Издательство «Альпина нон-фикшн» представляет книгу британского писателя и режиссера-документалиста Стивена Уокера «Первый. Новая история Гагарина и космической гонки» (перевод Натальи Лисовой).
Эта книга воссоздает точную картину соперничества СССР и США за первенство в осуществлении полета человека в космос. В ее основе лежит впечатляющий массив не публиковавшихся ранее документов и высказываний тех, кто не просто присутствовал при описываемых событиях, а был их активным участником.
Автор проводит параллели между Сергеем Павловичем Королевым и Вернером фон Брауном, создателями ракет, а также Юрием Гагариным и Аланом Шепардом, двумя кандидатами на первый полет в космос. Центральное место в повествовании занимает история первого советского космонавта Юрия Гагарина.
Предлагаем прочитать фрагмент книги.
В тот день, когда вторая, успешная, станция «Венера » начала свое трехмесячное путешествие к планете Венера, генерал- лейтенант Николай Каманин написал в своем тайном дневнике о человеке, который стоял за этим и за многими другими успехами в космосе. Энергия, знания, инженерный и организационный талант Сергея Королева «несомненны», заявил Каманин в записи от 12 февраля, даже если он при этом бывает грубым и деспотичным. И он «далеко еще не сказал своего последнего слова — среди пионеров космоса его имя всегда будет одним из первых». Если оставить в стороне тот факт, что имя Королева было тогда совершенно неизвестно внешнему миру, оценка Каманиным места главного конструктора в космической истории, несомненно, оказалась верной, как и его уверенность, что последнее слово Королева еще впереди. Но в середине февраля 1961 года это утверждение, можно сказать, было пророческим, поскольку Королев в решимости воплотить мечту о полете человека в космос готовился пойти на огромный риск и поставить на кон свое положение, репутацию и талант.
К этому моменту главный конструктор был совершенно измотан. Две межпланетные станции «Венера » поглотили значительную часть энергии — и его, и всех остальных участников. «Очень хочется спать: сказываются две подряд бессонные ночи», — жаловался Каманин после неудачного первого запуска 4 февраля, и это относилось ко всем. Однако, как всегда, интересы Королева были намного шире и охватывали не только программу «Венера». Его присутствие ощущалось везде: в лунных зондах, два из которых были запущены в предыдущем году, в станциях для исследования Марса, в шпионской версии «Востока», которую он пообещал генералам, в усовершенствовании ракеты Р-7 и в военном, и в космическом варианте, в других баллистических ядерных ракетах, в программе полетов «Востока» с собаками и, конечно, в сфере подготовки к полету первого человека в космос.
Список его обязанностей и достижений был длинным, намного длиннее, чем у его соперника Вернера фон Брауна. Однако с этим списком были неразрывно связаны не только усталость и убийственное разочарование, но и страх. За пять лет, прошедших с того момента, когда Королев впервые поразил Хрущева своей ракетой Р-7, любовь премьера к своему главному конструктору, как написал его сын Сергей, заметно охладела. Несмотря на то что блестящий талант Королева подарил Хрущеву немало впечатляющих побед над Западом, а все эти спутники и орбитальные полеты собак позволяли ему торжествовать и бахвалиться, факт оставался фактом: страсть Королева к космосу, по мнению Хрущева, сбивала его с пути истинного. Его главной задачей было создание ракет. Но вместо этого Королев, как говорил Хрущев Сергею, «окончательно потерял интерес к делам военным».
