Для проекта «После» Иван Давыдов поговорил с журналистом Юрием Сапрыкиным о том, как может выглядеть «не очень страшная Россия будущего», где победили консерваторы, но при этом неизбежна некоторая либерализация системы, и где отстаивать наши свободы будут трезвомыслящие силовики среднего звена и прогрессивные директора лесопилок.
Наверное, в такой модальности — «не очень страшное» — у меня есть гипотеза, хотя в ее достоверности или даже в большой ее вероятности я не очень уверен. Мне кажется, что не очень страшная Россия будущего — это достаточно правоконсервативная страна, где маятник надолго склонился в сторону тех ценностей, которые у нас называют традиционными. Что сейчас скрывает под собой этот термин, не всегда понятно, часто это просто синоним лояльности власти. Но если говорить о будущем — наверное, и большая часть россиян, и правящие элиты будут так или иначе ориентироваться на ценности традиционной семьи, церкви, патриотизма и так далее. Это будет достаточно милитаризованная страна, где служба в армии или в силовых структурах — это базовая модель и главный социальный лифт для жителей нестоличных городов. Где достаточно жесткий политический режим, где заморожены отношения с Западом, где часто вспыхивают конфликты на ближних рубежах. Что-то мне подсказывает, что даже в этой конфигурации страна будет гораздо более замкнута и сосредоточена на себе, чем сейчас. При этом, наверное, какой-то следующий круг либерализации начинается изнутри этого правоконсервативного общества, где будут появляться политические силы и лидеры, которые, грубо говоря, выступают против абортов, за традиционную семью, против сближения с Западом, но при этом за соблюдение конституционных прав и разделение властей.
Понятно, что из нынешнего своего состояния Россия не перепрыгнет мгновенным прыжком в какую-то западную модель — экономическую или идеологическую, может быть, она вообще не сдвинется в эту сторону на нашем веку, сие нам не известно. Но некоторые параметры жизни, которые сейчас выплескиваются вместе с водой, они внутри этой ценностной матрицы всё равно будут прорастать. С каким бы уважением общество ни относилось к верховной власти или церкви, и с каким бы непониманием — например, к гендерной проблематике, всё равно постепенно здесь будет происходить восстановление политических прав или независимости суда, а также достаточно формальных и напряженных, но всё же отношений с Западом. Будет происходить какой-то разворот в сторону от диктатуры к некоторой конкурентной системе или балансу сил внутри власти. Мы привыкли ассоциировать консервативную повестку с жесткой мрачной тоталитарной системой. Видимо, в какой-то момент эти понятия расцепятся и начнут медленно отъезжать друг от друга. И это, возможно, максимум той перестройки, которую мы сможем увидеть в обозримом будущем.
Носителями этих новых ценностей будут люди, которые не пишут сейчас текстов. Не нынешние идеологи и пропагандисты. Кто и какие тексты писал в партийной прессе в 1984 году? Можно ли было найти там идеологическую базу перестройки? Не хочу проводить никаких параллелей, перестройки-2 не будет, но какие-то новые люди появятся. Не из числа авторов популярных телеграм-каналов или ведущих телевизионных шоу, это не будут нынешние знаменитости. Возьмутся они оттуда же, откуда берутся и всегда, — это некоторая часть правящих элит. Причем, видимо, не либералы из экономического блока, а всё те же силовики, только с более спокойным и трезвым взглядом на вещи. Я не говорю, что это будет завтра-послезавтра, но на каком-то историческом витке обязательно будет. Опять же, суждено ли нам увидеть этот виток — я бы не поставил на это крупную сумму денег, но такую вероятность я вижу.
