Л. Антонова: Вы закончили журфак МГУ в 1989 году. А я заканчиваю его сейчас — 35 лет спустя. И мне интересно, чем, во-первых, запомнился журфак, а во-вторых, может у вас есть предположения, что произошло за эти годы, что сегодня нас журналистике на журфаке не учат?
Т. Малкина: Значит, первый вопрос, что мне запомнилось на журфаке. Мне запомнилась музыка, кино. Запомнилась библиотека иностранной литературы, всякие люди, в которых ты влюблялся. Просто так оказалось, что я поступила на журфак в одной стране, а окончила его в другой. О вас, боюсь, так не скажешь. Страна, в которой я поступила, мне не нравилась. А дальше началась другая страна, совсем другая. Мне, конечно, запомнилось на журфаке еще несколько преподавателей прекрасных. У меня в группе, не только на потоке, а в группе вел русский Розенталь. Мы боялись его. Он был воистину страшный. Кучборская, Ванникова. Но заметить: это все люди, которые не имеют никакого отношения к условному «ОЖ» («основы журналистики»). Это люди, которые пытались в данных условиях как-то нас образовывать. Учить нас истории, литературе, истории искусств и все. Журналистика у нас тогда называлась «Теория и практика партийной советской печати» — «тырпыр». Сейчас это называется «пыртыр». Также увлекательно, кстати, было, но совершенно не нужно все, что связано с технологиями. Я знаю, что вы знаете, что мы выросли в аналоговом мире и что мир по-другому устроен, но не уверена что вы до конца понимаете каково это. Поэтому я была увлечена линотипом и всякими методами печати. Журналистике нельзя научить, потому что нет такой профессии.
Л. Антонова: А распределения на модули у вас были? Чтобы человек шел в ту область журналистики, которая ему наиболее интересна?
Т. Малкина: Да, это называлось не модуль, а сразу специальность. Газета, фото, теле…
Л. Антонова: А тематические?
Т. Малкина: Нет.
Л. Антонова: Вот уже давно существуют еще и тематические модули. И вот в нашем году объединили два модуля — политический и социальный. Ходило много баек о том, что политический модуль всегда был каким-то камерным закрытым сообществом. Были ли у вас люди, заинтересованные в политжуре и как сами вы к ней пришли?
Т. Малкина: У нас точно никаких специализаций, байкам не верьте! Разве что в напитках разных и способах их употребления. Нет, понятно, что люди интересовались всегда чем-то своим особенно. И некоторые, не скажу, что многие, из этих самых интересовавшихся своим чем-то особенным потом-таки стали заниматься журналистикой в разных ее проявлениях. Меня действительно интересовала политика и практически ничего кроме политики. Нет, в общем, музыка и искусство — тоже. Но у меня как будто всегда был воспаленный социальный темперамент. Мне казалось, и уже восемьдесят девятом году небезосновательно, что политика — это место, где можно чинить мир.
Л. Антонова: А было прям такое драматическое типичное представление студента?
Т. Малкина: Ну за студентов журфака типичного я не отвечу — повторюсь, не очень много из моих однокашников вообще стали работать в журналистике. Каким вы хотите чтобы молодой журналист был, мы поступали в 16-17. В 22 года мы становились молодыми специалистами. И в течение трех месяцев было необходимо устроиться на работу, а если ты не устраивался, то становился тунеядцем. И там накладывалась ответственность — то ли административная, то ли уголовная.
Л. Антонова: Как вам ваши первые журналистские опыты?
Т. Малкина: Я не готова отвечать за качество моих журналистских фокусов, но опыт прекрасен.
Л. Антонова: Ну, раз уж мы говорим тогда все еще о студенчестве, вот о тех самых молодых порах, я-таки обращусь к вопросу про Вопрос с большой буквы, вы поняли. Мне интересно, вот момент, который запечатлен в истории, когда вот вы задаете этот вопрос, мне 22, вам там тогда было 24. И я в целом могу представить эмоцию, порыв, потому что вы потом говорили о том, что вот это был не профессионально задан вопрос, все в этом духе, но мне интересна эмоция, вот вы задаете этот вопрос, что вы чувствуете в этот момент и спустя какое-то время? Ну, то есть, понимаете, что вы, понимали ли вы вот масштаб, наверное, вот этого всего?
Т. Малкина: Нет, ну что я чувствовала? Я чувствовала ярость в основном, поэтому это был не вопрос, а такое риторическое упражнение, поскольку, не знаю, если бы я была позрослей, я бы, может, их просто обматюкала или что-нибудь, ну, как-то выразил свое отношение, сказала бы, твари вы поганые, что же вы творите? Но поскольку меня не так учили, я все-таки была неплохо воспитана, как-то я сочла необходимым более вежливо это все сообщить. Нет, на самом деле просто ярость. Я помню, что когда они появились, это было, конечно, громадное недоумение, потому что выглядели они, прямо скажем, вообще не очень, ну, просто как какое-то недоразумение, что вы серьезно? Вот эти вот люди, то есть вы сейчас все, вот это вот какие-то танки, какие-то указы, которые вы понавыписывали, это вы, да, все собираетесь делать? Ну, такая ярость, недоумение, ну, в общем, ничего кроме этого, поскольку все быстро кончилось.
Л. Антонова: А потом?
Т. Малкина: Потом когда?
Л. Антонова: Ну, я не знаю, когда вы уже понабрались опыта жизненного?
Т. Малкина: Жизненный опыт не меняет ретроспективно моих чувств в отношении членов ГКЧП на сцене мятых, каких-то плохо бритых, и прямо...
