В 2009 году Алек Эпштейн выступил в клубе «Билингва» с лекцией «Почему не болит чужая боль: память и забвение в Израиле и в России». Мы публикуем лишь часть его выступления. Полный текст доступен по ссылке.
Эпштейн рассуждает, чему людей научил Холокост и репрессии ХХ века. На примерах России и Израиля он исследует, как историческая память (или ее отсутствие) влияет на развитие культуры и государства.
Алек Эпштейн — израильский историк, социолог, культуролог и публицист. Специалист по истории арабо-израильского конфликта.
Тема моего выступления сформулирована как «Почему не болит чужая боль?» – но можно было бы спросить и иначе – учит ли нас чему-то Холокост, и если учит, то чему? И чему нас вообще учат массовые репрессии, геноциды, этноциды, политициды, которые происходили в разных странах и регионах на протяжении XX века, который можно назвать веком геноцидов?
***
Можем ли мы – россияне и израильтяне – изучать свою историю в отрыве от истории тех народов, которым мы, скажем так, причинили некоторую боль, и которые не без оснований обвиняют нас и наших предков в тех или иных своих бедах.
Мне кажется, для преодоления Германией нацистского наследия, для пути от Третьего Рейха к «другой Германии» крайне важным было то, что она была готова судить нацистских преступников и десятилетия спустя после того, как Нюрнбергский трибунал закончил свою работу. Если в Германии и был какой
***
Глорификация Великой Победы столь масштабна и всеобъемлюща, что проблемы чеченцев и иных меньшинств, причем не обязательно национальных, инкорпорировать в память о войне не получается. Великая Победа не оставляет место для «частных» трагедий.
В связи со всем этим уместно задать вопрос: что мы хотим рассказать следующему поколению о прошлом? Можно ли рассчитывать на мир с Чечней до того, как каждый российский школьник не прочтет в учебнике истории, как И.В. Сталин и его подручные депортировали народы Северного Кавказа, и не только Северного Кавказа, в годы войны? Можем ли мы рассчитывать на урегулирование палестино-израильского конфликта, пока каждый израильский еврейский школьник не узнает о палестинской трагедии 1948 года? Я боюсь, что не можем. Потому что каждый народ совершенно ультимативно требует признания своей боли как условия для начала диалога. Когда такого признания нет, переговоры превращаются в диалог глухих.
В этой связи мы оказываемся в довольно проблематичной ситуации. Сегодня существует – в том числе, и в социологическом дискурсе – такая немного наивная картина, что все мы живем сегодня в глобальном мультикультурном мире, в котором функционирует огромное количество региональных и международных организаций, и там, как утверждается, идет замечательный конструктивный диалог между представителями разных народов, этносов, конфессий и культур, то есть, формируется полноценный мультикультурный дискурс. Проблема, однако, я думаю, состоит в том, что этот дискурс каждый ведет с позиции своей собственной боли. Армяне говорят о пережитом ими геноциде, евреи – о Холокосте, чеченцы – о своей беде, а палестинцы – о своей, и так, в общем, поступают все народы. Важно подчеркнуть, что само по себе сосуществование какого угодно количества народов и культур в едином социально-политическом пространстве отнюдь не означает мультикультурализма; для последнего нужно, чтобы эти народы и культуры готовы были вести какой-либо конструктивный взаимообогащающий диалог. Вопрос все же не в том, созданы ли формальные структуры, в которых каждый имеет возможность высказаться вслух о своей трагической истории, вопрос стоит иначе – готовы ли народы и их лидеры слышать о боли других, оставаться неравнодушными к этой боли. И в этой связи уместно спросить, что делал и делает мир сегодня, например, для тех, кто находился под угрозой уничтожения в Руанде или Дарфуре. Применительно к Израилю этот вопрос звучит особенно остро, потому что еврейский народ в различные периоды истории становился народом беженцев, само выживание которого зависело от готовности других предоставить им убежище от преследований. Сформировала ли эта трагическая национальная история этику взаимопомощи по отношению к беженцам? Отличается ли в этой связи Израиль – страна, созданная «народом беженцев», – от других государств?
***
Из Дарфура, Судана и Эритреи через Египет в Израиль пытаются проникнуть беженцы, спасающиеся от геноцида, межплеменных войн и голода. Население Израиля приближается к семи с половиной миллионам, численность пересекающих границу беженцев не превышает несколько сот человек в месяц. И вот в марте 2008 года тогдашний премьер-министр Израиля жалуется на то, что страна не может справиться с (цитирую дословно) «цунами беженцев». Это говорит председатель правительства государства, созданного как прибежище народа, пережившего Холокост, созданного именно для того, чтобы этот народ имел безопасное и надежное убежище.