Кто они, эти новые люди? Ну, вот буквально военные среднего звена, директора среднего размера предприятий, лесопилок каких-нибудь — видимо, так и есть. Помню, еще в первые дни после 24 февраля Владимир Пастухов употребил где-то термин «разочарованный путинец» — как обозначение социальной базы будущей эпохи. Это люди, которые сейчас составляют самую прочную базу нынешней власти и которые в какой-то момент вместе с властью упрутся в стенку и поймут, что мы заехали не туда. Что система дала им обещания, которые не может выполнить. Они будут искать путь, как из этой колеи выехать. Если не в ту сторону, которая им кажется совершенно неприемлемой и противоречащей всей российской традиции, то хотя бы на какую-то параллельную ветку. Это будут во многом нынешние сторонники спецоперации, но не те, которые топят за нее по службе, а те, которые искренне в нее поверили. Если нужен конкретный пример: я вот читаю периодически канал Игоря Димитриева, «Русский ориенталист» — наверное, это примерный обобщенный портрет такого рода людей.
Какими будут их ценности — интуитивно понятно, это традиционная правая повестка, это то, что мы видим сейчас в Польше или в Венгрии. В самой по себе этой повестке никакого запредельного людоедства не содержится, хотя у нас часто одно неразрывно следует за другим. Родина, церковь, традиционная семья, стремление принадлежать к какой-то большой и сильной общности, вера в эту общность, желание чувствовать себя ее частью. Правая идеология в ее самом обобщенном описании.
Вообще это интересный вопрос: это сценарий только для России или не только? И где заканчиваются границы этого сценария? Потому что мы видим, что довольно заметными очагами такой идеологии на карте уже становится вовсе не Россия, а упомянутая выше Венгрия или Польша, правые набирают обороты и в Италии, и во Франции. Где на этой шкале ценностей Китай, опять же, и какое он оказывает влияние на весь этот спектр? Такая мысль давно витает в воздухе — что, может быть, мы находимся на таком цивилизационном повороте, где либеральная демократия как окончательное мироустройство по Фукуяме отхлынула, как волна, и приходит волна правого популизма. Насколько она будет велика и долговечна — это вопрос. То, что она не будет вечной, понятно: ничего вечного в истории не бывает, но сейчас этого будет больше, это будет сильнее и заметнее, похоже, что в России так или иначе эта эпоха уже наступила и дальше будет как-то менять свои формы, мутировать, превращаться во что-то другое, не меняя основных ценностных ориентаций.
Когда сейчас говорят про смену культурных элит и про зачистку культурного поля, понятен тот идеал, к которому это культурное поле хотят привести. Это 1946–1953 год — это вот буквально эпоха постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград», «малокартинье», борьба с космополитизмом, постановление об опере «Великая дружба» — то есть эпоха, когда государство вводит довольно жесткие идеологические и эстетические рамки. Искусство, идеологическое по содержанию и общедоступное по форме. Через этот «фейс-контроль» проползают немногие, поэтому запретов становится много, а произведений — новых фильмов или театральных постановок — становится мало. Постоянно проводятся кампании по борьбе с тем и с этим, чистки писательских и композиторских организаций. Вся эта нынешняя «система ГРАД» — попытка реанимировать эти практики, и, наверное, со стороны «силового блока» это можно проделать достаточно легко (да чего уж, это вовсю проделывается), а вот экономически — я не уверен, что культура это выдержит. Если оставить только правильных писателей и поэтов, а остальные книжки убрать с полок, то правильные книги будет просто негде продавать. Магазинам нечем будет платить аренду. Сейчас в ускоренном режиме мы это наблюдаем в кино — окей, через год мы все импортозаместим и снимем массу хороших патриотических фильмов, но у нас не останется кинотеатров, где их можно показать. А признаков того, что государство, как в 1948 году, возьмет всю эту сферу целиком на казенный кошт, я совершенно не вижу.
И свобода коммуникаций, и разнообразие культурного поля, и уже имеющийся опыт бытовой, потребительской, политической, всякой разной свободы — всё это невозможно просто взять и отмотать назад. В каком-то виде это разнообразие будет сохраняться. Хорошо, закроются кинотеатры, закроются книжные магазины, по телевизору будет только передача «Свои», но на YouTube или на книжных онлайн-платформах всё будет так или иначе существовать. Вектор понятен, но вот доехать в эту сторону до конечной остановки имени журналов «Звезда» и «Ленинград» уже не получится.
