Полит.ру продолжает цикл онлайн-лекций. Предыдущие — разговоры с Ильей Хржановским, Александром Аузаном, Маратом Гельманом, Леонидом Вальдманом и другими — вы можете посмотреть на нашем YouTube-канале. Также за расписанием онлайн-лекций можно следить на нашем сайте.
Алексей Миллер — научный руководитель Центра изучения культурной памяти и символической политики Европейского университета в Санкт-Петербурге.
В 2015 году Издательство Европейского университета выпустило книгу Алексея Миллера «Нация или могущество мифа». Сейчас вышло ее четвертое издание. Книга — о том, что понятие «нация» имеет весьма ограниченную ценность как аналитический инструмент, несмотря на то, что играет ключевую роль в политической жизни.
Алексей Миллер рассказал, почему так получилось; как менялось значение понятия «нация» в Европе от античности до современности; когда понятие «нация» было усвоено в России, как менялось в нашей стране его значение и роль в публичной сфере; возможно ли дать научное определение этому понятию; как используется понятие «нация» в политических дебатах в современной России.
Эта лекция продолжает мою предыдущую лекцию 16 мая. В самом конце Константин Крылов задал вопрос: «Вы говорили о множественности понятий нации. В зарубежной политологии и national studies много говорят о том, что именно составляет нацию, из чего она рождалась. Что, по вашему мнению, всё же является основными составляющими нации? Когда эти составляющие появились в России?» Я тогда ему сказал, что короткого ответа этот вопрос не имеет, и предложил договориться о том, как мы об этом отдельно поговорим когда-нибудь осенью. И на следующий день мы узнали о том, что Константин Крылов умер. И, может быть, под впечатлением от такого драматизма случившегося, мы решили, что мы эту лекцию сделаем быстрее, то есть получается так, что через две недели после того, как мы встречались, мы возвращаемся к этой проблематике.
Издательство Европейского университета сейчас стало продавать книжки из этой серии в электронном виде, но мою книжку в электронном виде они делать не хотят, потому что хотят ее побольше продать в бумажном виде. В том смысле, что они уже три издания продали, вот теперь четвертое продают. Я не буду рассказывать подробно об этой книге, пересказывать ее не буду. Покупайте! Я хочу поговорить о том, что стоит за этим вопросом Крылова и что стоит за, в общем, очень серьезными затруднениями, которые мы испытываем при разговоре о нации. А эти затруднения я потом проиллюстрирую какими-то цитатами. Не то что я лазал по Интернету и долго искал — просто люди сами напросились и, собственно, делали замечания в мой адрес, и я на эти замечания буду отвечать. Там, где эти замечания были вежливыми, я буду отвечать вежливо, там, где эти замечания были невежливыми, я буду отвечать так, как они того заслуживают.
Давайте начнем с этого вопроса, который задал Крылов. Что за ним скрывается? За ним скрываются, на самом деле, две интенции. Первая — давайте выясним, что составляет нацию. То есть сам вопрос о том, что нация есть, что есть некая объективная реальность, не ставится: она есть. И вот что ее составляет? Из чего она рождалась? Это вопрос человека, который верит в то, что нация существует, что это объективная реальность. И, соответственно, нам важно понять, какие же факторы, какие элементы ее составляют. В этом вопросе упоминается множественность понятия нации, а я-то на самом деле говорил о том, что понимание, что такое нация, менялось во времени очень сильно.
Если мы посмотрим на времена Римской империи, то natio — это понятие, которое определяло рождение. И это рождение, то, как ты родился, в какой семье ты родился, определяло твой сословный статус и определяло, родился ли ты как гражданин или не как гражданин, свободный или несвободный. То есть «нацио» — это принадлежность к роду, принадлежность к семье и определение статуса. Там был еще один способ использования этого понятия: неримские граждане, не жители Римской империи — к ним тоже применялось понятие «нацио», которое обозначало, скорее, племя. Что любопытно, у римлян было еще понятие gentеs — оно означало успешные народы, если можно так выразиться. Успешные в том смысле, что они хорошо сражались, одержали победы и с помощью этих побед сумели основать свое государство. В этом смысле те, которые назывались «нацио» — это были неудачники, которым не удалось создать свое государство.
