Для проекта «После» Дмитрий Ицкович поговорил с юристом и политологом Владимиром Пастуховым (внесен в реестр иноагентов) о том, надо ли непременно бояться русского мира, о том, что такое настоящая федерализация для России, и о том, идет ли у нас скрытая гражданская война.
18+ НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ (ИНФОРМАЦИЯ) ПРОИЗВЕДЕН, РАСПРОСТРАНЕН И (ИЛИ) НАПРАВЛЕН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ ПАСТУХОВЫМ ВЛАДИМИРОМ БОРИСОВИЧЕМ ЛИБО КАСАЕТСЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА ПАСТУХОВА ВЛАДИМИРА БОРИСОВИЧА, СОДЕРЖАЩЕГОСЯ В РЕЕСТРЕ ИНОСТРАННЫХ АГЕНТОВ
Начиная разговор о культуре, демократии и федерализме, я хотел бы сделать маленькую заставку, которая состоит в том, что у меня разногласия с российской властью, как у Синявского, носят преимущественно стилистический характер, я бы сказал, эстетический. То есть если взять те базовые постулаты, которые составляют сегодня официальную идеологему, то, если не вдаваться в детали их раскраса, я бы сказал, что многие из них мне совершенно понятны и даже не чужды. Возьмем идеологему русского мира. Она не вызывает у меня антипатии до дрожи душевной, расчесывания груди и криков «Нет, нет, нет, нам этого не нужно!». Это нормальная и работающая идея. Русский мир, так же, как и англосаксонский мир, если такой существует, — французский мир, польский мир, естественно, украинский мир... Почему нет. Мы все принадлежим к какой-то культуре, и, являясь ее частью, мы не можем не стремиться к тому, чтобы эта культура совершала какую-то экспансию. Есть некая подсознательная встроенная забота о благополучии той культуры и среды, частью которой мы являемся, и, соответственно, стремление к тому, чтобы она развивалась и расширялась, — это нормально. И в этом отношении сама по себе философия русского мира не выглядит для меня чем-то страшным. Вопрос в том, что каждый понимает по-своему, что такое русский мир, и что русский мир — это не сборище архивных уродов, а его экспансия — это не военная агрессия. Еще теперь говорят, что Россия — это отдельная цивилизация. В некотором смысле — да, Россия действительно является обособленной и отличающейся своей спецификой культурой, выстроенной вокруг собственной религиозной базы. Собственно говоря, я и в молодости, и сейчас не видел в концепции евразийства ничего сверхтоксичного, если ее понимать по-человечески. Другой вопрос, в какой связи и в каких отношениях эта цивилизация находится по отношению к другим цивилизационным платформам. Вот что такое Россия как особая цивилизация? Замороженная патриархальность? Или это родственная или, я бы сказал, сестринская европейской цивилизация, которая всё время развивалась в непосредственной связи с европейской цивилизацией, но параллельным курсом? И это реальность, потому что она действительно неотделима в своем понимании от европейской цивилизации, но при этом всегда шла немного параллельным путем. По сути, Россия — это некая «другая Европа», которая, с одной стороны, движется очень схожим вектором, а с другой — этот маршрут отличается своими собственными ухабами. Возьмем критику либерализма, но она так же, как критика капитализма, частично права, и либерализм тоже не является священной коровой, это некое развивающееся учение. В том числе, если мы говорим о правах человека, то права человека никогда не являются самоцелью. В этом смысле права человека и концепция либерализма — для меня это как раз условия развития того самого русского мира, в котором столько беспокойства. Без того чтобы принять эту концепцию, русский мир развивать, защищать и модернизировать невозможно.