Л. Антонова: Хорошо. Интересно, пока составляла вопросы, много, конечно, написано, и много вы сами рассказываете про Ельцина, вы работали в журналистском пуле, ну, вот просто про Ельцина, как про человека, каким вы его помните, что он был за человек? Может, есть какая-то история, которая вот вам навсегда заполнилась, там какая-нибудь улыбка на какое-нибудь высказывание или что-то в этом духе, что вот у вас осталось в памяти?
Т. Малкина: Что я могу сказать про Ельцина, как про человека? Я не очень хорошо знала его как человека, я не знаю, кто хорошо знал его как человека. Даже когда ты следуешь за этим самым человеком долго и много, а также наблюдаешь и даже иногда контактируешь, это совершенно не означает, что ты знаешь человека. Он был довольно, как бы так сказать, другой. Он... Я не уверена, что я знаю еще кого-нибудь похожего на него, — не столько внешне, сколько по типу устройства. Он был необычный, не очень милый, так мягко говоря. Как-то при этом по-своему иногда он бывал страшен, иногда невероятно обаятелен. Я не знаю его как человека, но мне очень нравится его жена, очень. Из чего можно сделать вывод, что он был... Мужик-то неплохой. Но если серьезно, я испытывала к нему до сих пор глубокую нежность, потому что мне кажется, что из такого вот Свердловской области Ельцина, у которого там слева кудри токаря, справа — кузнеца, он каким-то непостижимым образом — можно долго рассуждать как — превратился в человека, который как-то воспринял ценности совершенно для него новые и для всех, собственно говоря, новые. Они стали его ценностями, он их прямо вот придерживался. Они были ему важны. Естественно, у него не все получалось... Не все получалось просто, многое вообще получалось криво, но я испытывал громадное уважение к нему, в частности, вот как журналист, и даже я бы предложил от имени нашего хромого цеха за то, что свобода печати была и свобода слова была для него действительно ценностью. И дважды... Один раз он как бы просто формально свернул с этого пути — в 93-м году, продержался, по-моему, два или три дня, и больше никогда. И степень свободы, с которой кто угодно мог позволить себе все, что угодно писать про Ельцина, человека, мужчину, не знаю, алкоголика, президента, вам и не снилось. И это было осознанно. То есть я была сама свидетелем много раз случаев, когда к нему приходили, говорили, Борис Николаевич, ну, этому надо положить конец. Ну, понимаете, это невозможно. Нет. Ну, такой он был, большой. Не знаю, как объяснить точнее, он был большой. Сейчас таких не делают.
Л. Антонова: У вас в одном интервью вы говорите, когда про Ельцина, что вот про тот период и про ваше отношение к этому, вы, формулируете это так, что вы идентифицировали себя с этой властью, что это была ваша власть. Мне вот интересно в этой связи, когда стало понятно, что вот этой идентификации с властью больше нет. И в этот ли момент вы уехали из России?
Т. Малкина: Во-первых, я не уехала из России. Я отлучилась из России на три года по семейным обстоятельствам. Это не было связано с политическими процессами в России. Насчет того, что мы идентифицируем себя с властью, это не так. Это не совсем точно. Надеюсь, что я прям не сказала так дословно. Я пыталась объяснить пытливому журналисту про то, в частности, отвечая на вопросы про осуждаемое ныне многими поведение журналистского корпуса в 96-м году, пытаясь объяснить, почему... Ну, если так попросту, мы «топили» за Ельцина. Я пыталась объяснить, что внутренние отношения с вот этой молодой российской властью... Конечно, мы не идентифицировали себя с нею совершенно, но нам повезло работать в тот момент, когда вдруг стало естественно, говорить не «эта» страна, а «наша» страна. И когда, ну, так исторически вышло, что мы все еще были практически знакомы с тем, что называется властью, нечаянно, ну, чисто возрастная какая-то историческая фигня. И у нас, безусловно, было ощущение, что мы хотим одного и того же и стремимся примерно к одному и тому же, если говорить в общем и целом. Мы хотели свободной, нормальной, независимой, экономически здоровой страны. И наше представление о том, что есть свобода, что есть нормальность, что есть экономическое здоровье в довольно длительный исторический период совпадали.
Л. Антонова: Хочу перейти немного к непосредственно журналистике. Я просто вот про момент, где вы объясняете вот эту историю идентификации себя с властью. Это я взяла из того же интервью, из которого идет следующая ваша цитата. Вы там упоминаете газету «Сегодня». И интересный там момент. Там классная есть история про Гусинского. Ну, это ладно, стоит почитать, в общем, это интервью. Вы там говорите, что эта газета заложила фундамент для культурной журналистики в современной России. Вот что это был за такой фундамент? Это какие-то авторы или, может быть, какие-то темы или фокус, с которого эти темы рассматривались? И интересно в сравнении с сегодняшним временем. Вот есть ли у нас сегодня такая культурная журналистика?