Потом, уже в более позднее время, на Церковных соборах и во время религиозных войн понятие «нацио» использовалось для обозначения группы духовных лиц, которые явились на этот Собор с определенной территории. Понятно, что это не был язык, потому что все они общались на латыни, но это было как бы «земеля», аналог в нашем современном языке.
Потом именно такой принцип еще распространился на университетскую среду. То есть корпорации, в которые входили иногда только студенты, иногда — студенты и профессора из какой-то одной области, назывались «нацио». То есть в университете было несколько «наций». Они как-то были представлены при решении дел университета, имели свой голос и так далее. И наконец, если мы посмотрим на XVII–XVIII век, то увидим, что понятие «нацио» используется как обозначение дворянской корпорации в определенном государственном образовании. То есть нация представлена во французских парламентах, нация представлена в польском Сейме, про венгерское дворянство говорится «нацио хунгарика» — то есть это дворянская корпорация. Это представительство, конечно, было совсем не такое, как современный парламентаризм, но тем не менее оно было и оно уходило в прошлое — например, во Франции в XVIII веке эти парламенты уже перестали функционировать. А до этого они не могли издавать законы, но могли затормозить введение королевского указа, по-моему, максимум на шесть месяцев, демонстрируя королю: «мы не согласны», «ты еще раз подумай, прежде чем будешь настаивать».
То, что называется современным понятием «нация», возникает во Франции, в контексте Великой французской революции, где говорится о нации как о единственном легитимном источнике власти и права. Это было вполне революционно, потому что прежде власть происходила от Бога. Было божественное право, и тут оказалось, что нация — это суверен. Причем при ближайшем рассмотрении оказывалось, что нация — это третье сословие. То есть аббат де Сийес, который формулировал все эти идеи, говорил о том, что первые два сословия в нацию не входят. А при ближайшем рассмотрении оказалось, что и санкюлоты, то есть те, кто ниже третьего сословия, тоже не входят. То, как во Франции объяснялось, что «вы не входите в нацию», мы хорошо знаем. И если мы посмотрим на одного русского путешественника, который наблюдает эти сюжеты, эти события в 1790 году... Николай Михайлович Карамзин находится в это время в Париже, и в «Письмах русского путешественника» появляется такая запись:
«В одной деревеньке близь Парижа крестьяне остановили молодого, хорошо одетого человека и требовали, чтобы он кричал с ними: Vive la nation! Да здравствует нация! Молодой человек исполнил их волю: махал шляпою и кричал: Vive la nation! Хорошо! Хорошо! — сказали они, — мы довольны. Ты добрый француз, ступай куда хочешь. Нет, постой: изъясни нам прежде, что такое... нация?»
В общем, смысл этого наблюдения Карамзина вполне понятен, но он добавляет тут же: «Не думайте однако ж, чтобы вся нация участвовала в трагедии, которая играется ныне во Франции. Едва ли сотая часть действует. Все другие смотрят, судят, спорят, плачут или смеются, бьют в ладоши или освистывают, как в театре».
Соответственно, внимательному наблюдателю в конце XVIII века понятно, что нация — это нечто воображаемое, что от имени нации, под флагом нации действуют очень небольшие группы, которые из концепции нации черпают свою легитимность и оправдание своих действий.
Именно в это время понятие нации в этом виде приходит в Россию, а в том прошлом виде — как понятие дворянской корпорации — оно было хорошо известно в XVIII веке. Дальше с «нацией» в России происходят неприятные вещи, потому что «нация» начала XIX века — это понятие, с помощью которого описывается необходимость политического представительства и конституции. И после разгрома Наполеона эта тема становится темой практической политики: Александр дает Конституцию Польше, в Польше сажает группу своих сотрудников писать Конституцию для России, туда же, в Варшаву, приглашает французских юристов. Они пишут — но там с нацией начинают происходить какие-то интересные вещи. Если де Сийес говорит, что нация — единственный источник права, легитимной власти, не определяя, каким образом эта воля нации выявляется, то здесь Александр уже полагает, что это он — источник Конституции или Уставной грамоты, которой он собирается эту нацию облагодетельствовать.