Империя. Вот я не являюсь тем человеком, который готов кричать, что имперскость России — это ужас-ужас-ужас. Это часть нашей исторической реальности и часть того пути, который наша культура прошла, так же как ее проходили десятки других народов. Тут вопрос в чем? За многое из того, что Россия достигла в рамках имперской формы, ругать ее уже слишком поздно. Но как относиться к этой имперскости? Если к ней относиться как к значимому экспонату краеведческого музея, то да, потому что это действительно значимая часть истории, ее надо изучать и из нее надо делать выводы. А если отнестись к имперскости как к современному пальто, то есть достать из этого краеведческого музея кафтан, выйти в нем на улицу и ходить в «Пятерочку» или в «Азбуку вкуса» как огородное пугало, то это совершенно другое. Чего мы хотим? Мы хотим понимать имперскость как наши корни, понимать, где, чем и в какой степени надо гордиться, что надо преодолевать и как выстраивать постимперские отношения с другими народами, — это да. А пытаться воспроизвести исторические формы, изжившие себя уже не вчера, а даже позавчера, — это совершенно другое. Если говорить серьезно, то мы всё время оказываемся в очень сложной позиции, когда в лице современных правящих элит России мы имеем плохого ученика. То есть мы всё время общаемся с плохим учеником, таким «по верхам хапайкой», который чего-то там нахватался в истории, набрался каких-то идей, извратил это всё, сформулировал каким-то примитивным образом, соединил с элементарным стремлением к выживанию, то есть не с сердцем, а с пищеварением, если следовать Вольтеру, и в результате превратил идеологию в инструмент посттоталитарного подавления. А в действительности многие из этих идеологем, будучи очищенными и вывернутыми наизнанку, вполне себе работают.
Вот с таким предисловием я бы хотел посмотреть на такую простую вещь, как демократия. Ситуация достаточно интересна в том, что после 2020 года уже практически в открытой форме в России де-факто пропагандируется отказ от демократии. Уже нет попыток представить Россию как альтернативную демократию, особо одаренную демократию, суверенную и какую угодно. На официальном уровне об этом просто молчат, а на полуофициальном уже принята концепция, что демократия — это не про нас, то есть мы нормальное вождистское корпоративное государство и нам демократия ни к чему, потому что власть народа — это не наш идеал. У нас для выражения мнения, чувств и чаяний народа есть вождь, который является неким сакральным абстрактным воплощением народа, а этого вполне достаточно, и участие народа в этом процессе представляется абсолютно излишним. Но самое смешное, что я, наверное, в некотором смысле разделяю критику демократии в той части, в которой демократия понимается как власть народа. Я считаю, что эта формула частично помогла заблудиться в 1990-е годы в тех соснах, которые мы приняли за лес. И, если бы мне сейчас надо было отстаивать ту формулу о том, что демократия — это народовластие, то я, наверное, с этой задачей не справился бы. Мы получили эту формулу непонятно от кого, потому что я достаточно трудно представляю себе ее генезис. Я ее получил уже из советских мифологем, и понятно, что она является абсолютно неработающей, но в 1990-е годы ее на словах, а главное, психологически все пытались воплотить в жизнь. А любая попытка воплощения в жизнь утопии всегда заканчивается реальной победой деспотии, и, в общем, это и произошло. Одним из очень многих гносеологических, я бы сказал, корешков ныне существующего положения, существующего режима, милитаризации и всего остального, что сейчас происходит, является вот это вот примитивное и извращенное представление о демократии. Понимали демократию как власть народа, пытались соорудить конструкцию, что это действительно власть народа, но, поскольку это утопия, провалились. Естественно, образовалась пустота, естественно, эту пустоту заняло политическое «дикое мясо», и это «дикое мясо» в конечном счете оформилось в культуру политического беспредела, который эволюционировал в голый радикальный милитаризм, и, в общем, мы имеем то, что имеем.
