Для проекта «После» Дмитрий Ицкович и Иван Давыдов поговорили с юристом и политологом Владимиром Пастуховым (внесен минюстом в реестр иноагентов) о том, кто может стать субъектом перемен в России, о том, как на этот вопрос отвечали в прошлом, о том, причем здесь секты, и о том, есть ли вообще повод надеяться на перемены.
18+. НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ (ИНФОРМАЦИЯ) ПРОИЗВЕДЕН, РАСПРОСТРАНЕН И (ИЛИ) НАПРАВЛЕН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ ПАСТУХОВЫМ ВЛАДИМИРОМ БОРИСОВИЧЕМ ЛИБО КАСАЕТСЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА ПАСТУХОВА ВЛАДИМИРА БОРИСОВИЧА, СОДЕРЖАЩЕГОСЯ В РЕЕСТРЕ ИНОСТРАННЫХ АГЕНТОВ
Я буду говорить вещи, в которых у меня, собственно, нет уверенности. Я буду излагать концепт, который, на мой взгляд, имеет право на существование и может быть основой для дискуссии. Я буду рад, если эта дискуссия начнётся, и я буду рад услышать противоположное мнение, и, может быть, и сам изменить свою точку зрения. В любом случае, кто-то же должен мутить воду в пруду — ну вот, им буду я. Признаюсь откровенно, что ещё вчера вечером я был в совершенно паническом состоянии, потому что не понимал, как и о чём я буду говорить. За двое суток я написал страниц 9-10 тезисов, и паническое настроение от этого только увеличилось, потому что я так и не понял, как и о чём я буду говорить. Поэтому не стреляйте в пианиста — он играет, как умеет.
Я начну с простой вещи — мне кажется, что наше время внесло коррективы в постановку двух главных русских вопросов. Естественно, вопрос «кто виноват?» — это наш краеугольный камень, глыба, которую никто не сдвинет с места, мы всегда будем с этого начинать и этим заканчивать. Но что касается второго русского вопроса, впервые заданного Чернышевским, — знаменитого «что делать?» — то здесь, по-моему, происходят подвижки, потому что сегодня практически кто угодно знает, что делать, а вот кому это делать — не понимает никто. И вот это «кому делать», на мой взгляд, сегодня становится текущим главным вопросом, потому что «что делать?» сегодня знает каждая собака, которая прочитала это на заборе, где вывешены мемы, декларации и программы, а кто будет их реализовывать — это совершенно непонятно. Вопрос о субъекте возможных преобразований в России, с моей точки зрения, представляет собой один из краеугольных камней дискуссии о русском будущем. Мы говорили и о федерализме, и о политической реформе, и о децентрализации власти, но все эти разговоры упираются в простую вещь — кто будет всем этим заниматься и кто это будет делать так, чтобы при этом не начался хаос и Россия не развалилась на части. И, поскольку этого субъекта никто не видит, руки опускаются, и возникает ощущение, что всё остальное бессмысленно. Можно сколько угодно расписывать самые прекрасные программы, но если ты не понимаешь, для кого ты их пишешь, то это всё превращается в мартышкин труд.
Я должен сразу оговориться, что какого-то чёткого ответа, утверждения о том, что я понимаю, кто будет и, главное, будет ли и возникнет ли этот субъект преобразования в России, я дать не могу и вряд ли дам по итогам этого разговора. Я могу только ответить на вопрос, может ли такой субъект вообще теоретически появиться, и, если может, то откуда и при каких формах его ждать. Хотя, в принципе, в России есть сила, которая всегда готова дать этот ответ — эта сила называется «государство». У русского государства на вопрос о субъекте всегда есть простой ответ, как в «Приключениях Шурика»: «Кто «мы»? Мы — это бюрократия!». В России всегда есть преобразующая сила и всегда наготове один-единственный понятный субъект при любых действиях — это русская бюрократия. Но есть нюансы. Какие нюансы? Периодически — не часто, приблизительно раз в столетие, а иногда реже — бюрократия заводит Россию в такой тупик, из которого ни сама не может выбраться, ни вытащить за собой страну. Поэтому более правильный вопрос – вопрос не о субъекте вообще, постоянный субъект нам понятен, он у нас действительно один, а вопрос о наличии и возможности возникновения субъекта внутри общества, альтернативного бюрократии, который мог бы стать двигателем изменений, но в условиях экстренного цивилизационного торможения, которое у нас случается с регулярной периодичностью.