Параллельно у нас есть Пестель и Муравьев, которые пишут свои тексты чуть позже, в них нация играет очень большую роль. Но, опять же, где границы нации — не очень понятно. В тот момент, когда от имени польской нации Николай I был детронизирован в 1831 году, всякие разговоры о нации велено было прекратить. И они были прекращены. В ходу было слово «народность», которое изначально было изобретено как русский аналог, по-русски звучащий перевод слова «нация», а потом стало таким особым словом, которое позволяло говорить о каких-то национальных вещах, не говоря о нации как о понятии, которое нужно для описания необходимости Конституции и всяких таких вещей.
Говорить про нацию в России было практически невозможно до конца царствования Николая I. И тогда понятие возвращается, возвращается как инструмент либерального языка, как часть того словаря, которым описывается необходимость реформ. Реформы производятся, М. Н. Катков под видом цитаты из английской газеты The Times пишет в своей газете «Московские ведомости», что Александр II выводит на арену истории новую нацию, освобождая крестьян от крепостного права.
Некоторое время, причем очень непродолжительное, это понятие — прежде всего часть либерального языка. Но очень-очень быстро, уже в течение буквально 10 лет, либералы утрачивают контроль за этим понятием. Оно становится, скорее, частью языка консервативного. Национализм теперь Соловьев в словаре Брокгауза-Ефрона определяет как «утрированный, переросший необходимые границы патриотизм».
И тогда впервые люди занялись определением в русском контексте — что такое нация? Юрист государственной школы А. Д. Градовский пишет о народности как о «совокупности лиц, связанных единством происхождения, языка, цивилизации и исторического прошлого. И эта совокупность имеет право образовать особую политическую единицу». У нас был еще один авторитетный товарищ, который говорил о нации, — И. В. Сталин. Намного позже, он определял нацию так: «Нация есть исторически сложившаяся устойчивая общность людей, возникшая на базе общности языка, территории, экономической жизни и психического склада, проявляющегося в общности культуры. Только наличность всех признаков вместе взятых дает нам нацию». Он во многом повторяет Градовского, только опускает всякое упоминание политического представительства. Но, так или иначе, это такая школа размышления о нации как о чем-то реально существующем, о чем-то объективном, то есть это — тот самый националистический дискурс, в котором нация — это объективная реальность, причем высшего порядка, которая предполагает, что если ты принадлежишь нации, то для тебя нация — это главная ценность. От этого могут быть какие-то отклонения: например, были коммунисты, которые считали, что у пролетариата нет Отечества, что они не часть нации. В некотором смысле они были правы, потому что если считать, что нация — это люди, вовлеченные в политическое представительство, то значительные слои пролетариата в такое политическое представительство нигде не были вовлечены.
И такой подход — что нации есть, что нациям полагается политическое представительство, и со временем, после Первой мировой войны, когда развалились континентальные империи, — что это политическое представительство означает не какую-то автономию в составе империй, а национальное государство, — вот это становится доминирующим нарративом. Особенно в той части Европы, где эти государства создавались на развалинах империй.
Большой роли тема нации в науках об обществе в это время, в первой половине ХХ века, не играет. Хотя там есть интересные идеи. Среди них, может быть, наиболее интересная — это рассуждение Ф. Тённиса, немецкого социолога, который незаслуженно менее известен, чем Вебер. Нация, говорит он, это такое совмещение эмоциональной составляющей и формальной составляющей. То есть у нас есть государство, и эмоциональная приверженность этому государству как воплощающему нацию, как охраняющему нацию, как дающему нации возможность присутствовать на исторической арене — вот это сочетание и есть, собственно, нация, эти две составляющие — эмоциональная и формальная.
После Второй мировой войны тема национализма постепенно утверждается в социальных науках и понимается как источник угрозы. Национализм — это такая вещь, из которой происходит нацизм. По крайней мере, немцы до сих пор так думают. И начинается изучение того, в каких условиях национализм становится возможным, в каких условиях национализм становится доминирующей идеологией и доминирующим способом видения мира.
