Издательство «Новое литературное обозрение» представляет книгу американского слависта Стюарта Голдберга «Мандельштам, Блок и границы мифопоэтического символизма» (перевод В. Третьякова).
Как наследие русского символизма отразилось в поэтике Мандельштама? Как он сам прописывал и переписывал свои отношения с ним? Как эволюционировало отношение Мандельштама к Александру Блоку? Стюарт Голдберг анализирует стихи Мандельштама, их интонацию и прагматику, контексты и интертексты, а также, отталкиваясь от знаменитой концепции Гарольда Блума о страхе влияния, исследует напряженные отношения поэта с символизмом и одним из его мощнейших поэтических голосов — Александром Блоком. Автор уделяет особое внимание процессу преодоления Мандельштамом символистской поэтики, нашедшему выражение в своеобразной игре с амбивалентной иронией. Он также прослеживает сдвиг в понимании поэтической искренности, явившийся водоразделом двух поэтических поколений.
Предлагаем прочитать фрагмент главы, в которой Стюарт Голдберг рассматривает влияние символизма и Блока на Мандельштама после его «обращения» в акмеизм, но до 1920 года, когда их связь возобновилась на новом уровне.
Пища для пародии
Среди произведений, составляющих пародийную «портретную галерею» Мандельштама 1913 г. — «Кинематограф», «Теннис», «Американка», «Домби и сын», «Американ-бар», — есть одно стихотворение, в котором он явно обыгрывает образность и язык символизма и, в частности, Блока.
Старик
Уже светло, поет сирена
В седьмом часу утра.
Старик, похожий на Верлэна,
Теперь твоя пора!
В глазах лукавый или детский
Зеленый огонек;
На шею нацепил турецкий
Узорчатый платок.
Он богохульствует, бормочет
Несвязные слова;
Он исповедоваться хочет —
Но согрешить сперва.
Разочарованный рабочий
Иль огорченный мот —
А глаз, подбитый в недрах ночи,
Как радуга цветет.
Так, соблюдая день субботний,
Плетется он — когда
Глядит из каждой подворотни
Веселая нужда;
А дома — руганью крылатой,
От ярости бледна,
Встречает пьяного Сократа
Суровая жена!
Лада Панова приводит это стихотворение как пример вечного возвращения в его культурном аспекте, подчеркивая контраст с более типичной для символизма пессимистической интерпретацией ницшеанской концепции[1]. Цикличность вводится посредством ряда сравнений. Старик имеет сходство с Верленом; это перемигивание между автором и читателем. В конце концов, трудно представить себе, чтобы «Разочарованный рабочий / Иль огорченный мот» осознавал — сквозь опьянение, боль и ругань — свое сходство с Верленом[2]. Мандельштамовский старик также метафорически уподоблен Сократу, и это уподобление, подсказанное легендами о сварливой жене Сократа, функционирует на поверхностном уровне как «калька» для «пьяного философа». В то же время в стихотворении задействуется традиционное — основанное на физическом сходстве — сравнение Верлена и Сократа[3]. Эта культурная спираль, однако, содержит в себе серию снижений, на которые поэт не обязательно смотрит негативно. Это снижение образа Сократа в Верлене — несмотря на поэтический талант последнего — и Верлена в старике, в котором мы такого таланта не предполагаем. Поэтический дар Верлена вместо этого имплицитно вымещается из границ стихотворения и переносится на автора, который, как мы видели, тонко намекнул на собственное родство с Верленом в своей первой статье — «Франсуа Виллон».
Г. Г. Амелин и В. Я. Мордерер предположили, что прототип старика — Николай Кульбин, художник-футурист, искусствовед-самоучка, организатор художественных объединений и выставок, которого Мандельштам знал по кабаре «Бродячая собака» и чье внешнее сходство с Верленом и Сократом было «засвидетельствовано современниками»[4]. Однако, признавая, что «это не помогает разобраться в самом стихотворении», Амелин и Мордерер заключают: «Намеренная развоплощенность образа старика и референциальное коллапсирование не позволяют напрямую соотнести его с кем-нибудь»[5].
Есть между тем другой прототип, который, будучи обнаружен, обретает первостепенную важность и открывает совершенно новый слой сюжета стихотворения. Этот слой — пародия на один из самых характерных сюжетных мотивов мифопоэтического символизма, в особенности в его блоковском варианте, — встречу на заре с Софией, Вечной Женственностью.
Первый элемент, который в этой связи может привлечь внимание читателя, — словосочетание «глаз… цветет» в строках 11–12. Цветущие глаза — характерная примета блоковского идиолекта: «И под маской — так спокойно / Расцвели глаза» (II, 277); «Влюбленность расцвела в кудрях / И в ранней грусти глаз» (II, 152)[6]. И. И. Шкуропат предложил посмотреть на те же строки как на «пародийную аллюзию на типично символистский образ радуги»[7]. Ясно, что Мандельштам здесь тонко обозначает для читателя символистский язык.
Радужное цветение подбитого глаза старика вызвано произошедшим «в недрах ночи», т. е. во время символистского ожидания. Описываемые в стихотворении события внутренне противопоставлены тем, которые должны были происходить на рассвете («Уже светло, поет сирена / В седьмом часу утра»). В типичном для раннего мифопоэтического символизма — или Блока — стихотворении поэт в этот час предвкушает появление Софии или встречу с ней.
Жена старика — «суровая». В «Стихах о Прекрасной Даме» героиня Блока описывается и как «строгая», и (реже) как «суровая»: «Всегда надменна и сурова» (I, 229), «Белая Ты, в глубинах несмутима, / В жизни — строга и гневна» (I, 290). Завершающее стихотворение слово «жена» — это, конечно, одно из именований символистского идеала: «Всё невеста — и вечно жена» (I, 330). Таким образом, в утренней встрече этого пьяного «Сократа» с его сварливой женой мы можем видеть бурлескную тень символистского героя, предвкушающего рандеву с Вечной Женственностью на совсем не обыденном рассвете.