Беспокоясь о тех, кто принадлежит к их народу (как известно, согласно принятому в 1950 году закону любой еврей, где бы он ни жил, имеет право на т.н. репатриацию в Государство Израиль), руководители страны проявляют вопиющее равнодушие к трагедиям других народов, и даже когда сравнительно недалеко от израильских границ, в Дарфуре, происходит геноцид, несколько сот человек в месяц – это «цунами беженцев», с которым страна якобы не может справиться. В этих условиях я спрашиваю себя, стоит ли удивляться и предъявлять претензии европейским государствам, которые ничего не делали для спасения евреев из Освенцима и Берген-Бельзена в 1942–1945 гг., их тоже пугало «цунами беженцев». И если отношение к беженцам из Дарфура и соседних регионов в Израиле таково, то, спрашивается, чему нас научил Холокост.
Ответ, который дадут на этот вопрос большинство израильтян, сведется к тому, что «главный урок Холокоста – необходимость существования независимого еврейского государства с сильной армией, которая сможет защитить страну и каждого ее гражданина; мощь израильской армии – якобы лучшая защита от любого возможного Холокоста. А кого там будут убивать рядом у соседей – в общем, без разницы, нас чужие проблемы, тем более каких-то «примитивных» народов, не касаются».
Этот подход менее всего можно охарактеризовать как стремление к мультикультурализму, это типичный европейский милитаристский национализм. Это ни в коей мере не этика по предотвращению массовых убийств как таковых – по принципу национальному, конфессиональному, этническому, социальному, политическому, какому угодно, это сугубо забота о себе и о своих. И я думаю в этой связи о том, в каких странах помнят о других группах населения, кроме как о евреях, которых в массовом порядке беспричинно убивали в дни Холокоста, прежде всего, о цыганах и гомосексуалах. И я думаю, что, кроме как у них самих, их боль ни у кого не болит. Сегодня нет никаких политических структур, которые отстаивали бы интересы цыган и гомосексуалов.
***
Как следствие, Homomonument памяти погибших в дни Холокоста геев существует только в самой толерантной Голландии, более нигде, да и ходят к этому памятнику лишь представители самой ЛГБТ общины, ни у кого другого их боль не болит! И заняло долгие десятилетия, пока в израильском мемориальном центре Холокоста «Яд-Вашем» возник хоть какой-то уголок, посвященный другим пострадавшим группам. Это стало результатом продолжительной борьбы ЛГБТ-сообщества за признание памяти о погибших в те страшные годы геев в качестве составляющей общей истории Холокоста.
Более того – в стране, которая с первых дней своего существования превратила сохранение памяти о Холокосте в часть своего метанарратива, которая заявляет, что «наша страна возникла, чтобы Холокоста больше никогда не было», до сих пор не признан факт геноцида армян. Эта тема не изучается в израильских школах на уроках истории, а различные попытки отдельных интеллектуалов, общественных деятелей и парламентариев пробить этот «заговор молчания» так ни к чему и не привели, соображения realpolitik раз за разом оказываются важнее, как можно поставить под угрозу отношения с Турцией? Ну, так и в 1942–1945 гг. мало кто отказывал евреям в помощи, исходя из соображений природного антисемитизма, у всех тоже на повестке дня стояли соображения «реальной политики». Чего же мы тогда добились-то, и чему нас научил Холокост?
Эта ситуация, в которой и среднее, и высшее образование, и социализация выстроены, по-прежнему, исходя из интересов государства, из задачи формирования лояльных граждан — и поэтому думать о чужой боли вроде бы и необязательно, скорее, это даже мешает. Если израильский школьник будет думать о палестинской трагедии 1948 года, то он, чего доброго, оказавшись в израильских вооруженных силах, будет отказываться выполнять приказы, и это, понятное дело, – последнее, в чем государство заинтересовано. Если российский школьник будет слишком много знать про депортации народов, он, чего доброго, не захочет пойти на очередную Чеченскую войну, что тоже, с точки зрения властей, скорее плохо для государства, чем хорошо.
Исходя из этой этатистской логики стремления к массовому подчинению, государство культивирует и в том, и в этом случае свое видение. При этом государство исходит из интересов того народа и той власти, которая, в общем, контролирует ключевые ресурсы – и политические, и все остальные – в пространстве этих государств, будь то в России или в Израиле. Всё это крайне горько еще и потому, что русские и евреи являются, в целом, народами, наибольшим образом пострадавшими в ходе Второй мировой войны, которая, в свою очередь, является наиболее масштабной бойней в истории человечества по числу жертв. И даже это не привело ни русских, ни евреев к тому, чтобы сопереживать чужой боли.
***
Россиянам очень важно знать и понимать трагическую историю чеченского народа, а израильтянам – народа палестинского, именно чтобы был какой-то шанс на мир и в том, и в другом случае. Потому что если народ на протяжении многих десятилетий чувствует себя подавленным, он будет продолжать бороться за реализацию своих национальных чаяний, собственно, это мы и видим и в том, и в другом случае.
