Издательство «Новое литературное обозрение» представляет книгу Александра Ливерганта «Викторианки».
Английская литература XIX века была уникальной средой, в которой появилась целая плеяда талантливых писательниц и поэтесс. Несмотря на то, что в литературе, как и в обществе, царили патриархальные порядки, творчество сестер Бронте, Джейн Остин и других авторов-женщин сумело найти путь к читателю и подготовить его для будущего феминистского поворота в литературе модернизма. Лицами этой эпохи стали талантливые, просвещенные и сильные ее представительницы, которым и посвящена книга литературоведа А. Ливерганта. В нее вошли три очерка: «Непревзойденная Джейн» о Джейн Остин, «Дом на кладбище» о Шарлотте, Эмили, Энн и Брэнуэлле Бронте и «Викторианская Сивилла» о Мэри Энн Эванс, писавшей под псевдонимом Джордж Элиот. В каждом из них автор размышляет о творчестве и судьбе героинь, погружая их биографии в подробный исторический контекст. Александр Ливергант — кандидат искусствоведения, филолог, переводчик, главный редактор журнала «Иностранная литература». Автор многочисленных работ об английской и американской литературах.
Предлагаем прочитать фрагмент из раздела «Викторианская Сивилла», посвященного Мэри Энн Эванс. В нем рассказывается об истории ее отношений с писателем Джорджем Льюисом, который много лет был ее гражданским мужем.
«Дружба со Спенсером была для меня точно луч солнца в тягостный, беспросветный период моей жизни, — запишет Льюис в дневнике в 1859 году. — Но обязан я ему гораздо большим, ведь это он познакомил меня с Мэри Энн; я узнал ее, полюбил — и с этой минуты переродился. Ей я обязан всеми своими успехами, всем своим счастьем. Да благословит ее Бог!»
Увлекся, влюбился, однако же сделать предложение руки и сердца не мог — был женат, в 1841 году в возрасте двадцати трех лет женился по любви на хорошенькой девятнадцатилетней Агнес Джервис. Любовь, вспыхнувшая десять лет назад, давно, однако, остыла: с женой, сошедшейся с Торнтоном Ли Хантом, сыном известного поэта, журналиста и критика Ли Ханта, давно жил врозь, но развестись, по тогдашним законам, не мог, и это при том, что Агнес, его законная жена, рожала от Торнтона Ханта (кстати сказать, соиздателя «Лидера») детей, которых — трогательная деталь — Льюис признавал своими, отправлял учиться за границу и содержал на протяжении многих лет. И их мать, к слову сказать, содержал тоже.
Сегодня многолетняя связь Мэри Энн и Льюиса мы бы назвали гражданским браком и отнеслись к этому как к чему-то само собой разумеющемуся. В викторианской же Англии женщине надо было обладать особым мужеством, решимостью или сильным чувством, чтобы связать свою жизнь с женатым. Мэри Энн, человек глубоко религиозный, и сама не одобряла того, что называла «легкомысленными и непрочными (непрочными — но не порочными) связями», близость с Льюисом далась ей тяжело, хотя «непрочной связью» их отношения никак не назовешь. Вместе с тем у нее не укладывалось в голове, какое право имеют люди (между прочим, и ее близкие друзья в Роузхилле, и ее некогда горячо любимый старший брат) называть их с Льюисом союз аморальным, если союз этот, в основе которого лежит, писала она, «слияние мыслей и чувств», продолжается едва ли не четверть века и с каждым годом становится всё прочнее.
Особенно — слияние мыслей. Льюис и Джордж Элиот пребывали в состоянии непрекращающегося, интенсивного интеллектуального общения, читали друг другу вслух — в том числе и то, что писали сами, обсуждали прочитанное, делились впечатлениями, вели нескончаемые философские, религиозные, театральные, исторические споры.
«Сегодня гуляли с Джорджем по Примроуз-Хилл, говорили о Платоне и Аристотеле».