Вторичные значения слова «сирена» усиливают впечатление обманутых надежд. Сирена — «красивая, обольстительная, но бездушная женщина» (Ушаков) — может пониматься как Прекрасная Дама, обольщающая, но обманывающая символистов. Точно так же и выражение «ругань крылатая» в последней строфе, напоминающее прежде всего синоним афоризма «крылатые слова», в контексте первой строфы намекает на мифологический образ полуптицы-полуженщины, которая завлекает моряков своим прекрасным пением и предает их смерти. «Сирены» (будь то на причале, корабле или в автомобиле) не раз появляются в стихах Блока, отмеченные таким же двуголосием.
Сама фигура пьяного героя перекликается с образностью Блока, который, как мы помним, в своем самом известном стихотворении («Незнакомка», 1906) выступает пьяным резонером: «Ты право, пьяное чудовище! / Я знаю: истина в вине» (II, 213)[8]. Кроме того, одна из общих масок блоковского лирического героя в «Первой книге» — «старик». И еще одна, последняя текстовая перекличка делает яркое, но подспудное присутствие Блока в этом стихотворении неоспоримым. Речь идет о перекличке с его пьесой «Незнакомка»[9].
Старик, похожий на Верлэна | У одного окна, за столиком, сидит пьяный старик — вылитый Верлэн. |
Он богохульствует, бормочет | Верлэн (бормочет громко, сам с собою) |
Мандельштам провожает блоковского «Верлена» домой к жене, и образы этого персонажа и блоковского лирического героя (отождествлявшегося многими современниками с самим поэтом) переплетаются, проглядывая из-за сатирического уличного портрета.
И без распознания читателем этого второго слоя портрет ничуть не теряет своего игривого изящества и остроты характеризации. Однако, сознательно или бессознательно, современники должны были непременно ощущать внешнее присвоение символистского лексикона, вносящее важный вклад в стилистическую игру. Тынянов писал о пародии:
«Если второй план расплывается до общего понятия "стиль", пародия делается одним из элементов диалектической смены школ, соприкасается со стилизацией <…>»[10]. В «Старике» дело обстоит иначе. Второй, блоковский план стихотворения, будучи распознан, сохраняет свою структурную роль, усиливая комический эффект стихотворения путем неожиданного возвышения того тематического материала, который в нем пародируется. И в этом смысле блоковский слой ясным образом увеличивает тематический охват и резонанс стихотворения.
[1] Панова Л. Г. «Мир», «пространство», «время» в поэзии Осипа Мандельштама. С. 359–360.
[2] Брюсов во введении к тому переводов из Верлена так описал последние годы поэта: «Так в течение более десяти лет влачил жалкое существование величайший лирик Франции конца XIX века, то безобразно пьяный, кричащий проклятия с налитыми кровью глазами, то жалкий, больной старикашка, кропающий стихи <…>. По временам Верлена вновь охватывали его религиозные настроения, и тогда этот "двойственный человек", проведший ночь в кабаке, шел в церковь, падал на колени, плакал, молился… А у дверей церкви поджидала его одна из его любовниц <…> или ее сутенер <…>» (Верлен П. Избранные стихотворения. С. 16).
[3] На то, что внешнее сходство Верлена с Сократом было общим местом, указывает М. Гаспаров (см. его комментарии в: СП, 617).
[4] Амелин Г. Г., Мордерер В. Я. Миры и столкновения Осипа Мандельштама. М.: Языки русской культуры, 2000. С. 72. О Кульбине см., например: Лившиц Б. Полутораглазый стрелец. Л.: Советский писатель, 1989. С. 359–361.
[5] Амелин Г. Г., Мордерер В. Я. Миры и столкновения Осипа Мандельштама. С. 72–73. Авторы делают это замечание лишь мимоходом, перед тем как выдвинуть основной тезис: что «герой "Старика" — слово, причем именно комическое слово», воплощенное в поливалентной, блуждающей морфеме «мот» и ее звуковых и семантических отголосках (там же. С. 73–74). Если этот уровень стихотворения и существует, то остается в лучшем случае второстепенным.
[6] Блок радикально расширяет употребление глагола «цвести», который становится у него приметой женщины — адресата его поэзии или же знаком ее влияния: «Твоей лазурью процвести» (I, 103), «Новой силой расцветут уста» (I, 166), «Расцвели черты твои» (II, 288).
[7] Шиндин С. Г. Третьи международные Мандельштамовские чтения // НЛО. 1994. № 9. С. 337. Шкуропат также связывает «гротеск» городских стихов Мандельштама раннеакмеистического периода с Петербургом символистов, особенно с блоковским «страшным миром», который становится «пародийной преисподней» (Шкуропат И. И. Гротеск в стихотворениях О. Мандельштама 1912–1913 гг.: К проблеме классического и неклассического образа мира в поэзии // Мандельштамовские дни в Воронеже: Материалы. Воронеж: Изд. Воронежского ун-та, 1994. С. 93).
[8] К этому образу Блок возвращается — с явно негативными коннотациями — в «Иронии» (СС8, V, 346).
[9] Этот подтекст отмечен А. Д. Михайловым и П. М. Нерлером (см. «Комментарии» в: Мандельштам О. Сочинения. Т. 1. С. 462–463). Его смысл, однако, исследован не был.
[10] Тынянов Ю. Архаисты и новаторы. Л.: Прибой, 1929. С. 433.