Многие точили на него ножи, и теперь были готовы пустить их в дело. Если терпение Хрущева таяло, то терпение других руководителей таяло еще быстрее, а среди них были и такие видные фигуры, как Леонид Брежнев, председатель Президиума Верховного Совета, который активно ставил под вопрос необходимость громадных расходов на эти бессмысленные космические амбиции. В секретной записке руководителей министерства обороны, представленной Брежневу 15 февраля, всего через три дня после успешного запуска второй межпланетной станции «Венера», открыто осуждалось «отвлечение сил и средств» на «непосильные» космические программы — сил и средств, которые следовало направить на строительство новых ракет для защиты родины от «врага». Хрущев тем временем все больше благоволил сопернику Королева — Михаилу Янгелю, разрабатывавшему новые ракеты, которые требовали гораздо меньше времени на подготовку к пуску, поскольку использовали топливо длительного хранения и двигатели, созданные Валентином Глушко . Хрущев неоднократно просил Королева сотрудничать с Глушко в работе над ракетами следующего поколения, но Королев каждый раз уходил от ответа. Он ненавидел это топливо длительного хранения и считал его чрезвычайно опасным, «дьявольской отравой». Более того, он ненавидел Глушко. Во время одного горячего спора с Хрущевым по этому вопросу советскому премьеру даже пришлось напомнить Королеву, кто здесь главный. Королеву — гордому, самонадеянному, упрямому и часто ужасно самодовольному — грозила реальная опасность взять слишком много на себя и потерять поддержку самого могущественного человека в СССР, человека, которого он прежде обхаживал с такой ловкостью и мастерством. Ему больше чем когда-либо требовалась по-настоящему большая победа.
Теперь американцы давали ему шанс.
Осторожность американцев стала для Королева благоприятной возможностью. Ему достаточно было попросить жену Нину ( когда-то она работала у него переводчиком с английского) перевести для него американские газеты или Aviation week. Там было все: и бесконечные проволочки на протяжении нескольких недель после полета Хэма, и отсутствие официального подтверждения того, что следующим должен полететь американский астронавт. Для Королева это был шанс побить американцев еще более наглядно, чем в тот раз, когда его пикающий «Спутник-1» впервые напугал их, и вернуть себе расположение премьера. Один из его инженеров Олег Ивановский — человек, который впервые увидел Королева за рулем бешено несущейся машины, — так описал личные впечатления от этой всепожирающей страсти своего шефа:
Он часто говорил нам: «Американе на пятки наступают, а американе — народ серьезный». Обычно он говорил не «американцы», а именно «американе», как будто речь шла не просто о жителях Америки, но обо всей американской культуре, с которой мы состязались.
Решимость выиграть эту гонку с американцами была далеко не нова. Новыми были лишь риски, на которые готов был пойти Королев, чтобы ее выиграть, именно в тот момент, когда NASA медлило. Одним мастерским ударом он сумеет осадить американцев и исполнить свою мечту, подпитав одновременно тщеславие Хрущева и вернув доверие премьера, а может, и его любовь. Американе предоставили ему окно возможностей, и Королев должен был попробовать проскочить через него.
Таким образом, с каждой февральской неделей, пока NASA продолжало молчать и не делало никаких объявлений, советская пилотируемая космическая программа стремительно — и в большом секрете — ускоряла ход. Каманин в своем дневнике отметил эту внезапную перемену. Королев настаивал 20 февраля на строительстве еще 10–15 «Востоков» для непрерывной серии пилотируемых полетов, куда более амбициоз ных, чем семь полетов Mercury. В тот самый день, 22 февраля, когда Шепард, Гриссом и Гленн были представлены на пресс-конференции как три первых астронавта Америки, на заседании государственной комиссии по «Востоку» было решено провести первый старт с манекеном человека даже без наземных испытаний многих бортовых систем корабля. К 24 февраля, всего через два дня, был утвержден предварительный график полетов: первый полет с манекеном 2–3 марта, второй — 20–25 марта. И в конце марта или начале апреля — первый полет человека.
Иными словами, в последнюю неделю февраля Королев и члены государственной комиссии, отвечающей за программу «Восток», обязались провести три серьезных орбитальных полета на совершенно неопробованной и неиспытанной пилотируемой версии «Востока», получившей название «Восток-3А», — и все это в течение месяца. И это на фоне жутких результатов четырех полетов «Востока-1» с собаками в 1960 году: все они так или иначе закончились неудачей, кроме полета Белки и Стрелки , который тоже не обошелся без проблем. В этой игре на кон было поставлено все. Пожалуй, лучше других это настроение уловил Каманин, записавший 24 февраля в своем дневнике: «Мое личное мнение таково: без риска космос не освоить, но бояться риска и возможных жертв — значит тормозить полеты в космос». Если президент Кеннеди беспокоился о непропорциональных рисках, то Королев принимал эти риски, чтобы идти вперед и быть первым. Даже если риск касался жизни человека.