Этот вопрос не новый, в русской истории он и раньше возникал, и русское общество на разных этапах давало на него разные ответы. Самый первый такой ответ был ответом народников, и — surprise, surprise! — он был довольно простым: народники считали, что субъектом преобразований должен быть народ. Следующий ответ давали большевики и марксисты-ленинцы, и их ответ ушёл по линии сужения поля: они считали, что субъектом преобразования будут - как по Марку Захарову из «Убить дракона» — те, кто «хуже народа, лучшие его люди», пролетариат. Свой ответ давало поколение шестидесятников, которые шли ещё дальше по линии сужения субъекта, и их ответ был - crêmе de la crêmе, сливки общества, советская интеллигенция, вот она должна была быть преобразующим субъектом. И последним ответ давало поколение революционных демократов эпохи 1990-х, и в их представлении это должен был быть класс новых буржуа.
Какой из этих ответов верный? Честно говоря, никакой, то есть ни народ, ни пролетариат, ни интеллигенция и ни тем более так толком и не возникшая русская буржуазия, на самом деле, никогда никаким субъектом и триггером преобразований в России не были; да, в общем, вряд ли можно полноценно считать, что они были и бенефициарами происходивших в стране процессов. Соответственно, возникает вопрос — а кто? Кто-то же был. Есть такой старый философский анекдот о рыбках в аквариуме, где одна другую спрашивает: «Как ты думаешь, бог есть?», и вторая отвечает: «Я думаю, что да, ведь кто-то же меняет воду в аквариуме».
Как ни парадоксально, но, на мой взгляд, историками ответ давно дан, и он лежит на поверхности, другое дело, что нам этот ответ не очень нравится. Но люди, которые жили в России в эпоху катаклизмов, совершенно разные люди, по-разному смотревшие на жизнь, сходились в одной точке — они указывали на то, что движущей силой преобразований были сектанты, плотно сбитая и достаточно малочисленная, религиозно одержимая (религиозно — не в смысле какой-то конкретной религии, а по типу своего мышления) квазирелигиозная группа, которая и выступала тем кристаллом, вокруг которого происходили преобразования и который вытягивал на себе весь процесс. И проблема состоит в том, что об этом всегда говорили с отрицательной коннотацией. Последний раз вопрос сектантства возник тогда, когда в 2017-м году шла довольно широкая дискуссия, посвящённая столетию большевистской революции, и там опять этот тезис, который, по сути, является веховским, был вытащен на поверхность — о большевиках-ленинцах как о сектантах. Какая была коннотация? Коннотация была такая — посмотрите, как хрупок наш русский мир, раз небольшая и малочисленная группа, невесть откуда взявшаяся, может просто поломать ход русской истории и направить его в совершенно другое неожиданное русло. В этой коннотации и в этом тезисе есть один недостаток: он не даёт оценку генезиса этих сект, он не указывает, откуда они, собственно, взялись на этой русской почве. Создаётся впечатление, что они свалились с луны, или, как вариация, приехали в пломбированном вагоне (но это всё равно, что свалились с луны). А в реальности само появление этих сект, их фантастический успех и их способность в конечном счёте вживляться и уживаться в ткани русской истории обусловлены тем, что секты вырастали из русской почвы и формировались вокруг квазирелигии и идеологии, которая была логическим итогом, как правило, очень длительного предшествующего этапа развития русской общественно-политической мысли. Это было её логическим продолжением, и это не какая-то ошибка и не сбой программы. Эта идеология вырастала из логики развития общественной жизни страны в предшествующий период.
Условно говоря, мы можем спорить — если бы не Ленин, то, конечно, всё бы пошло иначе, но в той или иной форме Россия бы не избежала большевизма; если бы не Горбачёв, то, конечно, всё было бы как-то по-другому, но, по всей видимости, Россия бы не избежала перестройки в той или иной форме. Речь идёт о том, что порядок слов был бы другой, но историческая фраза всё равно была бы произнесена. Когда мы начинаем задумываться об этих сектах, которые как будто бы выскакивают ниоткуда и как будто бы представляют собой ничтожную маленькую компактную группу, ни с чем не связанную, то понимаем, что они как раз-таки связаны, и ещё ого-го как связаны со всем предшествующим ходом истории. В том, что касается большевиков, — это тема, хорошо размятая, и я сам довольно подробно об этом писал — желающих можно отослать к книжке, а если кому-то объём книжки покажется слишком большим, то к моей статье 1992 года, которая, собственно, только этому и была посвящена — которая доказывала, что русский большевизм был основной тенденцией развития общественно-политической жизни России и был совершенно не случайным, но я не буду на этом подробно останавливаться.