Что будет в следующей фазе — пока не могу себе представить. Понятно, что всё равно будет какой-то госзаказ, в России он всегда есть, и моменты, когда государство совсем отпускает вожжи, связаны либо с исключительной его, государства, бедностью, либо с полнейшим хаосом, когда ему не до репертуарных планов театра. Всё равно будут какие-то новые назначения, какие-то новые премии, даже сейчас борьба, в общем, идет, так сказать, за плацдармы бюджетного финансирования. Но по сравнению с теми или иными глухими временами, которые мы помним, на общекультурном поле будет больше разнообразия, разных ниш и площадок за пределами мейнстрима и/или госфинансирования, в нем не будет радикального разрыва между оставшимися и уехавшими, в нем так или иначе будут присутствовать разные эстетические программы.
Мне кажется, уже сейчас можно увидеть какие-то расплывчатые контуры того, как будет устроен если не сам этот госзаказ, то какая-то близкая к официальной эстетика… Я подписан на телеграм-канал под названием «Новый русский». Там некая обозревательница собирает работы молодых художников и дизайнеров, которые, как она пишет, «переосмысливают русский культурный код». Так вот, это вполне молодые и модные ребята, которые вдруг все бросились куда-то в сторону работы с орнаментами, фольклорными мотивами, чем-то таким. При этом это вполне современные изображения, дизайн, одежда. Как будто есть какой-то ветер, который людей разворачивает в эту сторону. Не ветер бюджетного финансирования, а ветер поиска честного и относительно свободного существования в том поле, которым они занимаются. Сейчас можно будет работать с орнаментами, окей, значит, будут орнаменты.
Будет много рефлексии по поводу позднесоветского периода, уже не в ностальгическом плане, а в плане наложения того опыта на нашу нынешнюю ситуацию, попыток найти там рифмы и объяснения того, что с нами происходит сейчас. Будет исследование разных ускользающих от официоза практик, которые были в советском мире, будут попытки их повторить и реанимировать. Будет какой-то новый андеграунд — связанный уже скорее не с «антисоветской» литературой, а, например, с феминистским письмом. Вот такого будет много.
Будет ли в этом будущем цензура? Она уже фактически есть, вопрос в том, дойдет ли она до книгопечатания, в частности, до маленьких издательств. Пока нет Главлита, который штампует каждый экземпляр книги, вышедшей в издательстве ОГИ, свобода интеллектуального пространства еще сохраняется. Понятно, что мы к этому близко подходим, каждая новая инициатива условного депутата Хинштейна о том, как писатель должен поступать с Гумбертом Гумбертом в финале книги — она, конечно, на шаг приближает нас к этому состоянию. Но очевидно, что всех не заблокируешь.
