Издательства «КоЛибри» и «Азбука-Аттикус» представляют книгу итальянского дипломата, писателя и поэта Бальдассаре Кастильоне (1478–1529) «Придворный» (перевод Петра Епифанова).
Сочинение Бальдассаре Кастильоне «Придворный», соединяющее воспоминания о придворной жизни герцогства Урбино в начале XVI века с размышлениями о морали, предназначении, стиле поведения дворянина, приближенного к государю, — одна из тех книг эпохи Возрождения, что не теряли популярности на протяжении последующих веков и были любимы самыми блестящими умами своего и будущих столетий. Для истории культуры труд Кастильоне явился подлинной сокровищницей, и трудно представить, насколько более скудными оказались бы знания потомков об эпохе Возрождения, не будь он создан.
Составленное в виде сборника занимательных и остроумных бесед, это ярко и непринужденно написанное произведение выходит за рамки источника сведений о придворных развлечениях своего времени и перечня достоинств совершенного придворного как всесторонне образованного и утончённо воспитанного человека, идеального с точки зрения гуманистических представлений. Создавая «Придворного» почти одновременно с известным трактатом Макиавелли «Государь», Кастильоне демонстрирует принципиально иной подход к вопросу, что такое реальная политика и человек, ее вершащий.
Как ни удивительно, за почти пятисотлетнюю историю этой знаменитой книги не было осуществлено ни одного полного ее перевода на русский язык, были опубликованы лишь отдельные фрагменты. И вот наконец у нас есть возможность познакомиться с прославленным памятником литературы в полном переводе.
Поскольку на этом месте синьор Оттавиано сделал небольшую паузу, чтобы перевести дух, в разговор немедленно вступил синьор Гаспаро:
— Синьор Оттавиано, так какой же строй вам кажется наиболее пригодным, чтобы вернуть миру упомянутый вами золотой век: монархия во главе с добрым государем или благоустроенная республика?
— Я, конечно, предпочту монархию во главе с добрым государем, — отвечал синьор Оттавиано, — ибо это строй, более согласный с природой и, если позволительно сравнивать вещи малые с вещами бесконечно большими, более подобный владычеству Бога, который сам единолично управляет Вселенной. Но если вернуться к земным вещам, мы видим, что у людей все дела, требующие большого искусства, — управление войсками и большими флотами, строительство зданий и тому подобное — возлагаются на одного, который уже управляет как знает. Так и в нашем теле работа всех членов происходит по воле сердца. Кроме того, представляется уместным, чтобы народы управлялись государями, как и многие животные, которым природа внушает подобное послушание как нечто благотворное. Так, и олени, и журавли с другими перелетными птицами всегда поручают себя руководству вожака, которому следуют и подчиняются, а пчелы, будто выполняя общий устав, с таким почтением относятся к своему царю, как самые почтительные народы на свете. Все это — один огромный довод в пользу того, что монархическое правление более сообразно природе, чем республиканское.
XX
— А мне представляется, — возразил на это мессер Пьетро Бембо, — что, поскольку свобода дарована нам Богом как высший дар, нет оснований ее забирать у человека или устраивать так, чтобы один имел ее больше, чем другой, — как это происходит при правлении государей, большинство из которых держат подданных под весьма суровым гнетом. Напротив, в благоустроенных республиках люди такой свободой пользуются. Кроме того, при вынесении приговоров в судах, при принятии решений мнение одного чаще оказывается ошибочным, чем мнение многих; ибо смятение мыслей — от гнева ли, от негодования или от похоти — легче входит в душу одного, нежели в души множества людей, которое, подобно большому количеству воды, менее подвержено порче, нежели малое. Скажу, что и пример животных не кажется мне подходящим, ибо олени, журавли и прочие не навсегда выбирают себе, за кем следовать и кого слушаться, но попеременно дают главенство то одному, то другому, что скорее выглядит республикой, чем монархией. Это-то и можно назвать настоящей и равной для всех свободой, когда те, что какое-то время повелевают, затем снова повинуются. Равно и пример пчел не кажется уместным, ибо этот их царь не одного вида с ними; и тому, кто хотел бы дать людям поистине достойного государя, нужно было бы сыскать его среди другого вида, с природой более совершенной, чем человеческая. Тогда было бы разумно, чтобы люди ему повиновались, так же как овцы в стаде повинуются не одной из овец, а пастуху, то есть человеку, представителю вида более достойного, чем они. В силу этих доводов, синьор Оттавиано, я считаю республиканское правление более желательным, чем королевское.
XXI
— Против вашего мнения, мессер Пьетро, приведу лишь один довод, — ответил синьор Оттавиано. — Существуют только три способа хорошо управлять народом: первый — монархия, второй — правление добрых граждан, которых в древности называли оптиматами, третий — народоправство. А их искажение, тот противоположный порок, в который каждый из этих способов правления впадает, когда повреждается и растлевается, — это когда монархия становится тиранией, когда правление добрых граждан сменяется правлением немногих могущественных и отнюдь не добрых и когда народоправство узурпируется чернью, которая, смешивая сословия, вверяет распоряжение всем произволу толпы. Несомненно, из этих трех дурных способов правления худший — тирания, что может быть доказано многими доводами; стало быть, выходит, что из трех добрых способов лучший — монархия, ибо противоположен худшему, а, как вам известно, следствия противоположных причин противоположны и сами между собой.
