Издательства «КоЛибри» и «Азбука-Аттикус» представляют книгу Мериел Шиндлер «Утраченное кафе "У Шиндлеров". История Холокоста и судьба одной австро-венгерской семьи» (перевод Татьяны Камышниковой).
Мирная жизнь Инсбрука и чарующая, отражающая культурные традиции Австро-Венгерской империи атмосфера открытого в 1922 году кафе «У Шиндлеров», где люди танцевали, заводили романы и где подавали самый вкусный яблочный штрудель во всей Австрии, — всё оборвалось с приходом к власти нацистов. Члены семьи были разбросаны по миру, и правда об их жизни оставалась неизвестной до того времени, когда автор этой книги, «войдя в большой мир Богемии девятнадцатого столетия и Австрии двадцатого, двух мировых войн, падения империи, отравы антисемитизма и нацистской диктатуры», собрала воедино утерянные фрагменты пазла. Это рассказ не только о трагических потерях (некоторые члены семьи Шиндлер погибли в лагерях Терезиенштадт и Освенцим), но в конечном счете о возрождении и примирении.
Предлагаем прочитать отрывок из главы, где описывает жизнь евреев Австрии после присоединения ее к Германии.
После аншлюса жизнь евреев во всей Австрии стала намного труднее, и небольшая еврейская община Инсбрука не оказалась исключением. По данным переписи 1934 года, в Тироле лишь 365 человек назвали себя евреями. После принятия Австрии в состав рейха германское антисемитское законодательство лишало немецких евреев практически всего и отбрасывало их на задворки общества — а подчас и вовсе за его пределы. Нюрнбергские расовые законы не только предлагали критерии расовой классификации для евреев, но и лишали их прав гражданства и запрещали браки между евреями и лицами «германского» происхождения.
20 мая 1938 года эти законы вступили в силу в «Остмарке» — так теперь нацисты стали называть Австрию.
Применение в жизни законов, увеличивавших «еврейское» население Австрии, прямо повлияло на мою семью. В городском архиве Инсбрука я обнаружила полицейский отчет от 1938 года, из которого узнала, что мой двоюродный дед Эрих со своим сыном Петером в 1933 году «вышли из еврейской общины». Для меня в этом не было ничего удивительного: моя семья вовсе не была ортодоксальной, кафе «У Шиндлеров» работало и в пятницу вечером, и весь шабат, то есть субботний день. По новым законам принятие христианства не отменяло «еврейского происхождения», поэтому вновь обращенные, то есть такие как Эрих и Петер, пополняли собой статистику. Так же поступали с австрийскими евреями, имевшими супругов «нееврейского происхождения». Таким образом, в Тироле нацисты выявили 585 «полных евреев» и 176 «полуевреев».
В Австрии шла нацистская трансформация, и перед Гуго и Эрихом встала задача сворачивания семейного бизнеса Шиндлеров, причем сделать это нужно было как можно аккуратнее, до запланированного переезда в Лондон. Участь кафе «У Шиндлеров» была предрешена — оно перестало существовать в тот самый месяц, когда прошел плебисцит.
Апрельским утром 1938 года Гуго пришел в кафе и увидел, что весь его фасад испоганен нацистскими надписями. По всему первому этажу черной краской было намалевано слово «еврей»; не обошлось и без грубой карикатуры на Гуго, с непременным большим носом и звездой Давида. На втором этаже кто-то умудрился красной краской написать JUDE на самом верху левого окна и нарисовать еще одну звезду Давида. На соседнем окне написали «Скатертью дорога в Палестину» и бессмертный клич Андреаса Гофера «Люди, пора!». Эти слова теперь были превращены в короткое и ясное руководство к действиям против евреев. Часы в форме куба, до сих пор считающие время до радостного открытия Tanz Café, выглядели вопиюще неуместно среди этого разгрома.
