В августе 2009 года в клубе «Билингва» Виктор Живов прочел лекцию «Русский грех и русское спасение». Сегодня мы публикуем часть его выступления. Полный текст лекции доступен по ссылке.
Живов рассказал, как каялись люди на Руси и как трансформировалась эта практика в дальнейшем. Покаяние — одно из центральных понятий, разграничивающих западную и восточную культуру. По мнению Живова, сотериологические представления (сотериология — учение о спасении) стали центральным аспектом русской культуры.
Виктор Живов — филолог, специалист в области русского языка. Доктор филологических наук, профессор Отделения славянских языков и литератур Калифорнийского университета в Беркли.
28 апреля в клубе «Клуб» в рамках проекта «Публичные лекции Полит.ру» выступит китаевед Евгений Верлин с лекцией «Китай — Россия — Украина: геополитические качели». Регистрация желательна, но не обязательна.
Покаяние и исповедь представляют собой, согласно Мишелю Фуко, одни из наиболее важных технологий личности. Перечисляя совершенные за день прегрешения, кающийся занят самоанализом и мемориализацией собственных действий. Когда он или она приходят к священнику на исповедь, эта память превращается в нарратив. Этот нарратив, составленный из совершенных грехов, определяет концептуальное восприятие жизненного опыта. Фуко в основном интересовался западной личностью и имел в виду западные покаянные практики. Эти практики возникли довольно поздно, в основном, в тот период, когда контакты между западной и восточной церквями сделались редкими, напряженными и по большей части враждебными. Неудивительно, что понятия о грехе, покаянии и спасении развивались в двух частях христианского мира в двух существенно разных направлениях. Рождение чистилища на Западе можно рассматривать как важнейший момент в этом расхождении, имеющий при этом символическую значимость. Покаянные практики на Западе изучены куда лучше, чем покаянные практики христианского Востока, включая и Россию, поэтому изучение этой стороны русской культуры неизбежно приобретает сравнительный характер.
***
Обычно развитие покаянных практик Нового времени рассматривается как часть общего процесса упадка религиозного чувства и утраты вероисповедной чистоты. Согласно этому представлению, наши предки всегда были готовы каяться и рассматривали различные природные катастрофы как наказание за их грехи. Общество верующих пронизывал дух покаяния. У этого тезиса нет никакого фактического основания. <...> Большинство сведений, которыми мы располагаем, извлекаются из литературы монашеского происхождения, так что они не могут быть экстраполированы на все общество. Те данные, которые у нас есть, нуждаются в истолковании, обращающемся к картине средневекового русского благочестия.
В Киевской Руси ХI–ХII века покаянная дисциплина была в своих главных элементах такой же, как и в Византии того же периода. Из Византии большинство этих элементов и было заимствовано. Тайная исповедь была вполне утвердившейся практикой; и черное, и белое духовенство могло исповедовать и давать отпущение грехов. Для этого периода отсутствуют ясные указания на то, что покаяние было одним из главных таинств, наряду с евхаристией и крещением. В отличие от Запада, но в согласии с Византией, сакраментальный статус покаяния не был существенным моментом в богословских или канонических дискуссиях, граница между таинствами и прочими обрядами определялась куда более расплывчато, чем в западном мире.
***
Можно думать, что русские, за немногими возможными исключениями, не калькулировали своих грехов с той методичностью, которая характерна для Запада. Они исповедовались редко, а некоторые откладывали исповедь до последнего часа, когда священник уже не мог входить в частности и назначать епитимью.
***
Покаянная практика тесно связана с представлениями о потустороннем мире. Можно предполагать, что представления о том свете, которыми руководствовались русские христиане в Средневековье, были более или менее оптимистичными, по крайней мере, по сравнению с сопоставимыми западными феноменами. И этот факт естественным образом объясняет отсутствие строгости в трудах покаяния. Хотя описания адских мук пользовались определенной популярностью, <...> грешники рассчитывали на божье милосердие и надеялись миновать врата ада. Эта надежда оставалась в силе вне зависимости от числа и тяжести нераскаянных грехов. Божественное человеколюбие беспредельно и иррационально.
Здесь нужно сделать замечание об относительности оптимизма. Рождение чистилища подарило Западному миру перспективу, которая была, скорее, оптимистической: ты, конечно, будешь сидеть какое-то время на горячей сковородке, но потом, когда тебя дожарят и выжарят из тебя все твои грехи, ты войдешь в рай. У восточного христианина никакой такой надежды нет: ты нагрешил, и если ты нагрешил достаточно, то всё! У тебя больше нет никаких способов после смерти разрешить эти муки. Ты идешь в вечные муки. Тем не менее парадоксально, но западные средневековые христиане больше боялись Чистилища, чем восточные христиане боялись ада. У восточных христиан ужас ожидания мук облегчался надеждой избежать —по праву, или, скорее, по случаю — челюстей ада.