Т. Малкина: Вы знаете, это было сразу про все. Это было про темы, это было про авторов, это было про способ отношения к аудитории, способ отношения с собственной культурой. И это было в огромной мере про язык. Вообще вся газета «Сегодня», как, мне кажется, тогда, как и появившийся примерно одновременно с нею «Коммерсант», и позже появившаяся газета «Ведомости» — Все это было про изобретение нового языка. Вообще нового языка, которым журналист может писать, думать, обращаться. Вы не поверите, мне кажется, до сих пор этот вопрос не решен, но, как известно в русском языке, универсальное обращение, гендерно-нейтральное, к человеку, которого ты хочешь позвать на улицу, оно звучит так – «извините». Потому что товарищ не работает, гражданин не работает, господин тоже не работает, мужчина – неприятно, за женщину можно глаз получить. Ну, вот такое. А когда мы делали газету «Сегодня», фактически, это на самом деле началось с «Независимой газеты», но поскольку мы из нее вышли и сделали газету «Сегодня» — это правда было в большой мере про изобретение языка. Вплоть до мелочей, например, как мы называем в третьем лице персонажа, желательно не повторяя каждой строчки его имя. В результате на некоторое время победил «господин», если я не ошибаюсь. Победил «господин», хотя потом «господин» стал растворяться, потому что выяснилось, что русский язык велик, непобедим и непреодолим, и всякий раз, через какое-то время после внедрения господина, вдруг стало понятно, что каждый раз, когда ты пишешь «г-н», какой-то случается непредусмотренный тобой иронический или саркастический эффект. Поэтому мы над этим много работали. Отдел культуры был совершенно, мне кажется, просто… Ну, во-первых, он легендарный, он невероятный. Вы позовите сюда Алену Солнцеву, которая, собственно, его сделала. И основной секрет заключался в том, что она умела находить… Ну, они и сами нас находили в тот момент, и слетались лучших, самых талантливых, самых блестящих, самых неожиданных авторов. Понимаете, просто тогда экспертная среда, в частности культурная, она тоже только зарождалась. Нам просто повезло. Это не то, что вот сейчас надо маяться. Нам просто дико повезло, и просто зарождался даже, строго говоря, институт нормальной критики культурной. И поэтому все авторы, блестящие или не блестящие, их было… А, они много, все они были на виду, и понятно, что мы хватали каждого чудесного. И она просто давала им максимум свободы. И мы ужасно много разговаривали. Мы вообще проводили друг с другом столько времени, сколько, безусловно, не проводили ни с какими членами своей семьи, не знаю, партнерами, бойфрендами, геллфрендами. Мы просто не разлучались. Мы были страшно вштырены, нас дико перло. И мы непрерывно с утра до ночи разговаривали. Могли подраться про слово «господин». Мы могли дико рассориться из-за показавшейся нам несправедливой рецензии на кино. Потом, кино только появилось, понимаете, ведь этого же тоже всего не было. То есть, собственно, сам материал, предмет описания, он тоже на наших глазах прям так вау, появлялся. И только зарождались и начинались какие-то новые фестивали, культурные инициативы. Слово «куратор» тогда еще вообще никто не знал до тех пор, пока в газете «Сегодня» не появилась сердитая Екатерина Деготь и не обучила всех буквально с кнутом, ходя по коридорам. Это «куратор» называется. «Куратор»! Ну, просто мы совпали с зарождением, собственно, этой самой постсоветской культуры. И мне кажется, это действительно был уникальный отдел. До сих пор его бриллианты, которых там было много, это такая суперкорона с много бриллиантов. Вот теперь короны нет, некоторых бриллиантов просто нет уже с нами в принципе. Но до сих пор они вот… Некоторые из них еще сияют.
Л. Антонова: Очень здорово, что вы сказали про язык, потому что мы тут часто тоже опять же с нашими гостями обсуждаем момент с тем, какой язык адекватен сегодняшней реальности. Если говорить в контексте журналистского языка, ну, то есть сегодня же еще очень сложно с форматами условно, потому что тот же Telegram, который поглотил вообще всех и вся, и там высказывает… Каждый высказывающее мнение там считает себя частью какой-то медиа-системы определенной, так или иначе. И вот интересно, какой… Есть ли у вас представление какое-то о том, на каком языке вот говорят сегодня современные медиа или условные, наверное, лидеры мнений?
Т. Малкина: А я не знаю, кого вы называете лидером мнения. Я, кстати, подозреваю, что у нас с вами лидеры мнения есть, или на это такого для себя могут вообще не пересекаться. Это очень сложно выяснить.
Л. Антонова: Наверное, это сейчас зависит от аудитории, потому что очень много многоуровневая вообще медиасистема у нас сейчас, если мы говорим особенно про онлайн, тем более преимущественно.
Т. Малкина: Ну так в чем вопрос?
Л. Антонова: Про язык.
Т. Малкина: Про язык что? Нравится ли мне язык тех Телеграм-каналов, которые я читаю?
Л. Антонова: Нет. Вы приводите пример через «господина», например? Журналистский язык, современный, отличается чем-то особенным для вас? Замечаете ли вы, что вот этот язык, которым преподносит информацию, он изменился?
Т. Малкина: Ну хорошо, я правда не из вредности, я просто пытаюсь уточнить, что мы сейчас... Где мы сейчас знакомимся с журналистским языком?
Л. Антонова: Я про стилистику.
Т. Малкина: Ну как, например, назовите медиа любое? С какого вы начинаете читать новости, например?
Л. Антонова: «Осторожно, новости». Но там это чисто новостная повестка, то есть там все... Вряд ли там можно увидеть какую-то стилистическую заковырку.
Т. Малкина: Я согласна. А про что вы тогда спрашиваете?
Л. Антонова: Ну я же не про новостное говорю.
Т. Малкина: А про какое? Ну назовите мне любое медиа.
Л. Антонова: Ну про культурную журналистику. Хорошо, «Сноб» у нас есть, который сейчас пишет просто, уже вообще не тем языком, которым писал раньше, можно так сказать ввиду определенных изменений.
Т. Малкина: Вы в этом смысле? Вы спрашиваете, подвергся ли цензуре язык журналистики или так?
Л. Антонова: Пускай вот так. Давайте на этом остановимся.
