Возникновение секулярного

Издательство «Новое литературное обозрение» представляет книгу профессора Университета Нью-Йорка Талала Асада «Возникновение секулярного. Христианство, ислам, модерность» (перевод Романа Сафронова).

Последние десятилетия показывают, что религия не только пережила XX век, но и остается важным фактором политической и социальной жизни во всем мире. Актуальность религии ставит вопрос о соотношении светского и религиозного в дискурсивных практиках, задающих траектории развития современных обществ. Как могла бы выглядеть антропология секуляризма? Этим вопросом Талал Асад — антрополог религии и классик постколониальных исследований — открывает работу, посвященную концепциям и практикам секуляризма на Западе и Ближнем Востоке. Будучи уникальным медиатором для культур Востока и Запада, Асад одним из первых занялся антропологией ислама и предложил рассматривать ее с помощью концепта исламской дискурсивной традиции. Обращаясь к истории реформирования шариатских судов, автор предлагает альтернативный взгляд на историю процесса секуляризации в исламском мире. Критика Асадом привычной оппозиции светского и религиозного заставляет взглянуть на секулярное как на концепт, который связывает в себе определенные типы поведения, знания и эмоциональности современного мира.

Предлагаем прочитать фрагмент книги.

Запрет пыток

Почему применение пыток сегодня стало восприниматься как прегрешение? Часть ответа дает следующая история: 200 лет назад критики пыток, Бекария и Вольтер, осознали, насколько пытки бесчеловечны и ненадежны как способ установления истины на суде. Они увидели и  выразили то, что другие до них (необъяснимо) не смогли. Живое выступление против применения пыток в системе права шокировало правителей века Просвещения, и последние запретили пытки. Тема их невыносимых жестокостей проявилась более четко, поскольку боль, которую причиняли во время пыток, стали воспринимать необоснованной. Считалось, что боль, причиняемая заключенным с  целью получить от них признание, была аморальной в особенности потому, что она чрезвычайно неэффективна для того, чтобы определить их виновность или невиновность[1]. (Реформаторы века Просвещения не обязательно осуждали физические наказания как таковые, поскольку последние считались не просто инструментальными, а связывались с более сложными идеями, и  особенно идеей справедливости. Рано или поздно эволюция современных идей справедливости должна была сыграть свою роль в  растущем неприятии наказаний, напрямую направленных на тело.) Почему эта необоснованная боль не осуждалась критиками раньше? Что мешало людям до века Просвещения видеть истину?

В  замечательной работе «Пытки и  процедуры доказательства» Джон Лангбайн частично это объясняет. Он показывает, что пытки были запрещены, когда процедуры доказательства согласно римскому праву (они включали в себя признание или свидетельство двух человек) стали обладать меньшей силой в XVII веке. Более частое обращение к  косвенным доказательствам позволяло осуждать проще и  быстрее. Запрет пыток в  системе права был в результате запретом в высшей степени трудоемкой и длительной процедуры, которая теперь рассматривалась как более или менее излишняя. Лангбайн полагает, что моральная истина относительно пыток в  системе права была связана с  возникновением новой концепции правовой истины[2].

Когда пытка стала предметом бурной полемики в XVIII веке, Иеремия Бентам пришел к выводу, что пытку, которую объясняют инструментальным способом, легче оправдать, чем боль, которую причинили во имя наказания. Он указывал, что в рамках такого оправдания суды, которые приговаривали к тюремному заключению в случаях неуважения к власти, могли считать, что причинение физической боли или даже угроза причинения могли обеспечивать повиновение «менее карательным» способом, чем тюрьма: «Человек может месяц или два сидеть в тюрьме перед тем, как найдет ответ на вопрос, который в худшем случае решается одним поворотом валиков дыбы, а потому почти всегда просто знание того, что человек может подвергнуться пытке на дыбе, подходило бы для этого момента; как если  бы человек долго мучился зубной болью (sic!), имея возможность избавиться от нее, потерпев недолгое время острую боль»[3].

Здесь нам интересен неочевидный отказ Бентама различать добровольное и  принудительное причинение боли. Мы обратимся к более интересной идее, что субъективные опыты переживания боли можно объективно оценить. Эта идея имеет решающее значение для современного понимания «жестокого, бесчеловечного или унижающего достоинство обращения и наказания» в  кросскультурном контексте, несмотря на то, что современные либералы категорически не согласятся со взглядами Бентама относительно того, что пытки время от времени предпочтительнее заключения. Ведь именно идея возможности сравнивать страдания делает многолетнее заключение в тюрьму (включая одиночное) наказанием «гуманным», а бичевание «негуманным», даже несмотря на то, что опыты тюремного заключения и  бичевания качественно различны.

В «Надзирать и  наказывать» Фуко указывает, что в XIX веке тюремное заключение было сравнительно более предпочтительным другим формам предусмотренных законом наказаний главным образом потому, что оно считалось наиболее эгалитарным[4]. Такое положение вещей было следствием философского учения, что свобода — это естественное состояние человека. Реформаторы пенитенциарной системы рассуждали, что, поскольку желание свободы присуще равно всем людям, лишение индивидов их свобод — это удар по всем одновременно, независимо от социального статуса или телесного совершенства. Ведь если богатому проще заплатить штраф, физическую боль проще будут переносить более крепкие люди. Ни одна форма наказания, следовательно, не согласуется в большей степени с человеческой сущностью, чем тюремное заключение. Предусмотренное законом лишение свободы, которое считалось уравнивающим всех, также внесло свою лепту в идею, что физическое наказание необоснованно.

По  этой причине, хотя современные либералы должны считать, что выводы Бентама относительно пыток ошибочны, они при этом должны признать правым выступление Бентама за возможность количественного сравнения в корне отличных друг от друга видов страдания. Несложно увидеть, каким образом утилитарное счисление удовольствия и  боли стало основой для вынесения межкультурных суждений в  современной мысли и на практике. Из-за редукции идея такого счисления способствовала заключению о возможности выносить сравнительные суждения о том, что в любом другом случае было бы просто несоизмеримо[5].