снять каких-то пять фильмов, на фестивали отпустить. Вот так же и здесь: такой дозированный режим, при котором идет, с одной стороны, демонстрация того, что у нас тоже всё есть, а с другой стороны — люди, которые интеллектуально продвинуты, у них нет ощущения совсем выжженной пустыни и стерильности, что-то есть, но при этом всё очень сильно ограничено по масштабу, ограничители работают на любые попытки масштабирования этого в массы и в глубинный народ, скажем так.
Некоторый элемент угасания неизбежен, я боюсь, потому что это всё-таки функция наличия лишних денег — блеск и «город, который никогда не спит». Если посмотреть на Нью-Йорк 30-х годов ХХ века после Нью-Йорка 20-х годов, то разница в плане отношения к организации времени и ко всему остальному будет существенной. Я думаю, что в Москве тоже будет такая перезагрузка из бурных 20-х в тяжелые 30-е. Стилистически будет уходить круглосуточность, это неизбежно, какие-то очаги круглосуточности будут, но они будут локализованы. А в целом всё будет приходить к формату менее сумасшедшего и менее бьющего энергией, будет приходить к формату «мы живем в тяжелые времена». «Тяжелые времена» диктуют скромность в плане того, что мы делаем, как мы делаем и так далее, то есть некоторый такой reset в плане отчасти даже, возможно, принудительной скромности, когда показное потребление и очень многие факторы, вокруг которых строилась московская жизнь, будут не то чтобы запрещены, но выведены за скобки мейнстрима. Мне кажется, это важный момент. Я в Москве уже год почти не был, и то, что я сейчас себе представляю, возможно, там уже как-то проявляется. Здесь мне сложно с вами конкурировать, потому что вы это видите, а я знаю об этом только понаслышке, но тем не менее логично, что будет происходить полупринудительное осаживание вот этой бурлящей пены. Веселье есть, но такое, «по талонам».
С регионами, на мой взгляд, всё будет гораздо хуже, просто совсем хуже, разрыв между Москвой и регионами будет только расти, и внутренняя напряженность от этого тоже будет нарастать чисто в экономической логике, потому что по-другому не может быть. Потому что в Москве так или иначе всё равно будет оставаться центр людей и денег и туда будет всё стягиваться. А в тех регионах, которые заточены сейчас под определенные глобальные экономические цепочки, по мере переформатирования на автаркическую модель будет, конечно, совсем плохо, и это вопрос ближайших лет.
