Издательство «Новое литературное обозрение» представляет книгу историка Дениса Сдвижкова «Знайки и их друзья. Сравнительная история российской интеллигенции».
Слово «интеллигенция» — русский латинизм, а само явление обладает ярко выраженной российской спецификой. Интеллигенцию в России традиционно оценивали по гамбургскому счету. Ее обожали, перед ней преклонялись, ее критиковали, унижали и уничтожали всеми возможными способами. Безусловно одно: интеллигенция стала основанием русской культуры Нового времени и мощным международным брендом. Но кто он — русский интеллигент: властитель дум или высокомерный и оторванный от жизни «знайка»? Была ли интеллигенция уникальным российским явлением? Как она соотносилась и взаимодействовала с образованным классом других европейских стран? Сопоставляя ключевые понятия и идеи этой влиятельной социальной среды, автор книги создает ее словесный портрет в европейском интерьере.
Предлагаем прочитать фрагмент раздела «Интеллигенция или интеллигенции?».
Вопреки нападкам противников, разделения и противоречия в интеллигенции — не признак слабости, но свидетельство жизнеспособности этого общественного организма, коль скоро интеллигенция способна в полемике разных лагерей критиковать самое себя. Это свойство нововременного знания, построенного на постоянном оспаривании утвержденных истин. В такой перспективе пресловутые разброд и шатания в интеллигентской среде, традиции самокритики вроде «веховской» — залог развития, который работает до тех пор, пока не привлекается сторонний, властный ресурс, чтобы обеспечить «единоумие».
Райнхарт Козеллек связывал статус ключевого понятия Нового времени с тем, когда из единичного и конкретного оно начинает обозначать абстракции. Множественное число при этом заменяется собирательным единственным. Так в нашем случае отдельные интеллигенции переходят в безличную интеллигенцию, как истории сливаются в историю, свободы в свободу, буржуа в буржуазию и т. п. Связь таких понятий с обозначаемым установить сложнее: пропадает определенность, допускаются разные, часто отличные друг от друга толкования. Это позволяет использовать понятия по-разному, в зависимости от интересов говорящего или пишущего, в борьбе за власть, символические и материальные блага. Подобное можно наблюдать и в случае интеллигенции: под собирательное понятие подпадают люди с разным имущественным, образовательным, социальным статусом. С течением времени многообразие лишь возрастает многократно. Соответственно, о какой бы характеристике абстрактной интеллигенции ни писать — религиозная/секулярная, патриотичная/космополитическая, правая/левая, радикальная/умеренная, — всегда найдется резон ткнуть носом в существование отличного либо противоположного лагеря.
Во всех рассматриваемых случаях неизбежно появлялись «идейные» самоопределения интеллигенции, которые претендовали на отделение мух от котлет, «правильной» интеллигенции от ее суррогатов и эпигонов. В истории понятий эти процессы видны по уточнениям («подлинной», «истинной» интеллигенции) и изобретению пежоративных, уничижительных терминов, разных вариантов полу- и недообразования или образованного мещанства, с которыми мы уже имели дело. Неизменно во всех случаях образовывался мейнстрим и маргинальные течения по бокам, вроде католического образованного бюргерства при протестантском в Германии, монархических и/или тех же католических французских интеллектуалов при светских республиканцах, религиозной и консервативной русской интеллигенции при разных фракциях «освободительного движения». «Идейный» фактор определял включение или выключение социальных групп, имевших знание/образование, но «не то» — как духовенство, дворянство, офицеры или чиновники в России.
Этот же вопрос, «где начинается и где кончается интеллигенция», решался и другим путем, через определение идеального типа. Нападая на издателя Алексея Суворина за то, что тот отождествлял интеллигенцию с буржуазией, Николай Михайловский выбирает (1881) как раз такой «неймдроппинг»: мол, Лермонтов — интеллигенция, а вот Губонин (Пётр Ионыч, известный предприниматель и меценат) — совсем наоборот, буржуазия. Пётр Струве в «Вехах» посвящает отделению зерен от плевел несколько абзацев, выводя за рамки интеллигенции «великих писателей» от Пушкина до Чехова, а остальных рассчитывает на первый-второй: Михайловский числится как «типичный интеллигент», «с головы до ног», Владимир Соловьёв — «вовсе не интеллигент», Белинский — наполовину. И далее остается популярным, снижаясь с перспективы птичьего полета настолько, чтобы различать отдельные лица, прикидывать: «К ним (интеллигентам. — Д. С.) нельзя отнести Державина — слишком зависел от власти. Пушкин несомненный интеллигент» (Д. С. Лихачев). Так на нашем словесном горизонте появляется…
Интеллигент (интеллигентка, интеллигентный). Интеллигент замелькал с середины 1870-х, когда стал сходить на убыль романтический порыв хождения в народ и требовалось определить дальнейшие пути. По частым кавычкам видно, что сначала это слово дичится и чувствует себя чужаком, как интеллигенция незадолго до того. «Чуть только, бывало, входил я в церковь, как ко мне тотчас же подходил какой-нибудь "интеллигент"», — закавычивает слово Чехов в «Драме на охоте» (1884). И в следующем году еще то же самое: «За обедом оба брата всё время рассказывали о самобытности, нетронутости и целости. Бранили, ранили себя и искали смысла в слове интеллигент» («Свистуны»). Та же новизна ощущается у Осипа Мандельштама в польской Вильне 1880-х годов: «Слово интеллигент мать и особенно бабушка выговаривали с гордостью».