Это будет страна, которая мыслит себя в категориях особого пути. Я не понимаю, что сейчас может свернуть и правящий класс, и более широкую аудиторию с этой парадигмы, разве только какое-то катастрофическое поражение, экономическое или любое другое. Пока я признаков этого не вижу и, честно говоря, не очень этого всем нам желаю. Я слушал недавно подкаст с политологом Иваном Крастевым, на самом деле, уже довольно старый, записанный к юбилею падения Берлинской стены. Он там рассуждал про Орбана, но всё это очень легко перевести на более близкие нам реалии. Крастев говорил, что идеал Орбана — это не государство граждан, а государство футбольных фанатов. То есть людей, относящихся к стране как к своей команде, по поводу которой они испытывают очень сильные эмоции и такую иррациональную привязанность. Которой они желают победы просто потому, что она своя, поражение которой они никогда не признают честным, потому что понятно, что это виноват судья, и вообще ему заплатили. Это, скорее, такое аффектированное отношение. Да, и, продолжая мысль Крастева, это же отношение делает в некотором роде невозможной ту самую пресловутую мобилизацию, в каком бы смысле мы ни понимали это слово, потому что это отношение болельщика, а не человека, выходящего играть на поле. Это всё действительно очень легко накладывается на то, что мы видим вокруг себя, и история конструирования этих фанатских чувств — от побед в Еврокубках в середине 2000-х, разнообразных уличных празднеств и телевизионных кампаний по поводу этих побед, работы власти буквально с фанатскими объединениями и так далее — что называется, еще ждет своего вдумчивого исследователя. Но, конечно, концепция особости — причем неважно, русскости, польскости, венгерскости и так далее, — с таким аффектированным отношением очень тесно связана. Мы не европейцы, мы не азиаты, мы совершенно особенные. А почему? Потому что мы такие, потому что у нас вот такой флаг, вот такой герб и такая история. В обозримой перспективе этот подход будет здесь преобладающим. Еще раз — непонятно, что может выбить и народ, и элиты из этой колеи, тем более если это так хорошо работает. Ну, с точки зрения властей предержащих.
То, что было в Москве важным содержанием предыдущей эпохи — урбанизм, общественные пространства и так далее — это никуда не денется, просто это всё уже более-менее сделано. Вообще, мне кажется, что если есть какой-то гегельянский мировой дух, то он и запустил весь этот хипстеризм и урбанистику, они прошли свой цикл, реализовали свою миссию, а сейчас естественным путем сходят на нет. Сейчас понятно, что главным смыслом этого были не смузи и не подвернутые штаны, а новый дизайн городской жизни, который проявляется и в тротуарах, и в интерьере рюмочной, где мы сидим, в том, как люди на улицах выглядят, в том, как выглядят улицы, по которым они ходят, в тех местах, где мы чувствуем себя плюс-минус комфортно. В самой этой категории «комфортности». Произошел скачок, из постсоветской полураздолбанной инфраструктуры мы в больших городах переехали пусть не в Европу, но в какое-то облагороженное квазиевропейское пространство. Оно уже есть. Ни Парк Горького, ни этот тротуар, ни заведения вокруг нас — они никуда не денутся.
Вот даже МХАТ, пока он был бояковский. Первое, что они сделали, — это навесили на него светящиеся панели с дико модным дизайном, позвали очень хорошего фотографа Михаила Розанова, чтобы он им интерьеры поснимал. В общем, даже архимегаконсерватный подход совершенно не мешает пользоваться тем же визуальным или дизайнерским языком, которым пользуются московские модники. Как мещанин у Мольера не знал, что говорит прозой, так и это стало каким-то естественным языком городского пространства. В общем, странно ждать, что сейчас приедут какие-то бульдозеры с логотипом «Царьград-ТВ» и всё это разломают, тот же «Царьград» прекрасно будет в этом дизайне существовать.
Я думаю, что нынешние попытки государства регулировать частную жизнь в какой-то момент естественным образом перейдут к церкви. Это как-то более понятно, когда батюшка высказывается по поводу того, как строить отношения в семье и рожать детей, чем когда это делает депутат Государственной Думы РФ от фракции «Справедливая Россия». Вместе с тем, я думаю, нас ждет много разных модусов и вариаций интеллигентского православия. Да что там, я по себе это прекрасно вижу — будучи не церковным человеком, я несколько последних месяцев читал то Шмемана, то Антония Сурожского, совершенно не с холодным исследовательским, а с очень сильным личным интересом. Много будет попыток найти «православие с человеческим лицом». Россия не станет в этом смысле Ираном, но влияния религии, причем самого неожиданного, в том числе и не централизованно-вертикального, конечно, будет больше.