В какой-то момент возникает взрыв: поразительным образом в течение одного года выходят три книги, которые во многом сформировали то, как мы в течение длительного времени думали о нации. Это книжка Геллнера «Нации и национализм», книжка Бенедикта Андерсона «Воображаемые сообщества», книжка под редакцией Э. Хобсбаума и Т. Рейнджера «Изобретение традиции».
Это очень разные подходы, но я бы сказал, что они все объединены одним: нация — это модерный феномен, в большей или меньшей степени сконструированный. Хобсбаум рассказывает нам, как конструируются, изобретаются традиции, которые кажутся очень давними, а на самом деле таковыми не являются. Геллнер рассказывает в очень упрощенных формах, как индустриализация и урбанизация создают условия для формирования наций. Андерсон рассказывает о том, как печатный капитализм, система социальных коммуникаций (здесь он следует за Карлом Дойчем, который об этом писал в 1950-е годы) формирует нацию, как формирует нацию этот образ — воображаемое сообщество. Новая форма литературы — роман, в котором какой-то коллектив людей движется в пустом и гомогенном времени.
Помимо того, как нация определяет внутри и вовне (всегда вот это — граница), это еще и прошлое, будущее. Нация всегда имеет прошлое, причем очень древнее (для националиста — обязательно), и она имеет прекрасное будущее или угрожаемое будущее, в зависимости от этого мы оправдываем избиение наших врагов либо угрозой нашей нации, либо необходимостью борьбы за ее светлое будущее.
И где-то уже в 2000-е годы была новая волна интересных суждений о нации, интересных соображений. Мне кажется, ближе всего к пониманию сути тех вещей, о которых мы говорим, подошла американский антрополог Кэтрин Вердери. Она сказала о том, что нация — это центральный символ нашего политического воображения. Все политические игроки, все политические силы, которые участвуют в этой политической борьбе, борются за контроль над этим символом, за контроль над его интерпретацией и за контроль над тем, кто и как будет формулировать интересы этой нации. Потому что все партии говорят: «Мы лучше всех понимаем интересы этой нации».
Всё, о чем я говорил, происходило до 1990-х годов отдельно от нашего интеллектуального горизонта в России. Потому что в России вся эта западная литература о нации, все эти дискуссии о нации были совершенно неизвестны. Язык был очень простой, был пролетарский интернационализм и был безродный космополитизм, был патриотизм и был вредный буржуазный национализм. Соответственно, вообще никакого нейтрального языка для того, чтобы об этом говорить, не было. Нации были такие, как их определил товарищ Сталин, и они были безусловно объективной реальностью. И эта объективная реальность, помимо всего прочего, фигурировала в пятом пункте нашего паспорта и любого другого документа, начиная со школьного журнала.
Мы этот западный язык стали осваивать, и, как всегда, при этом освоении возникли очень серьезные проблемы и с переводом, и с пониманием. Люди моего возраста до сих пор могут это ощущать, когда они видят графу «Nationality» в какой-нибудь визовой анкете. Ну, сейчас мы уже выучили, что это гражданство, а раньше мы думали: зачем им моя национальность, что я украинец, русский, еврей или еще кто-нибудь такой? И это показывает, что эти слова в западном контексте означали нечто другое. Так же, как и понятие nation state, nation. Потому что когда мы говорим «Организация объединенных наций», в общем понятно, что на самом деле речь идет об организации, которая объединяет государства.
Итак, nation state для советского человека, который пережил крах советской империи, идея, что благополучие, нормальная жизнь и успех определяются тем, что у тебя должна быть нация, демократия, и тогда ты станешь богатый и у тебя всё будет хорошо — это было нечто очень важное. И эта идея, что нации — это про демократию, что только nation state может быть успешным, а что империи — это «отстой» и уже отжившая свое форма, что только nation state соответствует модерности… вот, собственно, во многом с этим мы и живем.