С моей точки зрения, демократия — это нечто иное… Но что иное? Вот что мы должны были попытаться построить, для того чтобы не допустить этого вакуума? Наверное, базовая идея состоит в том, что демократия — это строй, в котором предустановлена конкуренция. То есть это не про народ, а это всё-таки про элиты и про то, как организованы элиты внутри себя. Демократия — это такой способ организации элиты, при котором существует институциализированная конкуренция, и предотвращается возможность для одной элитарной группы установить монополию на власть. При этом я бы сказал, что единственное отличие демократии от, скажем, олигархии в том, что в условия этой конкуренции встроено, что народ является арбитром в этих многосторонних шахматах в игре элит. По крайней мере, для меня это та единственная модель, к которой можно стремиться, и при этом обе крайности — и попытка действительно передать утопическую власть под контроль народа, и попытка полностью исключить народ из правил игры — являются ошибочными. Модель, которая реалистична и к которой надо стремиться, — это институциализированная конкуренция элитных групп при наличии у народа права быть арбитром в этой игре. Дальше становится понятно, что если мы так относимся к демократии, то она может отличаться огромной степенью вариативности, в зависимости от того, в какой культурной среде мы пытаемся установить эти конкурентные политические принципы. Отпадает вопрос о том, что есть какая-то одна модель, одна формула, один механизм у демократии, который существует как золотой стандарт. Становится понятно, что если мы имеем специфическую культурную среду — назовем мы ее русским миром или нет, — то, соответственно, внутри этой среды может быть совершенно ни на что не похожая модель демократии, которая подогнана под свои специфические и в чем-то уникальные, а в чем-то нет, условия. И единственное, чему эта специфическая модель должна отвечать, — она должна работать, а работать она будет только в том случае, если обеспечит постоянную конкуренцию разных элитных групп и их борьбу между собой, тем самым являясь двигателем внутреннего сгорания для общества, движком развития. А как она этого достигнет — это уже вопрос творческого отношения к делу. Надо быть готовым к тому, что для России понятие «демократия» обладает очень большой гибкостью, то есть она необходима, но она может принимать очень странные формы, и потребуются какие-то решения, которые в других ситуациях мы встречаем крайне редко, а может быть, вообще нигде и не встречаем. И, рассуждая о том, что может обеспечить вот такую демократию, демократию как институциализированную конкуренцию, я, возвращаясь к стратегической теме всех этих разговоров последнего года, понимаю, что единственное, что может это сделать, — это все-таки децентрализация политической жизни в России, то есть некий процесс, который мы называем федерализацией. Это очень интересный момент, потому что федерализацию и децентрализацию еще надо как-то связать. Мы по инерции говорим «федерализация», но понимаем «децентрализация», и говорим «децентрализация», а понимаем «федерализация», но, по сути, это то, что еще надо логическими связками связать друг с другом.
Для страны таких масштабов, как Россия, по чисто технологическим причинам сохранение единой центральной и неразделенной по горизонтали власти не может дать никакой другой политической формулы, кроме деспотического режима, который мы сегодня имеем. Это практически невозможно, потому что такая власть предполагает иерархию бюрократии, и эта иерархия бюрократии может быть работающей только при условии деспотического управления ею. Соответственно, децентрализация и федерализация являются главной в стратегическом плане исторической задачей, которую нужно решить для того, чтобы обеспечить саму теоретическую возможность демократии как институциализированной конкуренции. Тут два варианта. Или мы считаем, что можем и будем продолжать жить, как мы живем, то есть будем продолжать жить в том формате, который является исторически традиционным для России и который сейчас в декадентской своей критической форме возобладал, и тогда все разговоры о каких-то изменениях — это просто потеря времени. Или мы говорим, что хотим выстроить альтернативную модель, то есть альтернативную демократическую модель именно в смысле встроенной в нее конкуренции, а для того чтобы эта модель работала, необходимо провести федерализацию в смысле децентрализации центральной власти. При этом переходе мы упираемся в вопрос, что именно может означать эта федерализация и децентрализация для нас сегодня. Как только мы сваливаемся в тему федерализации и децентрализации, мы сваливаемся в тему полномочий центра и регионов, то есть у нас сразу возникает огромный ассоциативный ряд вопросов о том, насколько самостоятельны у нас регионы, сколько у них полномочий, какие дела можно и нужно считать местными, насколько они самодеятельны, насколько под этой самодеятельностью есть собственная экономическая база и, соответственно, как они в качестве самодеятельных строят отношения с центром и государством как единым целым. В общем-то, как раз в этой плоскости идет попытка разрулить тему федерализации, то есть мы должны совершенно по-новому разделить полномочия, вернуться к тому, чтобы дать больше прав регионам, подвести под эти права экономическую базу, под экономическую базу подвести правовую базу, чтобы никто не мог отобрать, и строить такую модель. Мы всё время в это сваливаемся и дальше понимаем, что это какая-то болотная трясина, где нет дна, потому что его невозможно нащупать. Всё это можно разделить, но в конечном счете непонятно, как это можно гарантировать, то есть непонятны сразу две вещи — как это может работать и как это может гарантировать, что то, что дал один, другой или даже тот же самый не сможет потом забрать. В общем, мы в этом тонем.