Теперь относительно сказанного вами о свободе. Истинной свободой следует называть не то, когда человек живет как хочет, а когда он живет, следуя добрым законам. Повиноваться не менее естественно, полезно и необходимо, чем повелевать; и некоторые вещи природой созданы, отделены и определены для того, чтобы повелевать, как иные вещи — чтобы повиноваться. Есть, правда, два способа господства: один — властный и насильственный, подобный тому, как господа обращаются с рабами, и таким же образом душа повелевает телу; и другой, более мягкий и миролюбивый — так добрые государи правят гражданами на основе законов, и таким же образом повелевает разум вожделению. Полезны оба этих способа, ибо тело самой природой приспособлено для повиновения душе, так же и вожделение — разуму. И есть много людей, деятельность которых направлена только на пользование телом; они так же отличаются от добродетельных, как тело отличается от души. Будучи существами разумными, они причастны разуму настолько, что лишь знакомы с ним, но им не обладают и не извлекают из него пользу. Они рабы по самой природе, и им полезнее повиноваться, чем повелевать.
XXII
— Ну, а каким образом следует повелевать разумными и добродетельными и теми, которые не суть рабы по природе? — спросил синьор Гаспаро.
— Тем самым спокойным способом, которым цари управляют гражданами, — ответил синьор Оттавиано. — И хорошо поручать добрым гражданам те магистратуры, с которыми они способны справиться, чтобы и они могли повелевать и управлять менее мудрыми, чем сами, — с тем лишь условием, что главное управление должно зависеть лишь от высшего государя. А на сказанное вами, что разум одного легче совращается, чем разум многих, я отвечу: зато легче найти одного доброго и мудрого, чем многих. И законно предполагать, что таким добрым и мудрым может быть король, происходящий от знаменитого корня, склонный к добродетелям в силу своего врожденного инстинкта и славной памяти своих предков и воспитанный в добрых нравах. И, даже не принадлежа к другому виду, высшему, чем человеческий (как вы сказали о царе пчeл), он тем не менее с помощью данных ему наставлений, образования (и с помощью искусства придворного, которого наши друзья сделали столь разумным и благим!) будет весьма и весьма справедлив, сдержан, умерен, мужествен и мудр, полон щедрости, склонен к великим делам, благочестив и милосерден — словом, будет в высшей степени достославен и угоден людям и Богу, чьею милостью приобретет ту героическую доблесть, с которой превзойдет пределы человечества, так что скорее будет заслуживать имени полубога, чем смертного.
Ибо Бог радуется и покровительствует не тем государям, что хотят подражать Ему видимостью всемогущества и поклонением со стороны людей, а тем, которые посильно пытаются уподобляться Ему в благости и мудрости и, обладая ими, желают и умеют делать добро и тем самым быть Его служителями, распределяя на пользу смертным блага и дары, получаемые от Него. Поэтому как на небе солнце, луна и другие звезды являют миру, словно в зеркале, некое подобие Божие, так на земле намного более схожий образ Бога являют те добрые государи, что любят Его и чтут и показывают народу яркий свет Его справедливости, сопутствуемый тенью божественного разума и мысли. И сам Бог участвует в чистоте, беспристрастии, справедливости, благости их правления, богатого и другими неисчислимыми блаженными дарами, куда ярче свидетельствующими о Божестве, чем свет солнца или непрестанное круговращение неба с разнообразным бегом звезд.
XXIII
Итак, Бог поручил народ охране государей, которые, следовательно, должны иметь о нем тщательное попечение, чтобы дать в этом отчет, как добрые наместники своему господину, — любя народ, считая всякое добро или зло, случающееся с ним, своим собственным и заботясь прежде всего остального о его счастии. Поэтому государь не только должен быть сам добр, но и других делать добрыми, — как наугольник, которым пользуются архитекторы, не только сам по себе прям и правилен, но позволяет делать прямыми и исправлять все предметы, к которым его прикладывают. И доброта государя вернее всего доказывается тем, что добр его народ, так как жизнь государя — закон и пример для граждан, и от его нрава поневоле зависят все остальные. Не подобает невежде учить, равно как тому, кто неупорядочен сам, устанавливать порядки для других или тому, кто сам падает, поднимать с земли других.
Так что, если государь хочет хорошо исполнять свою должность, ему следует приложить всё усердие и тщание к обретению мудрости. И да установит внутри себя и неуклонно соблюдает во всем закон разума, не записанный на бумаге, не выбитый на металле, но высеченный в его сердце, так чтобы не только знать о нем, но чтобы этот закон был ему внутренне привит, жил в нем как часть его самого, днем и ночью, везде и всегда извещая его, говоря в его сердце, отгоняя от него ту смуту, которой подвержены необузданные души. С одной стороны, истомленные как бы глубоким сном неведения, а с другой — изнуряемые своими порочными и слепыми похотями, души эти всегда терзаются неукротимой яростью, как порой спящие — дикими и наводящими ужас снами.
