«Женский вопрос» в жизни и творчестве А. С. Суворина

 

 

В издательстве «Новое литературное обозрение» вышла книга филолога и переводчика Ольги Макаровой “«Женский вопрос» в жизни и творчестве А. С. Суворина”.

Книга проливает новый свет на дискуссии о женской эмансипации, которые велись в России во второй половине XIX века. В центре исследования — малоизвестные тексты Алексея Сергеевича Суворина (1834—1912), одного из самых влиятельных русских журналистов своего времени, издателя газеты «Новое время». Статьи, фрагменты дневника и писем, а также художественные произведения Суворина служат хорошим образцом для изучения менталитета разночинцев, к которым принадлежал герой книги, в том числе их взглядов на «женский вопрос». При этом позиция Суворина служит иллюстрацией двойственного восприятия набиравшего силу феминистского движения: поддерживая идеи женского образования в духе либерального дискурса, журналист отвергал идею личной свободы женщины в консервативном духе.

С разрешения издательства публикуем фрагмент из книги, где описывается реакция Алексея Суворина на повесть Толстого «Крейцерова соната».

Летом 1889 года, когда Суворин путешествовал по Европе и посылал в «Новое время» свои «Маленькие письма» о французских парламентских выборах, Лев Толстой дорабатывал повесть «Крейцерова соната». Сочинение это претерпело девять редакций, однако еще до окончательного завершения стало сенсацией и нелегально распространялось в списках и литографированных копиях с подзаголовком «Повесть о том, как муж убил свою жену». Вернувшись в Россию, Суворин поддался ажиотажу и обратился за помощью к самому автору:

Мне очень хочется прочесть Вашу повесть, которую читали здесь у Кузьминских и о которой я много слышал. Вы знаете, как я люблю Ваши вещи, а эта вещь особенно интересует меня. Когда-то Вы ее напечатаете, пожалуй, и не дождешься. Вам бы только написать, что я могу ее взять на один день у Кузьминских[1].

Получив повесть, Суворин немедленно прочел ее и не откладывая написал Толстому восторженный отзыв:

Все мы изгадились, изоврались, исфарисействовались, но, когда я чувствую, что в каждом слове глубокая правда, которая меня потрясает, и потрясает так, что я жалею о том, что не было такой книги, когда я был молод, что такая книга спасла бы меня от многих гадостей, которые я наделал, то как я могу говорить, что тут какой-то цинизм и даже посягательство на чистоту нравов? Я Вам говорю, что ничего подобного вы еще не писали, ни в одном Вашем сочинении нет такой нужной для всех правды, так изумительно просто выраженной[2].

Цензура печатание повести в периодических изданиях запретила. Жена писателя, добившись аудиенции у Александра III, смогла получить разрешение на включение ее в 13-й том собрания сочинений Толстого, который вышел в свет лишь через полтора года, в июне 1891-го. Между тем повесть, в которой опрокидывались все общепринятые взгляды на брак, семью и любовь, подверглась широкому обсуждению (без прямых на нее ссылок из-за цензурного запрета)[3]. Как вспоминала тетка писателя, А. А. Толстая, «…самые важные политические события редко завладевали всеми с такой силой и полнотой»[4]. По мнению ряда исследователей (L. Engelstein, P. Møller, И. Кон, R. Stites и др.), дискуссия актуализировала так называемый «половой вопрос» и не только стала осознанно определенной культурной темой, но и имела продолжение в профессиональном медицинском дискурсе, который начал широкую пропаганду полового воздержания[5].

Реакция Суворина на повесть в письме к Толстому весьма интересна — она отсылает к его первому браку, который закончился убийством неверной жены. Хотя Анна Ивановна Баранова погибла от руки любовника, Суворин, по-видимому, и спустя пятнадцать лет мучался этой трагедией, и, глухо упоминая совершенные им «гадости», он, возможно, дает понять, что так или иначе (то есть действием или бездействием) причастен к гибели жены. Между тем повесть имеет точки пересечения и с его вторым браком: Анна Ивановна Орфанова, с 1881 года не рожавшая детей, своими изменами мужу превратила брак в пустую оболочку, сделав Суворина глубоко несчастным и страдающим депрессией человеком.

Находясь под сильным впечатлением от «Крейцеровой сонаты», Суворин немедленно включился в дискуссию. Вслед за письмом Толстому он публикует в «Новом времени» свое «Маленькое письмо», в котором развивает мысль о том, что уклоняющаяся от деторождения женщина начинает предаваться сексуальным излишествам, влекущим за собой психопатическое расстройство ее личности:[6]

Назначение женщины — быть хозяйкою в доме и матерью. Это прежде всего и лучше всего. <…> «Zwei Kindersystem» и проч. только извращают женский организм и вырождают его; та нервность, та психопатия, те изнурительные болезни и крайняя раздражительность, которые отличают современную женщину не у нас одних, а всюду в образованных слоях, лежат в значительной степени в этом добровольном извращении женского организма и его назначения[7].