А вот второй тезис, наверное, покажется неожиданным, хотя я готов выслушать и другие точки зрения: я считаю, что группа, которая реализовала перестроечные и постперестроечные проекты, являлась, по сути, такой же узкой и такой же одержимой сектой, которая точно так же была связана со всем предшествующим этапом развития уже советской общественно-политической мысли и логично вытекала из эволюции советского общества. Я тоже об этом писал и об этом тоже можно посмотреть в этой же книжке. Поэтому я пока просто констатирую два этих факта — что и в 1917-м году источником и триггером преобразований выступила определённая сектантская группа, которая была честнейшим образом связана с русской почвой и русской историей, и в конце века это произошло точно так же.
А раз так, то, по сути, можно переформатировать вопрос о субъекте будущих радикальных, - если они будут иметь место быть, - преобразований России в довольно странный вопрос о том, возможно ли чисто теоретически снова возникновение в России такой квазирелигиозной секты, такого исторического уплотнения, которое будет достаточно мощно заряжено энергетически и которое сможет каким-то образом дать импульс развитию.
С моей точки зрения, этот вопрос разбивается на два подвопроса — есть ли вообще в русском обществе в достаточной степени такая энергия, я бы назвал её энергией религиозного типа, которую можно мобилизовать, и второй подвопрос — есть ли какие-то базовые идеи, вокруг которых может происходить кристаллизация и аккумуляция этой энергии? На оба эти вопроса я ответил бы позитивно. Я считаю, что русское общество, находясь сегодня в крайне атомизированном и предельно разобщённом состоянии плазмы, с другой стороны, является крайне энергетически насыщенным и потенциально религиозно насыщенным раствором. Собственно говоря, мы имеем этому доказательства от обратного. Как ни парадоксально, мобилизационный успех путинского режима косвенным образом свидетельствует о наличии этой энергетики. Вспоминаются искандеровские «Удавы и кролики», когда к кролику приходят и говорят: «Один кролик упал с дерева и получил сотрясение мозга». «Назначьте его президентом Академии наук, потому что, если он получил сотрясение мозга, значит, было что сотрясать!». И в нашем случае это приблизительно такая же ситуация — мы сейчас видим, как режим сумел мобилизовать чёрную энергию народа, то, что Бердяев называл «тёмным вином в русской душе» — вот это «тёмное вино» удалось мобилизовать и милитаризовать. Но косвенно все эти ужасы подтверждают, что есть энергия, и если есть энергия в отрицательной форме, то должны быть способы и возможности её трансформации в позитивную форму.
Соответственно, следующим возникает вопрос о том, могут ли появиться какие-то идеи и квазирелигии новой идеологии, которые способны перехватить эту энергию, переформатировать её и заставить течь по новому руслу? И здесь, как говорили на моей исторической родине, «дорогая раздваяется». В качестве ответа на первую часть этого вопроса — странная аналогия, которая пришла мне в голову сегодня. Когда мы иногда пытаемся соединиться по Bluetooth, подсоединить к телефону какой-то трекер, то периодически он пишет странное объявление: «Соединение не может быть осуществлено, поскольку ваш прибор связан с предшествующим устройством, поэтому для того, чтобы осуществить соединение, сначала разъединитесь там». И это то, что сегодня происходит с попытками формирующегося субъекта соединиться с обществом: на сегодняшний момент энергия русского общества замкнута на предшествующую версию устройства — на обломки предшествующих сект, которые так или иначе продолжают удерживать эту энергию под своим контролем. И должно произойти два события — с одной стороны, должна разомкнуться существующая связь, эта энергия должна высвободиться, а с другой стороны, в этот момент должна эволюционно появиться какая-то идеология, которая станет точкой кристаллизации энергии в новом формате. Интуитивно я должен сказать, что такая идеология, скорее всего, возникнет как мутация на стыке этих трёх старых линий — демократического, националистического и левого движений, и будет какая-то новая мутация, которая создаст гибрид; он может быть и отрицательным, и позитивным.
Подводя итоги, я могу пока сказать только следующее — когда мы говорим о субъекте возможного преобразования, не надо себе рисовать в голове, будто мы должны докопаться до какого-то определенного социального класса или слоя, который должен выстрелить; это очень марксистская схема. В практическом плане хватить может малого — довольно небольшой и сплочённой группы людей, для которой ключевым будет фанатизм с соединением вокруг идеи религиозного типа, которая зайдёт. И будет достаточно того, чтобы это каким-то образом срезонировало с той энергетикой, которая существует. Надо сказать, что, когда я говорю слово «религия», надо понимать, что здесь речь идёт об особой способности к мотивации, которая в большей степени основана на вере, чем на рассудочности. И дело не проиграно до тех пор, пока чисто теоретически возможность такой мутации и возникновение такой движущей силы не исключены.