Подобных записей в дневнике Мэри Энн найдется сколько угодно.
Связь с Льюисом, повторимся, разрушила отношения Мэри Энн не только с родственниками, в одночасье порвавшими с нею, но и со многими друзьями и знакомыми, которые были не готовы простить ей многолетний «промискуитет», «разрыв с нравственным законом», что, следует сразу оговориться, не явилось для писательницы тяжким испытанием, душевной травмой. Светским общением она и раньше не злоупотребляла, взяла за правило не наносить визиты вежливости, музыкальные вечера заведет у себя много позже. Всегда была домоседкой, живет уединенно, размеренно, музицирует, читает вслух — Мильтона, Библию. Ей вполне хватало Льюиса, его сыновей, с которыми она на протяжении многих лет поддерживала самые теплые отношения, а также литературной работы, музыки, путешествий и интенсивной перписки; переписка с лихвой заменяла ей личное общение. После смерти Джордж Элиот ее муж Джон Уолтер Кросс, с которым она проведет последние годы, составит жизнеописание покойной жены из ее писем, которые, кстати сказать, иной раз подвергнет редактуре1. Именно писем, а не дневников: в дневниках Джордж Элиот главным образом описывает их с Льюисом заграничные странствия.
Кстати о заграничных странствиях. Льюис и Джордж Элиот ездили за границу едва ли не каждый год, в Германии, Франции, Италии, Испании, где их никто не знал, им было уютнее, вольготнее, чем на родине. Сказано же в эпилоге к роману Джордж Элиот «Феликс Холт радикал»: «Заграница — это большой дом подмоченных репутаций». И, в случае с Джордж Элиот, — стимул творить. Почти каждый выезд за границу вдохновлял ее на произведения из жизни и истории той страны, где она побывала. Италия вдохновила ее на «Ромолу», Испания — на драму в стихах «Испанская цыганка».
Оговоримся. Светским и родственным общением Мэри Энн и в самом деле не злоупотребляла, однако порывать с близкими друзьями, такими, как Бреи и Хеннеллы, была не готова. Сойдясь с Льюисом и в первый раз собравшись с ним за границу, она весной 1854 года исподволь, с осторожностью готовит друзей к переменам в своей жизни. И только в октябре, в письме из Германии Чарльзу Брею, ставит все точки над i.
18 апреля 1854 года: «Неделя выдалась тяжелой, да и следующая не обещает быть лучше. Бедный Льюис болен, ему велено целый месяц не касаться пером бумаги, поэтому, помимо своей работы, я должна сделать что-то и для него. Он уехал на десять дней в Гемпшир к Артуру Хелпсу, и надеюсь, строго предписанное ему праздное существование пойдет на пользу».
23 апреля: «Мистер Льюис (она и в дальнейшем будет называть его не иначе как «мистер Льюис») вместе со своим врачом отправился пешком в Виндзор; доктор считает, что ему лучше, но садиться за письменный стол еще рано. Его бедная голова, главное его достояние, еще не в порядке, однако праздность он переносит с трудом».
10 июля: «Скоро с Вами попрощаюсь — уезжаю за границу».
20 июля: «Дорогие друзья, все трое! Спешу сказать до свидания, и да благословит вас Бог! Пишите мне до востребования: ближайшие полтора месяца — в Веймар, далее — в Берлин. Ваша любящая и благодарная вам Мэриан».