Для Юрия Гагарина в том феврале самым, пожалуй, главным событием было то, что Валентина скоро должна была родить их второго ребенка, братика или сестричку маленькой Леночки. Малыша ждали в начале марта, а 13 февраля Гагарин написал своей матери Анне Тимофеевне и попросил ее приехать и пожить у них в подмосковном Чкаловском. «Валя чувствует себя хорошо, — писал он. — Осталось недолго». Он был занят больше, чем когда-либо, и извинялся перед матерью за краткость письма. «Я по-прежнему на работе с утра до ночи». Но чем конкретно занимался, не сказал. Он никогда не говорил. А родители никогда и не спрашивали его. Жена тоже не задавала вопросов, по крайней мере в первые полгода его подготовки. Жены всех остальных космонавтов знали, пожалуй, побольше — не потому, что им полагалось знать, а потому, что догадывались или их мужья нарушали требование держать язык за зубами. Тамара Титова знала с тех самых пор, как Герман писал ей те недозволенные письма во время медицинского обследования в госпитале. Жена Григория Нелюбова Зинаида знала, потому что работала машинисткой в Центре подготовки космонавтов. А лучшая подруга Зинаиды Марина Попович знала, потому что сама была первоклассным пилотом и тоже, по словам ее дочери Натальи, отличалась «горячей кровью» и могла нагнать страху. И уж точно она была не тем человеком, который стал бы мириться с отговорками своего мужа Павла.
Но Валентина Гагарина не знала, по крайней мере до лета 1960 года, когда руководство решило, что пришло время рассказать женам правду о том, чем именно занимаются их мужья. Когда полковник Евгений Карпов, начальник Центра подготовки космонавтов, приехал, чтобы проинформировать их, все они, кроме Валентины, уже были в курсе. По словам дочери Гагарина Елены, «он пригласил всех женщин, всех жен будущих космонавтов на своего рода совещание и рассказал им, какого рода работу выполняют их мужья. И моя мама была единственной, кто ничего не подозревал». Тамара Титова хорошо помнит то совещание. Открыв тайну, Карпов этим не ограничился и прочел лекцию об их обязанностях как советских жен: «Вы должны приспособиться к их режиму, — призывал он. — Вы должны создать им необходимые условия для отдыха и не заставлять их беспокоиться о повседневной домашней жизни. Судьба страны в ваших руках».
Держать судьбу страны в своих руках всегда непросто, а в данном случае особенно, не в последнюю очередь потому, что никто из этих женщин не имел понятия о том, с чем на самом деле связан полет в космос — да и мужья их знали немногим больше. Однако всем им был хорошо знаком страх. Он был привычным для жен военных, которые в мгновение ока могли стать вдовами и потом в одиночку воспитывать детей на жалкую советскую вдовью пенсию. Как говорит Тамара Титова, ей всегда было «страшно»
провожать мужа и не знать, увидишь ли его снова. Хотя я гнала эти мысли прочь. Я была молода и, наверное, не до конца понимала, какому риску мой муж подвергается каждый день. В летние дни я любила сидеть у открытого окна и слушать, как они взлетают и уходят в небо… Но иногда наступала тишина… а затем включались сирены и, не дай бог, происходило это… Что-то случалось во время посадки или самолет отклонялся и съезжал с полосы. А потом все просто останавливалось.
Об этих страхах, однако, редко говорили открыто в тесном маленьком сообществе, в котором теперь обитали космонавты и их жены. Этот мир был «совершенно советским, — вспоминает Тамара Титова, — без всяких привилегий, без ничего», в нем космонавты жили бок о бок в квартирах, которые по западным стандартам считались бы крохотными и скучными — без телевизоров, без холодильников, даже без телефонов, — но по советским меркам они казались приличными. В сравнении с домами, в которых выросли многие космонавты, квартиры были почти роскошными, особенно если, как у Гагарина, роль дома долгое время играла землянка.
Денег тоже было не особо густо. У космонавтов, существовавших в своем тайном контролируемом мире, семьи жили на зарплату, которая со всеми надбавками составляла примерно 400–450 рублей в месяц. Хотя эта сумма в пять-шесть раз превышала среднюю заработную плату в тогдашнем СССР, по сравнению с доходами астронавтов Mercury с учетом денег от Life это было совсем немного. Кроме того, высокие должностные оклады были установлены не сразу, а до этого Тамаре Титовой и двум другим женам приходилось даже натирать полы в чужих квартирах, чтобы свести концы с концами. Если Алан Шепард и некоторые из его коллег-астронавтов гоняли по пляжу на автомобилях Corvette последней модели, то Гагарин и его товарищи- космонавты ездили до Чкаловского на автобусе или электричке. Никто из них еще не мог позволить себе купить машину.