Т. Малкина: Вы знаете, вы должны были мне дать какое-то домашнее задание, потому что, признаться, давно я не проникала к «Снобу», хотя была, безусловно, к нему причастна даже в момент его создания. Хотя нет, наверное, где-то вот несколько месяцев назад что-то я такое из «Сноба» прочитала и поразилась как раз тому, как мало изменился язык «Сноба». Потому что присущая «Снобу» необычайная легкость в мыслях, она совершенно сохранилась, и она отражается, собственно, в способах выражения этих необычайно легких мыслей, на мой взгляд. Поскольку «Сноб» я никогда не воспринимала как медиа, которое пишет о… Ну это несправедливо, кстати, вот сейчас я подумала, что я несправедлива. Медиа, которая серьезно пишет на политические или социальные темы, скорее такое, ну, трали-вали. Как раз «Сноб» мне трудно сказать. Ну, давайте поговорим про… даже не знаю, что… А кроме «Сноба», давайте еще кроме «Сноба».
Л. Антонова: А давайте вы пример приведите теперь!
Т. Малкина: Я как-то прямо затрудняюсь. Дим, приведи пример. Да, у нас в свое время есть довольно прекрасный, как мне кажется, журнал под названием «Отечественные записки». И у нас с моим коллегой, другом и практически моим альтер-эго, как мне печально это признавать, сейчас вот… Ты постригись хоть.. Дмитрием Волковым была мечта, которую не очень разделяли как раз наши коллеги, ну вот члены редколлегии, потому что они не настолько… У них не настолько это болело, потому что мы были единственные журналисты там. И мы сделали такой номер, который назывался… Журнал был монотематический, то есть толстый, серьезный. Там принципиально никогда не печатались журналисты, за исключением темы медиа. И мы сделали номер про язык оскорблений. Это было давно, потому что журнал я закрыла в 2014 году.
Л. Антонова: А это в виде словаря выглядело?
Т. Малкина: Нет, это в виде… Это такой серьезный, аналитический, ненаучный, популярный вполне журнал, в котором мы пытались взять какую-нибудь тему, рассмотреть ее пристально, лучшими умами, которые думают на эту тему, проанализировать, что не так, в чем проблема? И как-то вот мы исходили из того, что когда выяснится, что не так, там просто надо где-то припаять, где-то привязать, где-то что-то еще сделать. И мир в этом конкретном месте немножко улучшится. Язык оскорблений… Нет, это были серьезные всякие такие разборы, статьи, анализ филологический, философский, социологи. Собственно, нас интересовало всегда и, по-моему, до сих пор интересует… Это любимый пример еще, можно сказать, в вегетарианские времена, когда тут все шли на футбол. Все путешествовали туда-сюда с белыми ленточками, без белых ленточек, по бульварам, с писателями, без писателей. Было большое разнообразие рукодельных, самодельных лозунгов. И вот у нас есть совершенно любимейший пример. По-моему, это была женщина. Несет огромный такой транспарант, сделанный прямо плакатным пером с применением туши или гуашью, ну такой нарядный, где было написано «Имейте совесть, твари!». И этот феномен нам… Бесконечно интересен. На самом деле это было про способы коммуникации. Про способы коммуникации, которые каким-то непостижимым образом все равно живут и побеждают в виде «Имейте совесть, твари!». Это же было совершенно искренне. И, собственно, к сожалению, язык той журналистики, которая уже здесь совершенно запрещена, он тоже в немалой мере звучит как «Имейте совесть, твари!». А коммуникация не происходит. То есть язык есть, но он негоден. Ну, вернее, как он? Он негоден только для передачи сообщений о том, что ты чувствуешь ярость, ненависть, презрение, отвращение. Вот это все. Извините, я сбилась на язык. А про язык, слушайте, про язык современный, вот то, что я иногда все равно вынуждена, пусть и в интернете вижу телевизионного или слушаю там радийного, я знаю, что это звучит. Пусть это будет, пусть это я даже, пусть не звучит, пусть это будет просто старческое брюзжание. Но, конечно, ужасно поражает уровень безграмотности и плоскости языка. Ну, правда. Числительные никто не умеет склонять принципиально. А еще, знаете что, Лера, вы говорите, вы говорите, ну, вы, я не вас в данном случае веду, присутствующие исключаются, как всегда, но вы говорите «обзор на». И в этот момент каждый раз рука моя тянется к кобуре. А еще вы говорите, вот все говорите, мне, сейчас я вспомню, цензурную версию, «пофиг на», а так нельзя. И Розенталь в гробу уже весь, весь, весь извертелся, весь. А также, ну, в общем, много старческого брюзжания про порчу качества языка и про его уплощение. Ну и про, конечно, язык оскорблений, но это не мудрено. Он как бы… Как происходит инфильтрация всеобщая, в общем, конечно, степень разнузданности коммуникационной, она действительно поражает.
Л. Антонова: Мне очень нравится пример про числительные, потому что для меня это тоже всегда особенная боль. Как-то вот в меня это вложили однажды, и с тех пор я уже никак не могу избавиться. Ну, не то чтобы я сильно хочу, но меня это каждый раз я слышу, и тоже у меня проблемы возникают, если что-то где-то там не так сказали. В одном из интервью вы говорили, что в 2006 году выходил материал у вас, который назывался «Конец СМИ». И там были разные авторы, которые в какой-то определенной отрасли были профессионалами, все в этом духе. Мне вот интересно, если тогда, в 2006 году, произошел тот процесс, который вы дали ему такое название «Конец СМИ», то что у нас происходит сейчас? Неужели это какое-то посмертное… Неужели это какое-то посмертное подергивание, спазмирование журналистики или что это такое?
Т. Малкина: «Конец СМИ» – так назывался как раз наш номер журнала «Отечественные записки», тот самый, в котором в качестве авторов выступили и журналисты в частности, поскольку, собственно, они и были предметом изучения в некотором смысле. Нет, «Конец СМИ», конечно, мы имели в виду не в смысле, не в смысле хрюкающих подсвинков, Роскомнадзора и вот этого всего. Да. Хотя уже тогда первые, первые какие-то эмбрионы были различимы. Мы имели в виду существенно более фундаментальную проблему. В общем, мне кажется, мы совершенно были правы. Что сейчас происходит? Ну, сейчас, во-первых, сейчас происходит просто конец.