23 октября: «…До Вас, очень может быть, дошли слухи, что мистер Льюис "сбежал" от жены и детей. Слухи эти не соответствуют действительности, и мне бы хотелось, чтобы Вы об этом знали. После нашего отъезда из Англии он находится с женой в постоянной переписке и позаботился о том, чтобы и она, и дети ни в чем не нуждались… Он принял решение разъехаться с миссис Льюис, однако не отказался от ответственности перед ней… Он показывает мне свои письма жене, и могу Вас заверить: его поведение как мужа не только безукоризненно, но в высшей степени благородно и даже жертвенно… Глупые мифы, что касаются меня, нисколько бы меня не заботили, не причиняй они боль моим истинным друзьям. И если Вы услышите, что я что-то сказала, сделала или написала касательно мистера Льюиса, поверьте, что это — ложь. Истина состоит лишь в том, что я очень привязана к нему и живу с ним… Я вполне готова взять на себя ответственность за тот шаг, на который сознательно пошла, причем беру эту ответственность без малейшего возмущения и горечи. Поверьте, для меня самое тяжкое последствие этого шага — потеря друзей…»
Слово «привязанность» (attachment) не определяет той близости, что существовала между Льюисом и Мэри Энн, близости, длившейся четверть века. Мало сказать, что Льюис высоко ценил литературный талант своей подруги, а лучше сказать — жены, без устали хвалил ее сочинения, первым читателем которых неизменно был; тщательно просматривал рецензии на ее книги и прятал от нее отрицательные — таковых рецензий, правда, было немного. Неуверенная в себе, Мэри Энн никогда бы не поверила в свои литературные способности, не внуши Льюис ей эту веру. Он ее боготворил, стоял, что называется, между ней и жизнью, всячески поддерживал, когда она пребывала в угнетенном состоянии, что с ней, особенно с возрастом, случалось нередко. Она же занималась его детьми (то бишь — детьми Ханта), настояла на том, чтобы Чарльза и Торнтона, двух старших сыновей, отправили учиться в Швейцарию, исправно читала рукописи мужа и давала ему читать свои. Рукопись «Ромолы», исторического романа из римской жизни, она посвятила Льюису:
«Мужу, чья исключительная любовь явилась источником ее проницательности и силы, вручает эту книгу преданная ему жена».
Никакого преувеличения, никакой экзальтации в этих словах нет — они и были мужем и женой, в их кругу их так и называли — Льюисы. Тогда-то, с 1854 года, в полной мере и раскрывается литературный талант Мэри Энн — сначала критический, а спустя год-другой — и беллетристический. По возвращении из Германии, где Льюис и Мэри Энн живут до весны 1855-го в Веймаре, а потом в Берлине и где Льюис работает над своей книгой о Гёте и пишет статью «Реализм в искусстве: новейшая немецкая художественная литература», она начинает регулярно печататься во многих столичных и провинциальных журналах, в том числе, естественно, и в «Вестминстерском обозрении». Пишет рецензии на столь не похожих авторов, как Генрих Гейне («Немецкий острослов: Генрих Гейне», январь 1856), Маргарет Фуллер, Карлейль, Джордж Мередит, Мэри Уолстонкрафт, а также обзор женской литературы под недвусмысленным названием «Глупые романы наших романисток» (октябрь 1856), каковые романистки, впрочем, в своей глупости, на взгляд Мэри Энн, виноваты далеко не всегда. «На пустой желудок полноценной прозы не напишешь», — замечает рецензентка. Гораздо хуже, считает Мэри Энн, те сочинительницы, у кого желудки, напротив, набиты до отказа:
«Они пишут в элегантных будуарах… гонорары им безразличны, и, кроме скудости собственных мозгов, никакая другая скудость им неведома».
Продолжает переводить «Этику» Спинозы и, в отличие от Льюиса, доводит перевод до конца, и это при том, что эти годы Льюисы переезжают с квартиры на квартиру, живут стесненно, как говорится, друг у друга на голове. Спустя много лет Мэри Энн расскажет Кроссу, что в Ричмонде, где они прожили три года, им приходилось творить в одной комнате:
«Скрип второго пера так действовал на нервы, что хотелось криком кричать».
Их с Льюисом отношения, впрочем, никак от этого не пострадали, оставались образцово безмятежными — в тесноте да не в обиде.
1 Cross J. G. Eliot’s Life as Related in Her Letters and Journals. N. Y. (n. d.)