Мысль, которая пришла мне в голову, состоит в том, что это вообще разные темы, и в этом разница, и в этом начинается расхождение децентрализации и федерализации, потому что тема децентрализации оказывается шире. И всё то, что я обозначил, напрямую к теме федерализации отношения не имеет, а имеет отношение к теме развития самоуправления регионов. Это совершенно отдельная тема — как обеспечивается самоуправление регионов, сколько у них полномочий, как они этими полномочиями распоряжаются, какая экономическая база у этих функций и как эта база в конечном счете правовым образом гарантируется. Всё то, что я назвал, на самом деле укладывается в тематику самоуправления, которую надо развивать, — это самоуправление Татарстана, самоуправление Брянской области, самоуправление Петербурга или самоуправление Москвы, неважно. Везде будет тема, везде будет вопрос о самоуправлении, и, в общем, федерализмом тут не пахнет, для этого вообще не нужно поднимать тему федерализма. Можно было бы вообще исключить термин «федерализм» как ненужный и решать все эти проблемы в рамках самоуправления. Будет соответствующий желаемый уровень самоуправления республики Марий Эл или Псковской области — это всё надо укрепить соответствующими законами и уставом. Где здесь федерализм? Федерализм не про это! Федерализм — это не про то, как ты распоряжаешься полномочиями, которые за тобой закреплены, на своей территории, федерализм — это немного про другое, это про формат твоего долевого участия в управлении общим.
Это очень важный момент, на котором я бы хотел сконцентрироваться, чтобы его поняли. У нас получается две темы. У нас есть регионы. Я не буду называть их субъектами федерации, чтобы не путаться, потому что когда регионы назвали субъектами федерации — вот в этом уже произошла путаница. Они просто регионы, и в этих регионах живет некое компактное население, у которого уже есть какая-то внутренняя связь. И часть этих регионов имеет еще дополнительную фишку: они являются местами традиционного проживания определенных этнических групп и ассоциируются с этими группами. Где-то эти группы являются большинством населения, где-то — меньшинством, но территория всё равно ассоциируется с ними, там есть еще отдельный ракурс. Но есть некие территории, назовем их «естественно сложившимися территориальными образованиями», которых у нас много. В этих естественно сложившихся территориальных образованиях живут большие группы людей, у которых есть историческая административная общность и небольшая экономическая обособленность, общность интересов, исторически сформированная элита, какая-то субкультура. Сегодня сфера этих местных интересов и местных дел находится под давлением. Она как бы сужается, центральная власть вмешивается во всё, во что можно вмешиваться, изымает из этих регионов деньги, практически сузила до minimum minimorum возможности людей, проживающих в этих территориальных образованиях, самостоятельно формировать свою политическую и административную элиту, нет выборов и так далее. Это всё задача, которая должна быть решена обязательно, это отдельное условие, путем взрывного развития местного самоуправления, закреплением прав на самостоятельное решение местных вопросов развития естественных территориальных образований. Это одна тема.
Вторая тема. Поскольку эти территориальные образования существуют не сами по себе, а являются частью целого, а у целого есть субъект центральной власти, который является зримым воплощением цельности — она в ином виде-то не существует, — то у этих территориальных образований должно быть право на долевое участие в функционировании целого. Сегодня это право есть в совершенно усеченном виде, какие-то непонятные представители заседают в Совете Федерации, и они при этом, по сути, тоже назначаются центральной властью, есть какой-то непонятный ублюдочный двухпалатный псевдопарламент, вроде как какие-то выборы идут по регионам… Реконструкция и кардинальное изменение регионального представительства внутри федеральной власти и резкое укрепление прав политических дольщиков внутри федеральной власти — вот это для меня и является процессом федерализации. То есть федерализация — это не про местные дела и укрепление самостоятельности в местных делах, это сходный процесс, но это отдельное, а федерализация — это про то, как устроена федеральная власть, как устроено ее представительство и как производится децентрализация на уровне, собственно, устройства центральной власти.