К концу февраля 1961 года, когда Гагарины ждали рождения второго ребенка, большинство из 20 отобранных космонавтов готовились к полету уже почти год. Значительная часть подготовки показалась бы их соперникам из команды Mercury 7 знакомой. В обеих программах присутствовали «рвотные кометы» и полеты с выполнением серии горок, позволявшие имитировать невесомость на протяжении 30 с чем-то секунд, — за пять дней в мае 1960 года Гагарин прошел через это 75 раз. Он наслаждался каждым мгновением необычных ощущений и в своем официальном отчете с мальчишеским восторгом писал, как здорово это было. Там и там процесс обучения включал в себя сеансы на центрифуге и занятия на тренажере. Тренажер «Востока» был гораздо примитивнее по сравнению с Mercury и существовал только в одном экземпляре, но это не имело особого значения, поскольку с самого начала считалось, что космонавты не должны «пилотировать» свой корабль. Кроме того, обе программы подготовки предусматривали насыщенный академический график с сотнями часов занятий по математике, биомедицине, динамике полета, системам жизнеобеспечения и астрофизике. Советские космонавты слушали дополнительно курс марксизма-ленинизма.
Если Гленн и Шепард сами решили поддерживать хорошую физическую форму, то у космонавтов выбора не было. Значительное, а возможно, и главное внимание в процессе подготовки уделялось их превращению в еще более физически совершенных представителей рода человеческого, чем они были на момент отбора. Каждое утро у них начиналось с легкой групповой гимнастической разминки, за которой обычно в течение дня следовали другие, не столь легкие, формы физических упражнений, так что иногда рабочая неделя казалась бесконечной чередой забегов, прыжков, приседаний, отжиманий, занятий на батуте, акробатики, прыжков в воду и командных игр, таких как хоккей и волейбол. Гагарин здесь, как и в саратовском техникуме, был лучшим. Титов, по крайней мере в первые дни, бунтовал. «Он не боялся высказывать то, что у него на уме, — говорит его жена. — Он ничего не боялся». Но даже Титов со временем подчинился требованиям и теперь уже свободно мог сделать стойку на руках. Полковник Карпов с удовлетворением отмечал, как многого добились его ученики в упражнениях на батуте: «Через несколько недель космонавты в состоянии были выполнять уже весьма сложные упражнения… Все это и многое другое, может, делалось и не с профессиональной безупречностью, но зато смело, решительно». Трудно представить, чтобы Боб Гилрут , глава Целевой космической группы NASA, одобрительно заметил, что астронавты Mercury в своей форме почти дотянули до цирковых стандартов.
Кроме того, космонавты отрабатывали прыжки с парашютом. Им это было необходимо, поскольку, в отличие от капсулы Mercury, «Восток» был слишком тяжел, чтобы безопасно садиться под собственным парашютом с человеком внутри. Поэтому космонавты должны были катапультироваться из «Востока» на последних минутах спуска и спускаться на землю на собственном парашюте. Парашютную подготовку проходили группами в Энгельсе — небольшом городе примерно в 800 км к югу от Москвы и по случайному совпадению недалеко от Саратова — прямо за Волгой. Космонавтов всегда сопровождал офицер КГБ, а представляли их как спортивную команду. «Никто не должен был знать, кто мы такие, никто», — вспоминает Борис Волынов . Им строго запрещалось раскрывать тайну: «Что произошло бы с тем, кто выдал государственную тайну? Все знали, что произошло бы. Его бы не погладили по головке». Тренировки были жесткими, даже жестокими. За пять недель им приходилось совершать до 66 прыжков, в том числе ночью и над водой, и неудивительно, что иногда происходили неприятности. Один космонавт сломал ногу при неудачном приземлении. Другого сильно закрутило, и ему вообще повезло, что он остался в живых. Титов, в частности, заработал высокие оценки, когда его основной парашют во время одного из прыжков не раскрылся, и ему пришлось в последний момент использовать запасной. Было отмечено, что он не растерялся в сложной ситуации.