Л. Антонова: И что нам делать?
Т. Малкина: Хороший вопрос. Ну, вообще, есть на него простой ответ. Ну, если вы серьезно спрашиваете. Делать не СМИ. Овладеть более важными, существенными, полезными, нужными людям, миру, себе навыками. И делать не СМИ.
Л. Антонова: А если речь про социальное какое-то СМИ, в котором вся эта история граничит с активизмом, как, например, «Такие дела»?
Т. Малкина: «Такие дела» — это хороший пример. Как вы знаете, это последнее СМИ, которое еще не объявлено объявлено иноагентом, или экстремистом, или нежелательным. Видимо, может быть, завтра это уже кончится. Социальные СМИ — это хороший вопрос. Мы много про это говорили. Вот буквально мы с главным редактором «Таких дел» два дня назад про это долго разговаривали. Когда выяснится, что прекрасные СМИ, социальные СМИ, «Такие дела» не могут больше платить не только зарплату главному редактору, об этом никто не вспоминает, но и оплачивать билеты корреспондентам, которые должны ездить в командировки и во всякие страшные медвежьи углы забираться и светить своим беспокойным фонариком? Ну, тогда оно и прекратится. Что делать? Ну, смотрите. Если внутри вас разрывает выбор между журнализмом и активизмом, то выбирайте активизм. В ситуации невозможности заниматься журналистикой и в ситуации, когда пепел класса стучит вам в сердце, и когда вы хотите помогать людям, а журналистика сегодня, в общем, ну, давайте не будем притворяться невозможна и дисфункциональна, и бессмысленна. Ну, тогда идите, вот. Я чуть не сказала в муниципальные депутаты. Нет, туда уже не ходите. Идите волонтерить. Помогайте, собирайте деньги на всякое важное, хорошее, нужное. Как волонтер вы можете пока еще, в частности, заниматься просветительской деятельностью, которая может быть даже на сегодняшний день будет эффективнее, чем несчастные «Такие дела» прекрасные, которые бьются, как рыба об льду. Вы можете как волонтер, как, не знаю, создать какую-то образовательную программу, можете, например, пытаться приходить к людям и объяснять им, почему, почему там устройство ПНИ чудовищно, почему нельзя стигматизировать там то-то и то-то, почему и как следует по-хорошему обустраивать, не знаю, жизнь уязвимых социальных, в социальном смысле людей и так далее. Ну, а как еще?
Л. Антонова: Мне известно, что вы также занимаетесь, не знаю, или сейчас занимаетесь, наверное, преподавательской деятельностью. И мне вот интересно, откуда вот это у вас взялось? Это вот тоже из этого журналистского желания передать опыт, там, правду словно своими глазами или что-то другое?
Т. Малкина: Во-первых, меня попросили. Хорошие люди. Во-вторых, я сначала отбрыкивалась, отказывалась, а потом… А потом такой простой аргумент, что все равно им про это кто-то будет говорить. Да. И вот посмотри, что им про это рассказывают. Он таки подействовал, потому что рассказывает бог знает что, прям буквально бог знает что. И да, захотелось, захотелось, естественно, с дисклеймером, что мое мнение является частным, оно точно не может… оно не научное. Но захотелось просто рассказывать, как это было устроено на самом деле, просто работа. Но я, вы знаете, в этом году, это был первый год, когда я не преподаю, потому что тут наступил какой-то предел. Да. Например, есть слова, которые я не могу произносить, у меня просто они в рот не влезают. Есть события, на которые я не могу реагировать потребным для государственного университета способом. И я подумал, мол, мало того, что меня посадят, детей еще, ну, как-то вовлеку в беду. И, ну, просто наступил какой-то уровень проблематичности ситуации, скажем так, когда выйти из нее никакими формальными способами уже не представилось возможным.
Л. Антонова: Мы вот, ну, вы говорите про проблематичные ситуации, мы вообще не в простое время живем, но возвращаясь к журналистике, к новостям, новостным СМИ, вот Иван Давыдов недавно у себя в канале писал о своей искренней печали во время прочтения старых новостей, потому что там вот цитата, заголовок такой. «Медведев, уже упомянутый сегодня на Мосфильме попробовал воспроизвести шум прибоя, то под копыт», сообщает Интерфакс. Вот в этой связи интересно, есть ли у вас какие-то заголовки или, может быть, новости, по которым вы скучаете в сегодняшние времена?