У нас есть два процесса. Децентрализация с точки зрения повышения прав естественных и территориальных образований, это решается и через самоуправление, и децентрализация в центральной власти — децентрализация того, что, собственно говоря, является единственным зримым воплощением этой общности. У нас это проблема, децентрализация центральной власти обычно решается через концепцию разделения властей, которая со времен Локка и Монтескье и всех остальных мыслителей видится как трехзвенная. Все понимают, что этого монстра надо делить, и все это понимают уже много сотен лет. Соответственно, оно может работать, только если оно разделено вертикально. Как минимум его надо разделить на исполнительную, судебную и законодательную власть. Но в этом смысле единственная модель, на которую нам действительно стоит ориентироваться, — американская. Жизнь показывает, что когда ты имеешь дело с огромным государством с большой территорией, растянутостью коммуникаций и разнообразием местной жизни, то нарезки торта по вертикали на три кусочка недостаточно. Торт надо ещё разрезать по слоям хотя бы один раз. Федерализация — это, по сути, процесс добавления четвертого измерения в концепцию разделения властей, и речь идет именно о разделении центральной власти. Это четвертое измерение — должно добавляться территориальное деление, то есть в этой системе сдержек и противовесов должен добавиться мощнейший пласт сдержек и противовесов, в котором участвуют территориальные образования.
Когда мы начинаем говорить об этом четвертом измерении, об этой горизонтальной нарезке центральной власти, что она должна быть разделена не только на законодательную, исполнительную и судебную, но эта центральная власть должна быть поделена еще на какие-то территориальные куски, возникает проблема. Если мы под этими кусками подразумеваем естественные территориальные образования, коих в России в районе восьмидесяти, нужно понимать, что все они между собой принципиально очень разные по своему экономическому положению и по развитости в том числе интеллектуальных ресурсов. И если на практике поделить центральную власть внутри на эти 80 кусков, то это неработающая модель, потому что для выполнения функций своего долевого участия эти образования а) очень мелкие и б) очень разные, и это не работает. Это, кстати, одна из причин, по которой федеративная модель никогда на практике не работала в России. А на практике она не работала потому, что она в принципе не работает, потому что ее невозможно вот так вот разделить. Так исторически сложилось, что эти куски в качестве политических дольщиков, то есть активных, а не номинальных акционеров предприятия под названием «Россия», работать не могут.
По какому пути я и все остальные пытались идти, чтобы эту проблему решить? Мы говорили, что да, федерализация будет предполагать изменение этой нарезки, которая нам досталась, по сути, с екатерининских времен, потому что так это не работает. Поэтому нужно создавать новые субъекты — более крупные и более сопоставимые по своему потенциалу, и эти субъекты будут тогда реальными эффективными дольщиками, которые могут быть активно действующими акционерами власти и выполнять функцию четвертого разделения властей и, соответственно, четвертого дополнительного метода контроля бюрократии. В теории это, конечно, звучит просто классно: надо просто взять и преодолеть этот барьер, набраться мужества и совершить революцию в России, отменить все существующие образования, нарезать новые, провести там выборы, сделать конституционную реформу… Но, как только ты это всё произносишь и потом так, с высоты птичьего полета, оглядываешь страну, ты понимаешь, что превращаешься в утописта. Потому что часть этих образований — не просто территориальные, они этнотерриториальные, и попытка влезть туда, изменить их границы, соединить их с русскими регионами (иначе невозможно), пытаться убрать местные сформированные элиты в лучшем случае просто невыполнима. А в худшем случае это сигнал к гражданской войне. Конечно, это можно выполнить, если уже произойдет, что тоже не исключено, катастрофа. Но я здесь должен оговориться: гражданская война, на мой взгляд, идет в России уже много лет, но она, как вирус, находится в инкубационном пока что периоде. То есть, когда я говорю о гражданской войне, это значит, что, когда закончится инкубационный период, начнется открытая манифестация вируса гражданской войны, она всё равно будет, и это всё выглядит очень-очень нерешаемой или вообще практически нерешаемой задачей.