Что это означает? Это означает, например, как мы можем говорить о нации (мы здесь в России или где-нибудь по соседству): во-первых, можно, как положено, нацией гордиться. «Наша нация изобрела электрическую лампочку, радио, подводную лодку, еще что-нибудь такое, вырыла Черное море» — всё что угодно. Она очень древняя, она особенная. Особенная не в том смысле, что она отличается других (в этом не было бы ничего такого), а она такая вот какая-то совсем особенная. И у нас вот такое прошлое замечательное, и у нас, естественно, будущее замечательное, а если у нас современная ситуация не замечательная, то это потому, что наша нация стала жертвой. Она стала жертвой либо каких-то внешних сил, либо каких-то внутренних паразитов на теле нации.
И когда мы начинаем говорить о том, что народ стонет и должен освободиться от власти олигархов (особенно если они нерусские, а если они русские, то они уже давно забыли, что они русские), или «хватит кормить Кавказ», потому что как только мы перестанем кормить Кавказ, то всё сразу встанет на свои места, — это всё нам знакомо. Можно иначе. Можно сказать, что у нас еще нет нации, она еще не сложилась. Почему? Потому что нет у нас политического участия в достаточной мере. То есть мы никак еще не определили Россию как государство русского народа. Вот когда определим, когда будет русский народ править, тогда у нас будет нация. Это и в, скажем так, окультуренных формах, и в очень радикальных формах выражалось и выражается сегодня вновь.
Надо понимать, что на самом деле у нас здесь сгружена в одно масса разных проблем, сюжетов, которые принадлежат к разным сферам. Что такое государство, как оно работает… Государство работает с идеей нации, но что оно с ней делает — это еще надо выяснить. Хотя на этот счет уже существует довольно богатая литература, включая книгу Майкла Биллига «Банальный национализм» и ряд сочинений Роджерса Брубекера.
Совершенно очевидно, что в этом дискурсе любая попытка сказать, как я сказал в прошлый раз, что не было украинской нации в XIX веке, — это, конечно, вызвало глубочайшее возмущение украинских патриотов, но и нашей либеральной общественности. Два достойных профессора — Гасан Гусейнов и Николай Плотников — пришли объяснить мне, что я из своих холопских побуждений продал душу дьяволу и Путину одновременно (если это не одно и то же лицо). И Гасан Гусейнов, например, пишет: «Только совершенно непонятно, зачем было принимать Валуевский указ, Эмский указ, если ничего не было. Не было никакого желания, чтобы украинская нация была? (Вот тут он прав, конечно. — А. М.) Так и сказал бы. В Австрии тоже считали, что нет никаких чехов. Ну, Моравия, Богемия — есть, а чехов нет. А они были, и даже словаки были. Алексея Миллера интересует вовсе не история, а ее нынешнее геополитическое преломление. Интересно сравнить то, что он пишет сейчас, с тем, что он писал на ту же тему в 2000 году». Тут я не выдержал и в свойственной мне вежливой манере написал: «Хамить-то не надо, лучше бы почитали хоть что-то по предмету, например "Украинский вопрос в политике Российской империи", я как раз в 2000 году эту книжку опубликовал». Гусейнов отвечает: «Это я как раз читал, но прекрасно понимаю смысл и цену этих построений в нынешнем политическом раскладе. Тот, кто в условиях фактического непризнания Российской Федерацией независимого украинского государства рассказывает об искусственном создании этого государства самой советской Россией, ориентируется на политику. Если то, что проделывает РФ в Украине и с Украиной, можно назвать политикой». А Плотников стал говорить: «Интересно, кто же тогда с кем воссоединялся в 1654 году». Здесь мы видим очень характерное явление. Причем оно совершенно не обязательно характерно только для либеральной формы безумия. Оно характерно и для других форм безумия. Это тематика нации, тематика здоровья, теперь — тематика коронавируса и всякие такие вещи, — это то, в чём все понимают. Это как раз показывает, что действительно нация — это центральный политический символ. О нем никто спокойно говорить не может. Я же цитирую людей, которые обладают докторскими степенями и преподают в приличных университетах. А вы можете себе представить, как говорят о нации люди без степеней?
Совершенно очевидно, что вопрос о том, была ли украинская нация в XIX веке, вдруг оказывается заложником того или иного понимания современных обстоятельств. В этом смысле история никого не волнует, история всегда конструируется под тезис.