Разглядывая три снимка этой расистской атаки на кафе «У Шиндлеров», я думаю, что Гуго, наверное, одновременно и злился, и сильно волновался. Слова изрыгают ненависть. Я удивляюсь, до чего аккуратно всё это сделано. Тот, кто взял в руки кисть, явно никуда не спешил и даже принес с собой длинную лестницу: под буквами нет ни разводов, ни подтеков. Можно сказать, что оскорбления выписаны искусной рукой. Не меньше удивили и прохожие на одном из снимков, безразлично проходившие мимо надписей; более того, на других снимках какие-то хорошо одетые люди с улыбками позируют на фоне кафе, как будто это новомодная достопримечательность. На двух снимках запечатлен солдат, поставленный у входа в кафе Гуго, чтобы не впускать в него посетителей. И уж совсем поразило меня, что лютый антисемитизм сделался обыденностью, нормой, даже на фасаде любимого в Инсбруке кафе.
Кафе, обезображенное нацистскими надписями
Теперь, так же как и в Германии, евреев всё чаще оскорбляли на улицах Инсбрука, выдавливали из общественной жизни, лишали прав. Через семьдесят лет после того, как евреи получили все права и перед моими предками открылись новые горизонты, они стремительно лишились всего. Цель была одна — вытеснение их из общества. Пьяные нацисты маршировали мимо домов, где жили евреи, распевая песни о том, что их, евреев, неплохо было бы повесить. В маленьком городке вроде Инсбрука спрятаться было негде. Здесь нельзя было уйти в тень, как в больших Вене или Берлине; а для такого уважаемого семейства, как Шиндлеры, это было и вовсе невозможно.
Всё новые и новые правила появлялись стремительно, как грибы после дождя, и непосредственно затрагивали мою семью. Гуго был вынужден передать в собственность государства свое драгоценное авто. Курту, как и прочим еврейским детям Инсбрука, запретили ходить в школу на площади Адольфа Гитлера, в самом центре города. С восьми часов вечера начинался комендантский час, евреям было запрещено появляться в парке Хофгартен и кинотеатрах.
С июля 1938 года тирольским евреям нельзя было носить трахт — традиционный местный костюм. У меня сохранились десятки фотографий Гуго в кожаных бриджах и Эдит в юбках-дирндль. Эти одеяния сильно отличались даже в соседних долинах; они были да и остаются живой историей, создают чувство единения у жителей гор. Лишив Гуго права носить трахт, нацисты отбирали и его горское наследие, делали его чужаком. И наоборот: приехав в Тироль, новый нацистский гауляйтер Франц Гофер полюбил щеголять в трахте, показывая свою близость к людям.
А пока в Линце затягивались силки вокруг местной еврейской общины, Эдуард и Лили Блох оставались под защитой, не страдали от притеснений гестапо и использовали преимущества своего привилегированного положения, чтобы помогать другим. В их квартире на Ландштрассе собирались запуганные насмерть евреи и рассказывали друг другу, как у кого дела с разрешением на выезд. Когда арестовывали или собирались депортировать друзей и знакомых, именно доктор Блох шел в местное отделение гестапо вызволять их оттуда. Иногда у него это получалось; кое-кто из несчастных остался в живых, хотя на это у них было очень мало шансов. Эдуард отнюдь не был чудотворцем: на его глазах рушились жизни друзей, семей, пациентов и коллег.
Конечно, свои благодеяния Гитлер не распространил на друга Эдуарда, хирурга Карла Урбана — того, кто по настоятельной просьбе Блоха в 1907 году оперировал Клару Гитлер. Еврей Урбан лишился своего места в университете, потому что уже несколько лет нацистские законы в Германии изгоняли евреев из профессий и мира науки.
Для местного гестапо доктор Блох оставался исключением и неразрешимой загадкой. Оно одолевало его расспросами, нет ли в нем хоть сколько-нибудь арийской крови. Он, чистокровный еврей, всегда твердо отвечал «нет».
Доктор скрупулезно записывал каждый случай, когда с ним обращались лучше, чем с его соплеменниками. Когда в его квартиру заявились двое, стали обвинять Лили в каких-то грубых словах в адрес Гитлера и требовать 4000 рейхсмарок за «решение вопроса», Эдуард показал им газетную статью о себе, и они удалились ни с чем. Когда гестапо приказало всем домовладельцам расторгнуть договоры со съемщиками-евреями, Эдуард записал: «Офицеры… предупредили моего перепуганного хозяина, что в этом смысле ко мне нужно относиться как к арийцу».