Возникает вопрос: а что делать? Без децентрализации центральной власти мы ничего не достигнем, потому что она в любой момент сможет консолидироваться и рано или поздно убьет всё, в том числе и самостоятельность самоуправления. А для того, чтобы ее децентрализовать, надо произвести здесь революцию на уровне государственного территориального деления, которую мы себе позволить не можем. И, думая над этим, я пришел к странному выводу: даже действия самой этой власти и вся историческая традиция России на самом деле подсказывают выход из этого положения. Федерализацию надо проводить в России методом наложения. Федерализация — это не вместо существующего территориального деления и его самоуправления, а вместе с ним. Это дополнительный и пока еще несуществующий новый сегмент политической жизни, а не замена того, что есть. В этом направлении уже двигалась власть, пытаясь создать генерал-губернаторства, которые выглядели как федеральные округа. А федеральные округа — это не политическое, а чисто административное образование, дополнительное пятое или шестое колесо в системе государственного управления в России, которое пока абсолютно вхолостую вертится, потому что у него нет политических функций, но оно подсказывает идеи.
Нужно разделить две вещи. Есть и пусть продолжают существовать те естественные территориальные образования, которые существуют. Эти территориальные образования должны заниматься делами и совместной жизнью, у них должны быть полномочия, и эти полномочия должны быть соответствующим образом закреплены. Это всё понятно и это отдельная тема, которой надо заниматься. Но, помимо этого, страну необходимо разбить на 15–20 субъектов, в каждый из которых входит какое-то количество естественных территориальных образований. Это, условно говоря, аналоги нынешних федеральных округов или аналоги тогдашних генерал-губернаторств, но только их больше, и они должны быть продуманно привязаны к экономическим и культурным связям регионов. И таких, с моей точки зрения, должно быть 15–20, и главный принцип — в центре каждого из них должен быть мегаполис-миллионник, некий урбанистический центр, который является, скажем, точкой роста и, соответственно, федеральным центром для этих новых федеральных образований. И в них должны быть политические функции, направленные на то, чтобы решать какие-то субрегиональные вопросы. То есть если это федеральный округ какой-нибудь Восточной Сибири, то для некоторого количества ныне существующих естественных территориальных образований там будут общие проблемы. Там действительно должен быть какой-то свой субпарламент, который они избирают, должна быть какая-то своя политическая субрегиональная жизнь, и эти образования должны быть представлены на федеральном уровне и быть дополнительным к существующим звеном управления российским государством с довольно мощными и серьезными полномочиями. И когда я думал, куда всунуть это представительство на федеральном уровне новых федеральных образований, я понял, что жизнь потихоньку создает всевозможные форматы и формы, потому что пока непонятно, для чего нужны существующие. Удобный «совет мудрецов», который у нас называется Госсоветом, может как раз стать чем-то вроде третьей палаты парламента. В этом смысле для того, чтобы встроить систему федерализма наложенным методом, нужно прийти к довольно странной идее, когда в России существует нижняя палата парламента, Совет Федерации, в котором представлены нынешние регионы с каким-то набором полномочий. Но часть очень важных полномочий, которые связаны с войной и миром, с назначением высших должностных лиц на силовые структуры, должна быть вынесена в этот очень специфический орган — Госсовет, который должен формироваться либо из представителей этих новообразованных субъектов, избираемых в них, или из глав этих субъектов, либо из них и плюс из какого-то количества назначаемых одной или двумя ветвями власти федеральных лиц. Так у нас появляется возможность повесить мощный противовес авантюризму центральной бюрократической власти, введя в строй и в жизнь целую новую политическую культуру и новое политическое измерение, которое в России сегодня не существует. Создать методом наложения новые федеральные территориальные образования, которые не совпадают с естественными территориальными образованиями, существующими сегодня, и не подменяют их. Систему этих регионов замкнуть на федеральном уровне не на Совете Федерации, который должен существовать как форма взаимодействия ныне существующих субъектов и решать свои задачи, а на третью палату, на Госсовет, который должен стать одним из наиболее мощных тормозов всех этих задвигов, произошедших в нашей общественно-политической жизни за последнее время, когда, скажем, злокачественная мутация одной небольшой элитарной команды, захватившей центральную власть в свое полное распоряжение, привела к тому, что у нас общество стало развиваться в тупиковом направлении и в результате выродилось в радикальный милитаризм со всеми вытекающими последствиями. Движение к федерализму методом наложения является одновременно и движением к демократии в России тоже определенным методом наложения. И оно позволяет думать об этом не только в контексте реформы, которая может произойти лишь после того, как всё существующее будет сметено каким-то социальным ядерным взрывом. Можно пытаться продвигаться в сторону этих реформ, не ставя такой взрыв условием их успешности.