Что касается важности всего, что связано с историей: мне кажется, тот разворот, который уже состоялся, связан не только с культом 9 мая и с государственной политикой памяти. Существует много разных политик памяти, во многом конкурирующих, которые в 2010-е приобрели огромную значимость. «Мемориал» (признан иноагентом, деятельность прекращена по решению суда. — Полит.ру) — это политика памяти, романы Гузель Яхиной — это политика памяти, самые разные нарративы, книжки и исследования, касающиеся блокады, например, и мемориальные практики вроде того, что Лев Яковлевич Лурье делает с коллективными чтениями списков погибших, — это тоже политика памяти. Мы существуем внутри нескольких конкурирующих версий того, что в нашей истории значимо, что в ней требует почитания и мемориализации. Мне кажется, этот разворот в прошлое не исчезнет сам собой, вопрос в том, как будут расставлены акценты между этими разными политиками. Скажем мягко, мне не кажется, что нынешняя официальная версия истории, в которой все сильные правители одинаково хорошие, и Сталин стоит в обнимку с Николаем II, и Сергий Радонежский их сверху благословляет, цельная и устойчивая. Это какой-то странный коллаж, похожий на картину Глазунова. Есть большая история, она включает в себя не только официальную версию Великой Отечественной войны, которую надо защищать от фальсификаций, и эта большая история, даже если смотреть на нее с позиций государства, еще не рассказана.
Проблема национальных образований — это, конечно, самая сильная… Не знаю, правильно ли тут употребить слово «угроза», но это что-то вроде бомбы с часовым механизмом, заложенной под устойчивостью сегодняшней России. Понятно, что этого недовольства и сейчас уже много, понятно, что спецоперация с ее территориальными и военными формированиями это недовольство или, скажем, разногласия между регионами и центром совершенно не сглаживает. Вообще, до какой степени это всё дойдет, я пока совершенно себе не представляю. Есть опасность сепаратизма? Ну да, она есть. Где это может рвануть? Когда, при каких обстоятельствах? Когда мы говорим о том, что не очень страшная Россия будущего будет довольно-таки милитаризованной, одна из форм, в которых будет явлен этот сюжет, — это как раз попытка удержать окраины. И это довольно драматичный сюжет.
Еще мне кажется, что в нашем разговоре отсутствует один компонент, который настолько важен, что при добавлении его всё начинает как-то странно искажаться. Я понимаю, почему мы говорим об истории, о культуре, об идентичности и о ценностях, хотя, наверное, случись этот разговор прошлой зимой, мы так же много говорили бы о соцсетях или о цифровой слежке. А сейчас кажется, что этот цикл истории закончился, всё это уехало в Ереван вместе с разработчиками IT-компаний и уже не вернется. Но на самом деле оно никуда не уехало, и, конечно, борьба за лидерство в будущем мире и за модель общества будущего проходит в том числе и в технологическом поле, и в некотором роде она неизбежна. И она связана не только с возможностью вызвать такси со смартфона, она связана с кучей самых разных вещей — с искусственным интеллектом, с генетическими опытами, с вопросами радикального продления жизни и так далее. В общем, посмотрите, чем озабочены вне публичного пространства наши участники списка «Форбс», и вы поймете ещё одну важную часть этого образа будущего: мы никуда от него не денемся. То, что у нас сейчас вот такая-то и такая-то ситуация на фронтах — это не избавит нас от необходимости как-то решать и эти проблемы тоже. Понятно, если говорить о цифровых технологиях, для любого общества будущего еще одна важная линия координат — это то, насколько общество управляемо и алгоритмическими механизмами. Пока мы тут бодаемся с Европой, кто будет сжигать чей газ, Китай за это время уедет куда-то очень далеко, и — сейчас это тоже гипотеза — продемонстрирует систему, которая прекрасно справляется с любыми социальными проблемами, оптимизирует самые разные технологические процессы: в городах нет пробок, логистика устроена идеально, энергетические сети работают оптимальным образом, всё из-за этого очень дешево и просто суперудобно. Просто ты понимаешь, что для того, чтобы пользоваться этими дешевыми услугами, чтобы к тебе само приезжало такси, сама собой выписывалась страховка или выдавался кредит, тебе не стоит писать в соцсетях всякую ересь, потому что из-за этого у тебя отберут очередную ачивку. Как в этой системе будет себя чувствовать человек? Чем он готов пожертвовать ради такого рода удобств? А если речь пойдет о продлении жизни или возможности повлиять на будущие способности ваших детей — ради этого чем можно пожертвовать? Нет ли здесь перспективы гигантского неравенства, гораздо более страшного, чем неравенство имущественное, но гораздо менее заметного? А в России это как будет устроено — как всегда? То есть пока начальство будет получать эликсир бессмертия из спецраспределителя, простые люди труда будут по-прежнему смотреть Соловьева и даже не знать о существовании такой сферы услуг? Или как?