С самого начала своего существования интеллигент в русском языке имел двойственный оттенок: человек культуры, совесть нации на высшем, так сказать, этаже существования — и сопровождающая его неотмирность в дурном смысле. Поздний Лев Толстой, тоскуя о простоте бытия и разрыве с «народом», жалуется (1906): «Я сам интеллигент и вот уже тридцать лет ненавижу в себе интеллигента!» Но, чтобы сказать так о себе, надо, во-первых, быть Толстым.
А во-вторых, и главных, такие высказывания первоначально никогда не бывают публичными. В случае Толстого его слова записаны одним из толстовских «Эккерманов», пианистом Александром Гольденвейзером. Или вот как тут, запись в дневнике: «Я интеллигент, наследник культуры, которой дышит весь мир и которую строители нового мира считают обреченной на гибель. Я вишу между двумя мирами <…> Моя мечта — перестать быть интеллигентом». Это конец 1920-х — начало 1930-х, Юрий Олеша (а какая перекличка с Толстым в самоотрицании своей идентичности, невыносимости промежуточного положения).
В регулярном варианте интеллигент (так же, впрочем, как и его собратья, интеллектуал, образованный человек) — суждение внешнее, выносящееся окружением знайки, или постфактум как итог. Это выводит на ключевую роль коммуникации, среды, социального пространства в жизни интеллигенции, о которой мы (смотрите, как кстати появилось это академическое мы) сейчас скажем. А пока еще немного задержимся на интеллигенте.
Самоопределение мятущегося культурного человека, как водится еще с Просвещения, предлагается через сравнение с безмятежностью неведения в мирных кущах простых дикарей. Еще лучше, милых дикарок: «Ну, теперь давайте знакомиться, — шаловливо произнесла барышня <…> Вы ведь, конечно, приезжий? И, конечно, интеллигент? А я здешняя… и совсем первобытная», — кокетничает у Александра Эртеля с приезжим из Петербурга «Волхонская барышня» образца 1883 года.
Гендерные различения в интеллигенции на самом деле далеко не столь конвенциональны. В эмансипе середины XIX века, о которых мы знаем по опереточной Авдотье Кукшиной из «Отцов и детей» («безо всякой кринолины и в грязных перчатках»), проявляется тот же эмансипаторский потенциал знания, на коем вырастали революции мировоззренческие («И познаете истину, и истина сделает вас свободными», Ин. 8:32) и социальные. Общность знаек похожа на общность верующих и тем, что в идеале в обеих несть не только эллина и иудея, раба и свободного, но и «несть мужеский пол, ни женский» (Гал. 3:28).
Просвещение приносит с собой практически синхронно во всех четырех наших случаях «литературную эмансипацию» женщины из «хорошего общества». Отдельно выделяется феномен женских салонов XVIII–XIX веков, в которых концентрируется интеллектуальная жизнь и формулируется самосознание интеллигенции. Начиная с парижских «прециозниц» еще XVII века, которые, помимо высмеянного Мольером жеманства, предпочитали семейным делам ученые занятия и политику, к прославленным салонам XVIII века как центру всесословной «республики письмен». Ближе к концу века известные салоны появляются и в провинциальном до той поры Берлине. Их особенностью стала центральная роль, которую играли образованные еврейки, такие как Генриетта Герц или Рахель (Рахиль) Фарнхаген фон Энзе. Общеевропейские принципы Просвещения соединялись тут с еврейским Просвещением (Хаскала) и эмансипацией женщин.
Еще в 1758 году современники в Германии могли ворчать, что-де «женщины более не боятся и не краснеют, когда их застанут за книгой». А к началу следующего, XIX века происходит настоящая феминизация культуры и педагогики. Женщины становятся важной читательской аудиторией; в педагогике именно женщине в силу ее «природы» отводилось хранить и пестовать главную ценность Bildung, «внутреннюю сущность» (Innerlichkeit). После Иоганна-Генриха Песталоцци (1746–1827) педагогика впервые ориентируется именно на мать как главную воспитательницу. «Литературный брак» построен на принципе «Если образование совпадает, будет ли что-то невозможное для сердца!». В такой семье мать уже в начале XIX века могла сама готовить сыновей к гимназии, быть «приятной собеседницей» для мужа и поддерживать репутацию всей внешней жизни своего дома. Женщина пестует дома необходимое для воспитания образованного человека слово. Обязательны вербальные формы воспитания и досуга детей — чтение, декламация, передача своих впечатлений в письменной форме, участие в домашних спектаклях, литературных шарадах, просто домашние рассказы.
Плата за это признание — жесткие гендерные границы, совпадающие с разделением на домашнюю и публичную сферу, а также с различением воспитания и образования. Педагогический светоч Руссо в отдельной главке «Софи» своего бестселлера «Эмиль, или О воспитании» (1762) безапелляционен: «Всё воспитание женщин должно иметь отношение к мужчинам. Нравиться этим последним, быть им полезными, снискивать их любовь к себе и почтение, воспитывать их в молодости, заботиться о них, когда вырастут, давать им советы, утешать, делать жизнь их приятною и сладкою — вот обязанности женщин во все времена». Защитник вольности и прав и тут весьма избирателен.
«Лучшее петербургское дворянство», представляющее в дневнике Жуковского «русскую европейскую интеллигенцию», grosso modo совпадает с посетителями и держательницами салонов. Неслучайно, что свой дебют в большом свете русской литературы слово интеллигенция начинает с салона у Анны Павловны Шерер. Сам язык салонов, очищенный от «жоских выражений», выстроенный в русско-французской манере и стилистике, приравнивается в России к языку «дамскому». Именно в его рамках формируется новый «карамзинский» стиль, который заменяет громоздкие словесные конструкции XVIII века и станет основой русского литературного языка таким, как мы его знаем (знали?). В ту же эпоху и в России, как по всей Европе, реализуется стремление образованных кругов к «интеллектуализации отношений полов».