В наступившем 1890 году, опубликовав с января по апрель в «Новом времени» десять «Маленьких писем» на самые разнообразные темы, Суворин объявил о своем намерении заменить уехавшего за границу Виктора Буренина, чтобы не прерывать выходящие по пятницам его «Критические очерки». Привычный жанр фельетона дал Суворину возможность широко интерпретировать и пропагандировать парадоксальную толстовскую проповедь целомудрия как для женщин, так и для мужчин не только вне брака, но и в супружеской жизни[8]. Его размышления, печатавшиеся в течение полутора месяцев, заняли восемь газетных подвалов и, пожалуй, представляют собой самый большой суворинский публицистический текст на тему «Женский/половой вопрос».

В первых двух фельетонах под общим названием «Многоженство или единоженство?»[9] Суворин настаивает на необходимости соблюдать целомудрие до брака обоим полам и говорит о пользе «правильной и гигиенической жизни в супружестве». Обоснование целомудрию он находит в теории Дарвина: «Знание и наука проповедуют воздержание и разумное исполнение законов природы, за нарушение которых человечество вырождается, делается нервным, безвольным, бесхарактерным». Далее он делает сильный пропагандистский ход, связывая науку и религию, и тем самым повышает доказательность своего аргумента для религиозной в своей массе читательской аудитории: «Евангельские положения о браке, о чистоте душевной и телесной становятся истинами и при свете науки». Однако вслед за тем Суворин сбивается на привычную для него женофобскую аргументацию. У эволюционистов он находит выход в воспринятую им еще в 70-е годы теорию витальной энергии: «Спенсер называет трату сил на порок бесполезным выпусканием пара». Уточняя эту мысль — «Под влиянием невоздержания энергия человека истощается в его душе как раз в то время, когда он наиболее нуждается в ней», — Суворин переходит от спокойного и конструктивного обсуждения общественной морали к страстной мизогинистской филиппике, явно указывая на причину неразумного расходования энергии:

Странная вещь: точно женщина и в самом деле мешает мужчине, точно она стала ему на пороге и не дает подняться духом, точно мужчина, гордый своим умом, своими дарованиями, своими стремлениями, чувствует себя привязанным к земле, к низменной пошлости женщиною. <…> Мне вспоминается выражение Бальзака, который сказал: «одна ночная оргия с женщиной берет столько сил, что их хватило бы на целый том». <…> Мужчина не может не сознавать, что высокие подвиги и помыслы разбиваются от соприкосновения женщин. <…> Что расслабляет человека, делает его праздным, вялым, ничтожным, безвольным, связано с женщиной[10].

Будто бы в оправдание Суворин заручается поддержкой авторитета: «…и один из величайших умов нашего века, Шопенгауэр, анализировал женщину с беспощадностью ненавистника». Такую же беспощадность Суворин находит и у Толстого, проводя сравнение его с Тургеневым:

Тургенев рисует любовь мягкими, поэтическими красками и занимается преимущественно тем временем, когда она развивается и растет. <…> У Толстого, напротив, вопрос о семейной жизни на переднем плане. <…> Толстой берет их [героев] именно в то время, когда Тургенев бросает <…> и начинает свой беспощадный анализ их жизни, доводя их иногда до гроба этой прозаической тропою. Если внимательно проследить сочинения Толстого, то его идеи о любви и браке можно изобразить лентою, цвет которой из розового становится черным по мере того, как накопляется ряд годов жизни автора, зреет его анализ, и исчезают иллюзии. Он мало держит читателей в поэзии любви, в ее радостях <…> и как будто торопится отравить ее страданиями и проявлениями животной страсти[11].

Мизогинистскую оценку получила вся история человеческой цивилизации в следующем суворинском фельетоне, который он назвал «Что такое романтическая любовь»[12] и посвятил разбору книги американского критика и музыканта Генри Финка «Романтическая любовь и красота: Развитие, причинная связь, исторические и национальные особенности»[13]. Вслед за автором Суворин прослеживает историю развития этого явления с античности до современности и в принципе соглашается с тем, что романтическая любовь была невозможна в тех обществах, где женщина находилась в «зависимом положении», например в Древней Греции или в Средние века. Однако этот обзор Суворин завершает собственным мизогинистским выводом:

А вся эта [греко-римская] культура, все это высокое напряжение творческой деятельности <…> народилась и выросла совсем без романтической любви, почти при рабстве женщин, без всякого их участия в общественной жизни. Женщина рожала, кормила детей, вела домашнее хозяйство, <…> а все государственное и общественное дело, все то, где требовалась высокая мысль, разум, талант, гений, инициатива, высокое искусство — все это исполнял один мужчина…

Суворин задает вопрос, который снова позволяет ему вернуться к беспокоящей его теме женской независимости в современную ему эпоху: «С тех пор как женщина сделалась свободной, сделало ли человечество столько, сколько оно сделало, когда женщина оставалась рабою?» Ответ для него самоочевиден: «Человечество, стремясь вперед, далеко еще до своего идеала, а женщина далеко еще до мужчины. Женская цивилизация еще не начиналась».