В намного более корректной и разумной форме со мной спорит В. А. Тишков. Он написал недавно: «Зря в России начинает брать верх пустая по сути и противоречащая идее гражданской нации концепция уникальной цивилизации. "Российская цивилизационная олимпийская команда" не будет выше, быстрее и сильнее национальных олимпийских команд других стран. Так что сохраним хотя бы на российских спортивных формах надпись "Russian national team". Возможно, прилагательное может существовать и без названия, признания существительного. Так что есть у России национальные интересы, экономика, валюта, проекты, есть проблема здоровья нации, есть лидер нации — вот только саму нацию многие до сих пор с трудом выговаривают. Особенно любопытны наполнившие YouTube рассуждения Миллера, почему современная Россия — не нация, а непонятно что». Здесь как раз прекрасная иллюстрация того, о чем я говорил, — что возникли проблемы с переводом. «Russian national team» — это «национальная» в смысле «представляющая Россию как государство» команда. Когда там «понаехали бойцы, махачкалинские борцы», как пел Нагано, надели трико и стали национальной российской командой по вольной борьбе, то, в общем, сразу возникает какая-то такая проблема: что тут у нас с нацией? И много других примеров: национальная валюта — это валюта российского государства, конечно.
Россия — это не nation state и не может им стать. За этим нашим спором с В. А. Тишковым — длинная традиция, мы давно этим спором занимаемся. Что я пытаюсь сказать в этом споре? На самом деле идея, что нация — это норма и что nation state — это норма, серьезными политологами уже давно оставлена. Есть масса различных форм государственных образований, которые в той или иной степени мимикрировали под национальное государство просто потому, что до недавнего времени Запад абсолютно доминировал в международных отношениях. Действительно приходилось верить в казалось бы незыблемое, что демократия, нация и благосостояние — это такой пакет, причем благосостояние идет за демократией как ее результат. Но от этого мало что осталось сегодня.
Мы должны освободиться от этих шор. Собственно, либеральное сознание, помимо того что оно ужасно обижается, что Украина не была нацией в XIX веке, мечтает о том, чтобы Россия наконец стала nation state. Таким, как его понимает либеральное сознание. Помимо либерального сознания, еще есть всякие не очень либеральные сторонники идеи русского национального государства, которые тоже очень хотят национального государства.
Мне кажется, что любая попытка реализовать этот идеал чревата очень серьезными проблемами — прежде всего, кстати, для активистов этих движений. Смотрите, как любопытно все эти сюжеты отразились в поправках к Конституции, которые наша нация или не нация, граждане нашей страны, будут принимать или не принимать голосованием на вроде как не референдуме, а опросе, вот чем-то таком. Там много всякого очень странного, но там есть одна поправочка, которая как раз расстроила В. А. Тишкова, который очень двигал идею российской нации как нации гражданской. А я всё время объяснял, почему это не очень легко получается из-за советского наследия. Так вот, поправка там такая, что в Конституции появляется понятие русского языка как языка государствообразующего народа. И это в некотором смысле означает, что, не будучи упомянутым, русский народ упомянут как государствообразующий, русский язык упомянут как государственный, и таким образом зафиксирована некая новая реальность, проектируемая реальность (как мы ее получим — это следующий вопрос) в отношениях между Российской Федерацией и автономными республиками. Потому что либо Татарстан — это государство, и тогда все в Татарстане должны учить государственный язык татарский, а также государственный язык русский, либо Татарстан — это автономия, в которой (и не только в ней, а везде в России) татары могут учить свой язык, если захотят, а русские могут не учить татарский язык, если не хотят. Как, впрочем, и другие этнические группы. Это очень серьезная подвижка.