***
Бесстрашие русских людей основывалось на определенной сотериологической концепции. По крайней мере, на совокупности не слишком определенных сотериологических понятий. Спасение, когда о нем задумывались, оказывалось никак не связанным с человеческими усилиями. Мы, конечно, в силу скудости источников можем только догадываться о воззрениях обычных людей — не монахов, которые занимались писанием назидательных сочинений, но даже единичные свидетельства, которые у нас есть, проливают свет на общий ландшафт.
Я приведу свидетельство из записок о России датского посланника Якоба Улефельдта, который побывал в России в 1578 году при Иване Грозном. Он рассказывает о беседе о спасении с приставленным к нему пожилым и степенным человеком по имени Фёдор. Фёдор утверждал (цитирую), что «каждый может спастись, пусть даже он изо дня в день прибавляет грех к грехам, если только однажды у него появится намерение обдумать свои поступки и принести покаяние». Улефельдт — лютеранин — возражал, что спастись может, конечно, любой покаявшийся грешник, но это не относится к тем, кто грешит и грешит, надеясь когда-нибудь в будущем исправиться.
***
Мы видим, что Мария Магдалина спаслась очень странным образом. Очевидно, что для Фёдора индивидуальная нравственность никакого отношения к спасению не имела.
Совершенно очевидно, что русское спасение от индивидуальной нравственности, а, соответственно, и от индивидуальной исповеди и епитимии не зависело. Спасение относилось ко всему православному сообществу и приходило само собой. И оно состояло в постепенном преображении этого мира в Царствие небесное и осуществлялось не через нравственное преображение, а через распространение литургического космоса на внешний для него мир. Или, если пользоваться другой метафорой, внешний мир постепенно поглощался Божественной благодатью. Согласно этому взгляду, благодать выражается в обожении, которое изначально и неизменно присутствует в литургии, в церкви, которое и есть Царствие Небесное. И это Царствие Небесное, сошедшее во время богослужения, должно как-то распространиться вне храма, захватить весь народ разом и вовлечь его в спасение. Всё прочее не важно, а все эти аскетические подвиги, богословские познания, покаяние и дела милосердия — это всё неплохо, но факультативно, необходимо для тех, кто превратил спасение в свое каждодневное дело, т. е. для монахов и монахинь.
***
Вплоть до конца ХVIII века стандартной реакцией властей на появление новой чудотворной иконы был арест того, кто это устроил. Их заставляют признаться в том, как и в каких корыстных целях они это устроили. Так, в 1723 году Черниговский епископ Иродион послал в Синод доношение, в котором доносил, что пятого мая поп Терентий, служивший в одной из черниговских церквей, видел вместе со знатными людьми, как образ Богоматери испускает слезы. Слезы собрали в сосуды, а икону перенесли в кафедральный собор, на следующий день она исцелила черниговскую жительницу Авдотью, у которой внезапно начало корчить уста, и ноги, и руки. Синод определил: образ и истекшие от него слезы прислать, запечатав в удобный для этого ковчег, а попа Терентия выслать под крепким караулом. После двух лет заключения и следствия поп Терентий показал, что от него требовали, а именно: что никаких подлинных слез не было, а «умыслил он то разгласить в народ ложно для собственного своего прибытку». За это время Пётр Великий успел умереть, и для «поминовения высокославныя и вечнодостойныя памяти Государя императора» Синод был снисходителен и лишь распорядился высечь Терентия плетьми и вместо вечной ссылки на галеры просто лишить его священства. Свидетелей, равно как исцеленную девку Авдотью, также должны были публично бить плетьми нещадно, а Иродиона оштрафовали на 1000 рублев. Всё это следовало сделать, «дабы и впредь, на то взирая, другим так чинить неповадно было».
***
Один из факторов, который делал православных столь невосприимчивыми к духовным выгодам строгой покаянной дисциплины, частой исповеди и внушаемой ей некоторой уверенности в будущем спасении, были их сотериологические верования, а именно их расчет на нерегулярные, а именно не институализированные способы спасения. Спасение могло быть достигнуто, как я уже говорил, при помощи чудотворных икон, святых колодцев, удачного места погребения и т. д. При доступности всех этих способов верующих вряд ли могли привлечь строгие покаянные правила и утомительный процесс институализированного отпущения грехов. В ХVIII веке предпринимались попытки осудить это «незаконное спасение» и исключить его из числа допустимых инструментов достижения спасения. Чрезвычайно показательно, что эти усилия принесли ничтожный результат. Для большинства населения малоизвестная чудотворная икона или подозрительные юродивые оставались куда более действенными и надежными способами избежать вечных мук, чем признание в не вполне понимаемых прегрешениях, которое произносится перед приходским священником, и отпустительная формула, связанная с еще менее понятной так называемой «властью ключей».