Т. Малкина: Хорошая, кстати, Ваня, я забыла, как называется, мне недавно, я дочь расспрашивала, как называется эта профессия людей, которые для кино делают звуки своими руками. Это чудесно. Я выдумываю, что если бы мне предложили прожить жизнь заново, я бы, возможно, стала таким человеком, а в свободное от работы время флористом работала бы. Знаете, я не очень скучаю по каким бы то ни было заголовкам, если честно, я скучаю по нашему хулиганству со всякими рубриками и псевдонимами в газете «Сегодня», но оно было настолько эзотерическое, никому не понятное. У нас был там переходящий псевдоним Анатолий Весло, который тоже непонятно, откуда он взялся, из какого-то старого смешного учебника французского языка, вернее, французского учебника русского языка, где французов, по которому французы учили русскому языку, и там был какой-то невероятный... персонаж Анатолий, подросток, к которому все время так все и обращались в этом учебнике русского языка. «Анатолий, передай свое весло». Значит, и у нас появился псевдоним Анатолий Весло, который всем так полюбился, что его... И им стали подписывать все, что было стремноватое, потому что, конечно, мы всегда что-то стремноватое, что-то, на что могли отреагировать, позвонить, топать ногами, орать. Ну, это был максимум, правда, репрессивных действий. И дошло до того, что этого Анатолия Весло там в какой-то момент искали из ФСБ, действительно, с хорошими целями! Очень хотели проконсультироваться у Анатолия Весло на предмет очень важной статьи, в которой анализируются совершенно неожиданно, под совершенно неожиданным углом насущные проблемы. И вот, товарищи, у них был вопрос к Анатолию Весло, мы просто вспотели, просто... Ну, в смысле, мы не знали, как объяснить, где Весло. Сначала он был в командировке. Потом мне говорили, что нам придется убить Анатолия Весло, но его тогда придется хоронить и так далее. Потом к нему появилась пара, это уже такая разнуздная Татьяна Уключина. Ну, в общем, такое. Я не знаю, мы в газете сегодня вообще скорее были абсолютным антиподом газеты «Коммерсант», которая посвящала заголовкам недюжинные умственные усилия, у которых был целый отдел, который отвечал за сочинение заголовков. У меня есть один любимый, прям горячо любимый заголовок «Коммерсанта» из начала вот этого заголовочного бума. Он звучит так, я даже не знаю, поймете ли вы его. Нет, два заголовка. Первый звучит так. «Попов приказал мясу дешевить. Мясо не хочет». И второй мой любимый заголовок, он еще более нежный, референтный. «Референдум прошел. И плебисцит с ним». А дальше, начав эту заголовочную деятельность, «Коммерсант» уже никогда не смог остановиться. И, в общем, я считаю, что вот это искусство заголовка, такого говнозаголовка, это на самом деле наследие когда-то великого отдела заголовков газет «Коммерсант». Они выпустили как-то юбилейный номер. Это какой-то номер, где они собрали много заголовков, десятки заголовков своих. И, в общем, большего кринжа я не могу себе представить ни тогда, ни сейчас. Поэтому запомнившихся заголовков нет. Бывают смешные опечатки, бывают какие-то трагические события. Нет, заголовок оставляет меня равнодушным, наверное, потому что я знаю, что это на самом деле вообще не важно. То есть это важно, но не в этом смысле. Не в том, в каком сейчас. Поскольку не было понятия «кликбейт», хотя явление было, но, в общем, по-другому были устроены заголовки и заметки наши.
Л. Антонова: Ну, то есть вы говорите, что скучаете по какому-то хулиганству, по-вашему... То есть это какая-то атмосфера, условно, по которой вы скучаете. Я думаю, что все мы скучаем еще и по людям, которые уходят в последнее время. Мне вот тут рассказали, что вы вели похороны Льва Семеновича Рубинштейна либо выступали на них с речью. Почему так получилось? В каких вы находились отношениях? Что вас связывало?
Т. Малкина: Неожиданный вопрос. Нет, я не выступала с речью, я вообще ничего не говорила. Мы просто очень дружили, я его очень любила. И он был для меня очень важен. Все.
Л. Антонова: Какую-нибудь историю, может быть?
Т. Малкина: Про Рубинштейна? Это невозможно. Он великий поэт и совершенно невероятно замечательный человек. Чудесный друг.
Л. Антонова: В общем, когда вот последнее время мы начали сталкиваться с уходом вообще больших фигур, я начала читать... Ну, много читаешь о том, как люди по-всякому, по-своему рефлексируют всю эту историю. Вот когда ушел из жизни Вася Уткин, как раз главред «Осторожно, новости» Сергей Титов написал пост, где он сказал, что его уход — это очередное доказательство того, что в России будущего будут творить не те люди, которые представлялись до этого. Вот было ли у вас такое ощущение разочарования журналистского именно потому, что вы не были в России? Когда уходил кто-то из людей, которые были для вас авторитетны или не сталкивались с таким?
Т. Малкина: Слушайте, я перестала заниматься журналистикой примерно в 2007 году, когда я поняла, что я не могу быть журналистом в том смысле, в каком я хотел бы им быть, а стану партийным журналистом. По этой же причине шестью годами позже я закрыл журнал, который был по определению нон-партизан. Непартийное СМИ. И в 2014 году мне стало очевидно, что он таким оставаться не сможет. Ну, в смысле, я сама его таким не оставлю. Что значит, прошло его время. Я не знаю, я просто ужасно-ужасно огорчилась уходом Уткина, притом, что я уже практически ненавижу футбол. Просто нет, бесконечно огорчает, когда уходят, в смысле, о не только умирают, а вынуждены уйти из профессии люди, которые умеют хорошо работать. Ну и вообще просто Уткин был человек такой разный. Нет, никакой, я не знаю, есть ли у меня авторитеты в профессии журналиста, Дима? Нет, слушайте, вообще авторитетов в этом смысле нет, потому что последний, не знаю, оплот какого-то остаточного уважения профессионального были те люди, у которых мы действительно целенаправленно учились не ковыряться в носу в начале 90-х, из которых мы делали себя, из редакционных уставов, которых мы в некотором смысле, из этих уставов мы компилировали и делали наш новый. Люди, которые считаются образцом для нас профессиональным. И эти люди последние годы подводили меня страшно, а вот последний год подвели меня до такой степени, что даже не хочу о них думать. Я имею в виду, ну, какой-нибудь там BBC условно или когда-то газету «Нью-Йорк Таймс». Нет никаких авторитетов в профессиональной профессии, нет, конец СМИ уже давно произошел. И у меня скорее, вот у меня потом, если вы мне позволите, будет несколько вопросов к вам.