Мы находимся в таком странном положении, когда, как я много раз говорил, мы не должны бояться фантазировать. Положение наше настолько плохое и настолько хуже губернаторского, простите за каламбур, что у нас другого пути, кроме как искать неординарные и никем особо не применявшиеся способы решения, кроме как быть «политическими левшами», не остается, потому что в таком формате, на такой территории, с наличием такого количества ядерного оружия и в условиях острого конфликта практически со всеми окружающими цивилизационными платформами задачу политической конверсии еще никто не решал, причем самостоятельно и без оккупации. Поэтому, чтобы ее решить, нам негде ни подглядеть, ни подсмотреть. Понимать какие-то принципы и знать какие-то законы можно и нужно, но придется экспериментировать. Это не институт общей физики — это институт экспериментальной физики, политической физики. Здесь очень многое придется делать на глазок, в ручном режиме и двигаясь от эмпирики.
Госсовет в этой схеме чем-то похож на «идеальное Политбюро», но только с той разницей, что он — институциализированное Политбюро. В Политбюро люди тоже представляли не самих себя, а определенные кланы. Они представляли из себя внутрипартийные кланы, которые, в свою очередь, в силу специфического положения партии в том обществе, отражали какую-то клановость и за пределами партии. В том числе, если уж на то пошло, были и территориальные кланы. Вопрос же состоит в том, что это всё надо выдернуть в открытую, то есть сделать прозрачным и институциональным. Это институциализированное Политбюро, где всё то, что делалось «под ковром», должно делаться «на ковре». Да, в этой ситуации это должно быть компактное образование, где каждый представитель тяжеловесен, каждый там — тяжеловес, потому что за ним — ресурс, но именно потому что он тяжеловес и за ним ресурс, он является сдерживающей силой. Я смею уверить, что если бы такой орган с такими тяжеловесами существовал, то сваливание в то, что мы, выступая легально, обязаны называть СВО, просто не произошло бы. Даже при Путине, даже при Ковальчуках, даже при ком угодно, потому что мы знаем настроения элит, мы знаем настроения региональных элит, и если бы у них было такое представительство, то оно сработало бы как тормоз. Его не было, поэтому никакого тормоза здесь не сработало.
«Вся власть советам» — это немножко другое, «вся власть советам» — это как раз к тем ошибкам, которые нам достались от Ленина, вот эта вот непосредственная демократия как высшая форма демократии. «Вся власть советам» — это то, к чему мы неизбежным путем придем сейчас при Путине. Та последняя, добивающая конституционная реформа, которую мы видим сейчас, начинает раскручиваться и спародирует в России Швейцарию, и введет в России референдум как ежедневную процедуру, которой будут добивать остатки приличий в ежедневном режиме, и везде будут абсолютные «за». Я здесь всё-таки не про власть Советов как форму непосредственной демократии, а про прямо противоположное. Я бы просто назвал эту ситуацию совпадением терминов. Госсовет можно было назвать как угодно, просто Госсовет уже есть. Я вообще в жизни сторонник политической экономности: везде, где можно использовать наметившиеся тренды и структурные линии, пытаюсь их использовать, потому что и так много чего изобретается, и не считаю нужным избыточно изобретать. У нас уже намечена — может быть, не из лучших соображений — некоторая претенциозная тенденция по выделению Госсовета как некоего конституционного органа. При этом пока он выделяется именно в режиме пятого колеса в телеге государственного управления России, есть возможность просто поставить его на место, то есть поставить на место того четвертого колеса федерализма, которого у нас не было, а назвать его можно как угодно. Идея как раз состоит в укреплении элитарности и в укреплении представительской демократии. Если ориентироваться на спорную, но тем не менее знаковую фигуру Карла Шмитта, то основной путь, которым должна укрепляться демократия, — это укрепление представительной демократии. И то, что я имею в виду, это как раз «вся власть — представительной демократии», но представительной в том числе в контексте формирования нового типа представительства от субрегиональных структур, которую предстоит создать, с наделением их серьезными полномочиями по контролю центральной власти изнутри, то есть предоставлению им блокирующих пакетов политических акций.