Вопрос о сектантстве современной российской оппозиции крайне серьёзный, просто у меня, как говорится, дыхания не хватило для того, чтобы его воткнуть в ткань основной программы, потому что, на самом деле, тут три аспекта. Первый аспект — я бы, вообще, не стал бы говорить о том, что сектантство — это исключительная черта, свойственная русской ментальности и русской истории. Я всё время вспоминаю отрывок из «Французской революции» Карлейля, где он постоянно противопоставляет британский путь французскому, а как без этого? И, рассказывая о механизме трансформации на примере его родной Шотландии, говорит: «У нас это всё выглядело иначе — у нас в принципе всё началось с того, что несколько человек собрались тихо поговорить между собой и приняли решение, что некое кредо, которое они выработали, они будут настойчиво продвигать. И эта группа раскачала всё общество и в конечном счёте привела к реформации в Шотландии и в Британии». Ну а что это, как не сектантство? Наверное, это всё-таки универсальный путь — всё начинается с малого, и мы недооцениваем степень и роль одержимости как условия успеха какого-либо социального предприятия. Дальше возникает вопрос, что у нас, конечно, этого сектантства пруд пруди и одни сектанты круче других, и мы во многом имеем дело с осколками старых сект — тех сект, которые уже потеряли связь с энергетикой, но при этом не хотят уходить из жизни. Паства разбежалась, но руководители сект продолжают истово верить в то, что они-то на самом деле и есть носители единственно верного учения. И проблема состоит в том, что, видимо, ни одна из существующих сект не имеет шансов дважды войти в одну и ту же воду и подцепить эту энергию. Для меня ведь ключевое в том, что энергия на самом-то деле есть, и нынешние ужасы, как ни странно, являются косвенным подтверждением того, что не выгорело. И вопрос — кто может это перехватить? Вот сейчас пока пытаются перехватить осколки сект, основанных на старых верованиях — тех, которые уже отработали. Это как отработанная ступень ракеты — она падает вниз, но в своих мечтах она ещё думает, что полетит на Луну. Она ещё окончательно не сгорела, у неё понятна траектория, но внутри у неё стучит, что это на самом деле не траектория сгорания в атмосфере, а это мы так к Луне летим. Вопрос состоит в том, что в конце концов образуется та из сект, которая будет жизнеспособна, и, как я сказал, где-то должна произойти мутация национальной, демократической и левой идеи, вот в этом поле где-то что-то произойдёт.
Ключевой вопрос, который меня мучает, это вопрос о том, исчерпан ли потенциал этой культурной формы, внутри которой мы живём. Если этот потенциал исчерпан — условно говоря, вспомним ацтеков — если цивилизация на выходе и на выхлопе, то у неё уже нет сил и энергии себя поддерживать. Она умирает, в силу изменившихся условий идёт вырождение, идёт неспособность в принципе ни на какие повороты, ни на плохие, ни на хорошие, ни на плохие, и это одна история. Вторая история — это заблудившаяся культура, то есть заморочившаяся культура, в которой произошли какие-то циклические завихрения. Это бывает — немцы же прошли и им тоже несладко было, и многие другие проходили. Но при этом она остаётся жизнеспособной, и это и есть энергетика самых разных сортов и видов, и если эта энергетика присутствует, тогда с этим можно и нужно что-то делать. Это, кстати, не отменяет марксистский пласт рассуждений о классах и о слоях, но это всё становится понятно постфактум. Через 50 лет ты говоришь, что да, эти изменения были продиктованы интересами такого-то класса, но в самом начале процесса что такое «класс»? Это как у Райкина — «Кто шил костюм?» — «Мы», — «Мы — кто?», то есть, как ни странно, получается, что постфактум мы можем сказать, что движущей силой был тот или иной слой, а технологически выступает какая-то группа, которая преследует некие мифологические цели, у которых, как оказывается впоследствии, был свой бенефициар. Поэтому вопрос — какой у нас тип цивилизации и есть эта энергетика или нет? Мой ответ — эта энергетика есть, и, к сожалению, он подтверждается и на обратном примере: энергия была использована самым ублюдочным образом, но теоретически это означает, что за это можно бороться и это можно попытаться переформатировать. А если там мёртво, то бороться не за что. Я честно сказал — я в данный момент не претендую на истину и сам сильно сомневаюсь. Я полагаю, что вбросили какой-то концепт, но в любом случае его критика тоже будет результатом.