Я не уверен, что при нынешней системе управления и при нынешнем состоянии умов мы хоть в какой-то степени готовы к такому миру будущего. Понятно, что когда оно придет, деваться будет некуда, но вот эта часть, связанная с технологиями, с медициной, с генетикой, с искусственным интеллектом может очень сильно исказить конструкцию, в которой главной угрозой для нас сегодня кажется «комиссия по расследованию антироссийской деятельности».
Конечно, консервативное общество будет довольно нервно на это реагировать. Это ведь тоже какая-то западная зараза, она не у нас на березке выросла. И будет, безусловно, пока не до конца понятная борьба — даже не за свободы в оруэлловском духе («выключите камеры, я хочу остаться самим собой»), а между консервативным противостоянием прогрессу как некоему сатанинскому вмешательству в божественный промысел и вполне естественным человеческим желанием жить легко и удобно. Вся эта фигня дает человеку огромные возможности, мы и сейчас это прекрасно знаем. Мы сейчас вышли, нажали на кнопку — и к нам приехала машина, водитель улыбается, деньги списали с карточки, всё удобно, незаметно, прекрасно, легко, куда там уехала и информация о том, что мы едем по такому-то маршруту, и что с ней дальше будет, нам на самом деле наплевать. А этого будет всё больше и больше, и это всё будет удобнее и удобнее, и жизнь от этого будет всё легче и легче. И у этого будут разные непредвиденные и не очень приятные социальные последствия.
Почему я говорю про силовиков как возможных носителей либерализации? Нам еще Гоббс объяснил, что война всех против всех — это состояние для человека довольно органичное, но крайне неуютное. Жить с ощущением, что завтра на месте условного Ивана Сафронова может оказаться любой товарищ майор, просто потому, что товарищи в соседнем кабинете решают таким образом вопросы внутривидового выживания, — это довольно неуютное ощущение. Даже если не говорить о стратегическом мышлении, интересах страны и так далее. Это всё вопросы, в первую очередь, самосохранения, а потом уже высоких идей или больших стратегий. Опять же, не хочу проводить никаких параллелей, но раз уж мы много вспоминали в последние дни Горбачёва — сейчас мы совершенно этого не помним, но, вообще-то, всех так отпустило в первые перестроечные годы, в том числе и оттого, что отступил страх ядерной войны. Жить на мрачном информационном фоне, где происходят демонстрации у базы Гринэм-Коммон, где постоянно показывают фильмы про ядерную зиму, где в школах учат четырем поражающим факторам ядерного удара и Пугачева поет на темной арене цирка: «Расскажите, птицы, времечко пришло, что планета наша — хрупкое стекло«, вообще довольно стремно. И когда вдруг находится кто-то, кто может отвернуть это назад, совершенно не имея в виду никакого возможного распада Союза или крушения социалистического строя, ты уже по факту исчезновения вот этой разновидности страха начинаешь испытывать к этому человеку невероятную благодарность. Хотя вроде бы никакого откручивания гаек еще не произошло, хуже того, еще и выпивать запретили. Ну, вот так.