Л. Антонова: У меня последние вопросы. Вот интересно, ну, вы говорили, вы уезжали из России на некоторое время, это не было никак связано с политической ситуацией в стране. А было ли у вас, ну, вот сегодня тревожное время вообще и журналистики нет, как мы уже выяснили, высказываться публично страшно, страшно иногда даже просто на улицу выходить. Понятно, что люди в постоянном таком подвешенном состоянии. Было ли у вас желание, задумывались ли вы вообще про то, чтобы уехать из страны?
Т. Малкина: Я, конечно, задумывалась, а кто об этом не задумывался, включая человека, который вообще никогда не летал на самолете. Я, конечно, задумывалась об этом, но очевидно, что если у меня и было какое-то желание уехать из страны, оно оказалось менее сильным, чем желание не уезжать из страны, оставаться в ней, сидеть в этой стране, потому что это моя страна, понимаете, моя страна. Страшно, неприятно, да. Особенно, кстати, неприятно, когда ты встречаешься с людьми, которые уже уехали, и они начинают, и я вижу, что они искренне за тебя беспокоятся, прям беспокоятся до слез. Я, главное, очень хорошо их понимаю. Вот, и говорят, ну, пожалуйста, ну что, ну давай, ну вот это невозможно, вас всех убьют, всех посадят, всех убьют, всех посадят. Я говорю, чувак, слушай, пойди к психотерапевту, поговори с ним об этом, а мы давай с тобой, не знаю, пойдем в зоопарк. Нет, я по-прежнему не хочу уехать, если бы я хотела сегодня уехать из страны — у меня, по счастью, есть такая возможность сделать — но я, раз я здесь, значит, я достаточно сильно хочу уехать из страны. И напротив, я бы предпочла, страна не может уехать, конечно, но я бы предпочла, чтобы подвинулись другие. Пока можно, не уезжаю.
Л. Антонова: Хорошо, у меня финальный вопрос. Ну, в общем-то, где силы черпать? В чем?
Т. Малкина: Знаете, это один из вопросов, который я хотела задать вам. Где вы, Лера, такая молодая, прекрасная, черпаете силы? Я не знаю, в чем. В упрямстве, в злости, в книжках, в музыке, в друзьях, в семьях, безусловно, в котиках, собачках. Вот весна сейчас будет, уже крокусы в Москве даже есть. И подснежники появились уже. Поэтому нет никакого полезного ответа на этот вопрос. А вот вы откуда черпаете силы?
Л. Антонова: Ну, у меня есть какие-то расплывчатые цели, то, чем мне нравится заниматься. Я думаю, что пока тебе что-то нравится, нужно держаться за это.
Т. Малкина: Безусловно. Но поскольку я не могу заниматься журналистикой уж совсем, а ничем другим, к сожалению, я не умею заниматься, поэтому... Поэтому вы в более выгодном положении. Я ужасно рада за вас. И, собственно, я хотел бы спросить, а где вы собираетесь работать? Вот сейчас вы диплом защитите. Кстати, поздравляю вас с газетой.
Л. Антонова: Спасибо. Да, подписывайтесь на газету «Зинзивер». Мы наконец-то выпустили печатный выпуск. Можно найти в Книжном в Клубе.
Т. Малкина: Подписываться уже можно?
Л. Антонова: Ну, подписываться надо. В Телеграм у нас есть. А, подписываться на печатный... Нет, нет, это уже вряд ли. Не в сегодняшнем мире. Я... Вообще, ну, у меня другие планы. Дальше я хочу продюсированием, наверное, заняться чуть позже и чуть-чуть уйти. Я не смогу работать в медиа, потому что такого медиа, которое бы меня устраивало, наверное, сейчас нет. Либо я, может быть, о нем не знаю, хотя я стараюсь следить. И я... Почему вот я упомянула «Осторожно» — мне очень импонирует редакция. Мы как раз приглашали тоже главного редактора. Они пришли всем своим штатам. Очень энергичные, крутые ребята. Заряженные, но при этом у них... Они работают, ну, до упора. То есть они вообще не спят, не едят. Они все время вместе. Это нормально. Да, да. Я понимаю, что... Ну, то есть меня по-своему это привлекает. Я бы сама не хотела в такое. Я бы не хотела быть новостником. Мне это тоже не то, чтобы сильно интересно. Но я такое очень уважаю. Потому что это то сохранение профессии молодыми... Довольно-таки молодыми лицами, которое сложно сейчас найти. Вот.