Но вкупе с тем, что в Конституции сохраняется «многонациональный российский народ» и, соответственно, не упоминается российская нация как гражданская, у нас возникает некоторая подвижка, которая странным образом подтверждает то, что Валерий Александрович назвал «непонятно что» в конце своего поста. Это не непонятно что, это просто не национальное государство. Это государство, в котором существует целый ряд политически мобилизованных групп, которые считают себя нациями. Если это случилось, то уже «фарш невозможно провернуть назад». Значит, с этим надо как-то выстраивать какую-то конструкцию. Если мы только поймем, что национальное государство не является абсолютной нормой, если мы, кстати, поймем, что демократия никогда не была преобладающей по численности, по распространению, формой политической организации человеческих обществ, никогда, — то тогда мы поймем, что у нас есть довольно широкое поле для экспериментов. Лишь бы разумных. При строительстве государства и при использовании дискурса нации.
Я не ответил на вопрос, который задал Константин Крылов. Потому что я считаю, что определить нацию как нечто стабильное очень трудно. Мы сейчас как раз в социальных науках видим, как постепенно начинаем нащупывать какие-то способы изучения вещей, которых мы даже и не видели прежде. Вот Гусейнов говорит: «Австрийцы не хотели видеть, что были чехи и словаки». Почему? Видели и даже признавали их существование. Сегодняшние историки, глядя на вторую половину XIX века в Австро-Венгрии, видят, например, такое явление, как national indifference — национальное безразличие. С помощью этого понятия они описывают нежелание людей по тем или иным причинам откликаться на мобилизующие усилия национальных активистов. Кроме того, историки изучили как функционировали сообщества, в которых люди вместо чешской и немецкой идентичности (которые, соответственно, чешские и немецкие национальные активисты насаждали), все-таки придерживались в течение очень длительного времени локальных идентичностей. Они говорили о себе как о Budweisers, или они могли говорить о себе как о богемцах, и это было для них более важно, чем то, что они чехи или немцы. Они были частью вот этого региона, частью этой коронной земли. И много всяких других таких вещей. Это означает, что мы видим, что даже в условиях, когда происходит массовая национальная мобилизация, «и тогда, как один, весь советский народ за свободную Родину встанет» — во-первых, при ближайшем сравнении оказывается, что далеко не «как один весь советский народ встал», а если встал, то побежал в разные стороны (например, в 1941 году), и много чего еще. Но помимо этого, мы еще знаем, что эти пики мобилизации проходят. Они проходят, как волна, и после них происходит демобилизация. И национальная принадлежность становится намного менее важной.
Очень интересное явление — это наша сегодняшняя эпидемия. Потому что вдруг оказалось, что важна-то, на самом деле, не национальность, а гражданство. Потому что по гражданству тебя будут лечить бесплатно или не будут лечить бесплатно, что с тобой будут делать и будут ли тебе пособие платить. И надо понимать, что, в общем, миф всевключающей нации, каковая якобы существует в западных странах, уже умер. Миф о том, что nation state —обязательно самая успешная форма, тоже умер, и что это непременно ведущая к демократии форма. Соответственно, мне кажется, мы можем продуктивно работать с этим представлением о том, что нация — это центральный символ. Он важен в публичном дискурсе, в политическом дискурсе, он важен для нас индивидуально в разной степени. Нам о нем всегда напоминают, это то, что называется «банальный национализм»: флаги на окнах, флаги на почте и так далее. И в этом смысле получается, что я не могу ответить на вопрос Крылова. Подозреваю, что он знал, что я не могу ответить на его вопрос в том виде, который он имел в виду. Но я могу переиначить этот вопрос и сказать: да, в конце XIX — начале ХХ века в России были очень видимы такие вещи, как политическое включение не только через политическое представительство, Думу и так далее, но и через разные ассоциации, высокая мобильность, очень быстро растущее количество перемещений — прежде всего по железной дороге, урбанизация, индустриализация, альфабетизация (то есть распространение грамотности). Это время, когда в Россию всё это приходит. И потом приходит Первая мировая война, потом приходит советская политика коренизации, территориализации этничности, и это просто другие обстоятельства, другая политика, другие проекты делания наций.
Всё, что я сказал, можно же применить и к Украине, и я об этом писал не раз: что попытка построить нацию и государство там, где она не строится, не получается ее построить, чревата обострением, потенциальными расколами. Всё это мы наблюдали. Попытки у нас реализовать такой же проект тоже приведут к неприятностям.