Гагарин ездил на прыжки в апреле 1960 года. Это была его первая продолжительная отлучка из дома с момента поступления в отряд космонавтов месяцем раньше. Второй раз это случилось в июле того же года. На этот раз его не было 10 дней, но их он провел не на открытом воздухе, а в звукоизолированной комнате со стальными стенами 40 см толщиной, полностью отрезанный от контактов с людьми, чтобы проверить, справится ли он с изоляцией и не сойдет ли с ума. Наряду с парашютированием, сурдобарокамера , которую также называли «камерой абсолютной тишины», была еще одной уникальной особенностью советской программы подготовки. Находилась она в Институте авиационной и космической медицины в Москве, где также готовили к космическим полетам собак. «Иногда, — вспоминает Борис Волынов , — люди не выдерживали»:
Примерно на третий-четвертый день, иногда на второй, они начинали колотить в стены кулаками и ногами, останавливая эксперимент и умоляя выпустить их… Может быть, нас специально пугали.
Действительно пугали. Поскольку полеты собак ничего не говорили врачам о влиянии на сознание человека одиночного полета в космосе и чувства отрезанности от мира, а в случае чего и полной отрезанности, возможно без радиосвязи, на протяжении нескольких суток или даже недель, — эту ситуацию следовало предварительно смоделировать. Изоляция была лишь частью испытания. Время от времени от человека в сурдобарокамере требовали решить сложную числовую задачу, при этом за ним наблюдали через крохот- ные отверстия или при помощи телекамер. В любой момент без предупреждения мог замигать свет или зареветь сигнал тревоги, и опять же каждое движение и реакция космонавта тщательно регистрировались. Даже день и ночь намеренно путались и смещались. Волынов встретил в этой камере свой 26-й день рождения: «Я так хотел, чтобы со мной рядом кто-нибудь был… так хотел услышать добрые, хорошие слова… Человеческое слово, одно-единственное слово, чего бы только я ни отдал за одно слово…»
Никому из космонавтов заранее не говорили, как долго он должен пробыть в сурдобарокамере . Гагаринские 10 дней были минимальным сроком — другие провели больше. Гагарин, чтобы справиться с одиночеством, воображал, будто он летает вокруг нашей планеты и смотрит вниз на города и океаны: «И хотя я никогда не был за границей, — писал он позже, — в своем воображении я пролетел над Пекином и Лондоном, Римом и Парижем, над родным Гжатском». Помимо трогательного сближения его родного провинциального городка с великолепными столицами, есть какая-то горечь в том, что Гагарин мысленно представлял себе места за пределами СССР, места, которые он не мог увидеть в качестве обычного советского гражданина — как будто та запечатанная камера была метафорой мира, в котором обитал он и 216 млн его соотечественников. Во всяком случае, он выдержал испытание, как и Титов, который провел бóльшую часть своих 15 суток в сурдобарокамере, читая вслух Пушкина, и Попович , который 10 дней распевал украинские народные песни. Случись им когда- нибудь застрять на орбите, надо думать, на них можно было бы положиться: они справились бы.
Ко времени, когда пришла пора сдавать экзамен в январе 1961 года, все шестеро космонавтов передовой шестерки уже завершили парашютную подготовку и прошли испытание «камерой тишины». Но оставался еще один, последний элемент подготовки. Никто из них еще не был на секретном космодроме в Казахстане и не видел ракетного пуска. Такая возможность должна была представиться уже совсем скоро. Примерно в середине марта шестеро мужчин должны были отбыть в Тюратам, чтобы наблюдать второй пуск ракеты с манекеном человека из тех, что Королев решил провести перед полетом человека. После года интенсивной подготовки космонавтам наконец предстояло увидеть ту самую могучую ракету Р-7, на которой один из них надеялся полететь в космос через несколько недель.
Для Гагарина предстоящая поездка была и счастьем, и нежеланным событием. Она означала, что ему придется уехать всего через несколько дней после того, как Валентина родит. Из всех его отлучек из дома до сих пор эта, безусловно, была самой тяжелой. Но теперь все подчинялись безжалостному новому графику Королева, который делал все, чтобы обогнать запнувшихся американцев.