Когда дело дошло до продовольственных карточек, у Эдуарда и Лили на них не ставили штампы, как у других евреев, а это значило, что они могли делать покупки в любое время, а не только в специально отведенные часы. Эдуард сохранил за собой телефон, получал талоны на одежду, не сдал паспорт и мог даже беспрепятственно отправлять телеграммы в США — всех этих привилегий его друзья-евреи были лишены.
Доктора Блоха всё заметнее отделяли от еврейского населения Линца. Когда евреям было приказано пометить свои двери желтым знаком и черной надписью «еврей» (Jud), Эдуард беспрекословно повиновался. Потом он писал, что через несколько дней к нему пришли из гестапо и сказали, что по «указанию из Берлина» ему разрешено этого не делать. Эдуард не стал снимать знак сам, чтобы никто ничего не увидел и не обвинил его потом в нарушении закона. Это пришлось делать офицеру-гестаповцу.
Кроме всего прочего, доктора использовали в пропагандистских целях. Нацистская партия стремилась увековечить всё и всех, имевших хоть какое-то отношение к молодости их вождя. Личный секретарь Гитлера Мартин Борман организовал фотографирование Блоха в его операционной, собираясь потом вставить этот кадр в документальный фильм о молодых годах Гитлера. Кажется, доктору это совсем не понравилось. С хмурым, недовольным видом он одиноко сидит в пустой приемной и смотрит на кресло, с которого множество пациентов рассказали ему о своих недугах.
Сначала фотографию хотели подписать так: «Фюрер часто сидел в этом кресле у стола». Она получилась очень красноречивой. Теперь в кресло садилось гораздо меньше людей. Потом Эдуард писал: «По законодательству я мог принимать исключительно пациентов-евреев. Это лишний раз напоминало, что работа моя вскоре совсем прекратится. Уже разрабатывались планы по выкуриванию из города всех евреев».
Еще один нацист, теперь уже австрийский, — Адольф Эйхман — в августе 1938 года приспособил старый венский дворец Ротшильдов под Центральное управление еврейской эмиграции. Главной задачей этого заведения было конфисковать у евреев всё, что только можно, и лишь потом отпускать их на все четыре стороны. Каждый день перед дворцом выстраивалась длинная очередь за необходимыми бумагами, и над стоявшими в ней без устали измывались нацистские молодчики.
И все-таки положение линцских евреев было лучше, чем их соплеменников в остальной Австрии: Эйхман родился в этом городе, и его семью хорошо знали в еврейской общине. Несколько лет назад отец Эйхмана побывал в линцской синагоге, где чествовали одного из руководителей общины, удостоенного медали. Другой ее видный представитель, Рудольф Ширер, рассказывал потом дочери, как в один из его многочисленных приездов в Вену для того, чтобы выправить бумаги на выезд членам общины, Эйхман «обращался с ним очень любезно и даже предложил ему, еврею, стул». Простая учтивость стала последним якорем спасения и надежды для отчаявшихся евреев.
Доктор Блох сфотографирован в своей операционной по распоряжению Мартина Бормана для документального фильма о Гитлере
Руководство общины, подобно кормчим, вело многих линцских евреев, стремившихся в эмиграцию, через сложный бюрократический процесс получения всех нужных виз и подачи заявлений, а также бесчисленных платежей. Более состоятельных уговаривали помогать менее состоятельным.
Как поток пациентов в приемной Эдуарда постепенно захирел, так и жизнь в кафе «У Шиндлеров» совсем замерла. Люди больше не отваживались заглянуть в заведение, которым владели евреи, и Гуго не винил их в этом: в новой обстановке это было бы самоубийственно. Не оставалось ничего иного, как, не считаясь ни с какими трудностями, побыстрее сбыть с рук все дела и предприятия Шиндлеров.
Сложность была не в том, чтобы найти покупателей, — в конце концов, на еврейские компании зарились многие, потому что покупать было самое время; самое трудное было не бросить работников на произвол судьбы и не продешевить, чтобы иметь возможность заняться коммерцией в Лондоне. Это был нелегкий путь со множеством препятствий.