Т. Малкина: Нет, ну это правда здорово, что есть такие. Есть еще... В конце концов, есть газета «Собеседник», которую я теперь покупаю в киоске почему-то на Проспекте мира. Потому что на Чистых его не продают. Так я прямо покупаю себе и покупаю. Не то, чтобы это был образец журнализма высокого, но прям здорово. Нет, вообще здорово, что есть люди, есть в регионах потрясающие какие-то ребята, которые не обязательно молодые, но и молодые тоже, которые дергаются. И продолжают. Но прогноз-то, в общем, пока что он сугубо негативный. Я рада, что вы хотите заниматься продюсированием. Надеюсь, что эта область может быть в минимальной мере инвалидизирована в ближайшее время. Посмотрим. Но если вы говорите о кино, то тоже уже, конечно, прогноз не очень веселый. Поскольку я никогда не работала в подцензурных условиях и точно не собираюсь этого делать. И никакому этого не желаю. Прямо вот желаю всем никогда не работать в подцензурных условиях — это очень важно. А сегодня это, ну, по-видимому, невозможно. Даже в области, боюсь, опять же, кинематографа, театра, той же культуры. Потому что, в конце концов, мне кажется, года через два все покроется уже чешуей из матрешек всяких. Я тогда просто хочу вам сказать то, что я пыталась донести до студентов последние два года. Вита, кстати, была, до того, как я придумывал эту профессию, которую я им страстно рекомендую. Пожалуйста, если вдруг кто-нибудь думает учиться журналистике и на каком-нибудь журфаке, вам уже поздно. Просто не делайте этого, потому что нет такой науки, нет такой профессии. Учитесь чему угодно важному и интересному для вас, что вы будете хорошо понимать, хорошо уметь делать. И если вы захотите стать журналистом, это не только не помешает вам, а наоборот поможет. Вот Волков не даст соврать, когда мы нанимали разных журналистов, авторов в разные газеты. Если в CV был указан журфак, мы его клали на самые низ стопки, потому что это бессмысленное образование. Если только вдруг оно не случилось с каким-то классическим liberal arts-образованием, оно не нужно, это пустая трата времени, сил. Потому что если ты... Вот помнишь, как мы искали научного журналиста? Это была какая-то катастрофа. Нам нужен был человек, который был научный журналист. Ну вот понятно, да. Естественно, в результате мы наняли, а — биолога, б — я уже не помню кого, чуть ли не физика. Оба они, по счастью, владели словом, но в принципе нет ничего такого, что мы не могли бы переписать, сделать там и потом как-то потихонечку обучить письму. И никакие попытки сделать так, чтобы корреспондент, выпускник журфака хорошо и грамотно писал про всякие научные новости, события и проблемы, не увенчались успехом. Это просто невозможно. Ну вот поэтому и я считаю, что вот если каждый студент журфака, например, станет сварщиком, то это будет отлично, потому что это шикарная... Это шикарная профессия, она востребованная. Ну не обязательно именно вот конкретно сварщиком, ну и не обязательно прямо вот руками, чтобы горячие искры, но понятно, какой-то скилл, который позволит вам прокормить себя, а также дальше улучшить свою жизнь. Дальше у вас появятся всякие обременения в виде любимых животных, любимых, детей, упаси Бог. И вот если вы сварщик, то понятно, что это нормальный путь. И если вы при этом вдруг хотите писать в районную газету или создать свое культурное медиа, ну согласитесь, вам не помешает наличие квалификации. А вот наоборот не получится. Не получится наоборот. И поэтому... Хорошая новость, что вы все еще молоды и у вас все совершенно впереди.
Л. Антонова: Спасибо большое. Я не знаю, какой по счету раз с этой сцены звучит фраза от опытных людей о том, что не стоит идти на журфак, но слава Богу, эти люди предлагают нам альтернативу. Это Татьяна Малкина, аплодисменты. Зритель 1: Еще раз здравствуйте. Александрина Елагина, шеф-редактор «Полит.ру». Я хотела спросить, меня очень зацепило ваше слово «разнузданность» по отношению, думаю, к текущим медиа. Я бы хотела, чтобы вы рассказали поподробнее об этом. Я думаю, что это, конечно, разговор не про государственные СМИ, а про независимые медиа в этом случае.
Т. Малкина: Слушайте, я не знаю, что вы предлагаете считать независимым медиа, как вы его определяете независимым медиа? Зритель 1: Я бы скорее сказала, что это не государственные медиа.
Т. Малкина: Ну вот канал какой-нибудь, телеграм-канал «Шот» вы определяете как независимые СМИ, или нет? Зритель 1: Ну я лично – нет. Но если мы будем говорить про новые медиа.
Т. Малкина: Слушайте, у них как раз особая разнузданность. Я не вижу, русский язык сильно сдает и у них, но они, во всяком случае, очевидно, стараются добросовестно. И под разнузданностью я имела в виду такой вот медиапопулизм. Бесконечные пельмени из человечины, которые всегда, конечно, были и всегда будут существовать, но мне кажется, они как-то серьезно затопили медиапространство. Нет, я это имела в виду. А что касается разнузданности во взглядах… Зритель 1: В трансляции информации, в интонации, в чем? Я как раз хотела у вас уточнить, что вы имели в виду.
Т. Малкина: Нет-нет, я имела в виду скорее просто всякое такое, мусор, да. А что касается упомянутых вами СМИ, которые действительно независимы, то я очень по-разному к ним отношусь, но в принципе они перестают быть СМИ. То есть это же партийная антисоветская печать. То есть они не перестают быть СМИ, простите, они перестают быть тем, что мы привыкли называть независимые СМИ, потому что почему-то это имелось в виду, что с уважением такое, независимые СМИ. Но тем не менее продукт, который производит независящее государство СМИ, и зависящее от государства СМИ, он может мало чем отличаться по качеству. По направлению мысли, да, по качеству — не обязательно. И это такая, наверное, самая грустная новость для меня, опять же, самая грустная. Ну и опять же, я не могла бы быть сейчас журналистом, просто не могла бы. Зритель 1: Вы связываете это как раз с текущей вообще ситуацией или с тем, что медиа становится как бы такими партийными, скажем так? Или это вопрос качества, который зависит от чего-то другого?
Т. Малкина: Слушайте, я не знаю, безусловно, текущая ситуация, так называемая, так называемая общая ситуация, она не может не влиять. Вообще-то, как это говорили люди, которые в изгнании принудительном, и политические взгляды несовместимы, очевидно, даже с проживанием на территории этой страны. Поэтому, да, это такая идеологическая борьба, это борьба пропаганды. Одна пропаганда мне, безусловно, ближе, чем другая, но меня не может не печалить, тем не менее, что и то, и то пропаганда. И мне себя приходится очень контролировать, бить по рукам и вообще как-то потом мыть рот с мылом, когда я тоже впадаю в это, в какой-то там публичной функции, потому что не хочется. Хотя, возможно, коллеги правы, и ничего, кроме борьбы, не имеет значения на сегодняшний день. Не знаю, у меня нет ответа на этот вопрос. Вернее, все ответы, которые, как мне казалось, я в ходе жизни находила, они все оказались неверными. Но, может быть, тоже все впереди еще. Это я понимаю.