Я абсолютно законченный циник по части веры в то, что лучшие имеют какие-то шансы в политической жизни. Как говорится, лучшие, худшие — какие есть! Вопрос в том, будут ли люди, которые пройдут через это горнило, лучшими или худшими. Я думаю, что это задается общим уровнем нравственности и культуры в обществе, а не институтами. Вопрос для меня важен в том, что там будут представлены сильные, и представлены таким образом, что они не могут выстроиться в иерархию, это важный момент. Люди, которые при такой системе попадут в эту третью палату, обладающую серьезным блокирующим потенциалом, — с моей точки зрения, ее функции должны быть ограничены, но очень мощны, эти функции должны касаться согласования позиций по кадровой политике высшей бюрократии, причем самых чувствительных (силовые структуры, вопросы войны и мира), должны представлять большой регион и обладать высокой степенью легитимности. В моем понимании эти люди должны быть выбраны напрямую в этом субрегионе. У них должна быть достаточно высокая степень легитимности, чтобы они могли сказать: «Я не Пупкин, непонятно откуда взявшийся и непонятно кем сюда направленный, а я здесь представляю по таким-то и по таким-то причинам столько-то десятков миллионов человек, поэтому не тварь дрожащая, а право имею». Будут ли эти люди в большей или меньшей степени наделены христианскими добродетелями, то есть будут ли они достойными, я сказать не могу, этого можно только желать. Они должны быть представительными и, таким образом, они должны создавать серьезный противовес авантюризму отдельных групп. Мы являемся свидетелями того, к чему могут привести 20 лет безнаказанного авантюризма — не сбалансированного и не сдержанного критическим разумом и интересами других. Мы являемся свидетелями рукотворной и на пустом месте созданной цивилизационной катастрофы, связанной с отсутствием конкуренции и сдерживающих механизмов. Вывод, который мы должны сделать из этих двадцати лет: стабильное развитие без этих сдерживающих гирь в дальнейшем невозможно. Поэтому то, что эти люди будут представительны, для меня даже важнее, чем они будут достойны или не достойны, — за этим мы проследить не сможем.
Гражданская война — это такой политический кот Шрёдингера для России, потому что он всё время как бы есть и как бы его нет, поэтому надо понять, как это. Вот идет гражданская война. Где? Ведь белых нет, красных нет, нет Дона, нет Питера, ну о чем говорить-то? И это надо объяснять. У меня возникла дискуссия, как это ни парадоксально, в семье с Юлей, потому что она человек простой и говорит, мол, гражданская война, гражданская война, но еще не рубят шашками на Красной площади. Соответственно, в этой дискуссии родилось понимание того, что гражданская война в России — это как герпес, это скрытый вирус. Он отравляет жизнь, но при этом существует в разных форматах. Есть инкубационный период, он присутствует в жизни, но при этом не приводит к войне. Есть даже другая медицинская аналогия — мы знаем, что есть ВИЧ-инфицированные, но у них при этом не развивается СПИД как болезнь. Человек какое-то время может ходить с этим вирусом, но при этом он не манифестирует, как говорят врачи, то есть не развивается в острую форму, дальше которой начинается отказ органов и всё остальное. По этой аналогии я должен сказать, что Россия, к сожалению, живет с вирусом гражданской войны, который оказался неубиваем, потому что убить вирус гражданской войны можно, только если начинает формироваться структура гражданского общества, структура коопераций. А если структура гражданского общества не формируется, то общество находится в атомизированном состоянии, и, собственно, атомизированность состояния — это и есть нормальное состояние скрытой гражданской войны. В любой момент может случиться переохлаждение, переутепление или война, например, то есть могут создаться условия для активации этого вируса и начала его манифестации уже в открытой форме гражданской войны. И все скажут, что вот, случилась гражданская война! Но она не случилась, она проявилась. Вот сейчас Россия находится в той пограничной зоне, очень опасной, в которой находящийся в инкубационном периоде вирус гражданской войны как раз в таких условиях легко переходит в стадию открытой болезни. Перейдет ли, сказать нельзя, но сейчас именно те условия, когда это обычно и происходит.
*Внесен в реестр иноагентов