27 октября в рамках Публичных лекций Полит.ру прошла лекция протоиерея, настоятеля храма Святой Троицы в Хохлах, автора многочисленных публикаций на тему христианской педагогики о. Алексея Уминского. Публикуем видео и расшифровку разговора.
Добрый вечер всем! Здравствуйте!
Я очень рад, что у нас есть такие возможности встречаться, разговаривать, разговаривать открыто, откровенно, честно. Необыкновенно приятно, что я приглашен именно сюда, по соседству со своим храмом, со своим приходом, и вижу здесь в том числе и знакомые лица наших прихожан. Я с радостью принял предложение поговорить сегодня о вере: тяжело ли верить в наши дни? Это хорошая тема для разговора, возникшая именно сейчас, когда время вот так разламывается на две половины, этот разлом становится очевидным для многих судеб людских, для их человеческих отношений, для тех фундаментов, на которых они стояли, разламываются эти фундаменты. Очень многие люди из нас, и верующие люди в том числе, и не верующие чуют, как земля уходит из-под ног и как рушится всё то, что казалось таким основательным, таким правильным совершенно, таким вечным, понятным. И вместе с этим, конечно, возникает вопрос о вере: как же верить, когда такое происходит, когда такое случается? И вот здесь, мне кажется, есть о чем поговорить. И мне кажется, что мы должны для себя все вместе сформулировать: а что, собственно говоря, мы имеем в виду под этим странным простым словом — вера? Что оно значит для человека? Для человека, который верует, который знает символы веры. Или пока не знает символы веры и верует интуитивно, как говорят люди, в душе — это тоже очень важная вера. Хотя она так презираема в последнее время среди катехизаторов, она важная. В чем основание веры? Почему вообще люди верят и верят в бога, конечно? Мы сегодня говорим об этой вере, о вере в бога. И вопрос, который чаще всего звучит сегодня из уст верующих людей, верующих по-разному: почему бог не вмешивается, собственно говоря, в эту историю нашу сегодня, когда его присутствие в нашем мире и в нашей жизни столь необходимо именно сейчас? Попробуем об этом подумать.
Слово «вера» в русском языке однокоренное со словом «веревка». Вервь — веревка. Собственно говоря, это то же самое, что и латинский глагол religare, от которого происходит слово «религия», то есть связь, то, что связывает, вяжет. Это некое установление связи, то, что тебя связывает с небом. Или, может быть, та самая веревка, по которой ты, может быть, даже пытаешься к этому небу иногда ползти. А может, та самая веревка, которой ты пытаешься это небо притянуть к земле. Не знаю, как, по-разному, но это слово, которое означает веревку.
Для нас вера очень часто означает некое такое мечтательное состояние о том, что как бы было хорошо, если бы всё было хорошо, как бы было хорошо, если бы бог был таким, каким хочется, чтобы он был для нас. Чтобы бог всё время был, так сказать, нашим богом. И вы знаете, такое представление о вере — оно ведь у всех людей примерно одинаковое. Хочется, чтобы бог был своим богом, нашим богом, и он таким для многих и является, вера так и строится у многих людей. Кому-то хочется, чтобы бог был с русскими людьми, кому-то хочется, чтобы бог был с Украиной, кому-то хочется, чтобы бог был с Америкой, кому-то хочется, чтобы бог хранил английскую королеву, и так далее. Кому-то хочется, чтобы бог был всё время в его жизненном присутствии и соответствовал его представлениям о мире, о правде, о справедливости, о милосердии, о том, кто хороший, а кто плохой, как относиться к тем людям, которые достойны наказания, достойны ада, достойны награды или достойны уважения, чтобы бог всё время как-то соответствовал вот этим нашим состояниям и определенным представлениям. И еще очень хочется, чтобы эта вера была каким-то образом направлена к богу, чтобы он всё время слышал, что нам нужно, вот каким образом еще можно было бы улучшить наше обычное земное существование. Зачем нужен бог? Вообще, зачем все эти силы и непонятные энергии, эти все небесные и ангельские силы, или какая-то мировая душа, или бог как мировой разум — для чего? Для того, чтобы человеку на земле жилось удобно, чтобы бог всё время как-то приходил к человеку в нужный момент по обстоятельствам жизни, когда более всего он необходим, делал свое дело, а потом опять к себе на облачко отправлялся. Это очень понятное представление о вере, которое очень многих людей делает верующими. И когда у человека вот такое представление о вере и о боге, ему еще надо понять, каким образом отрегулировать свою веру, как она формализуется, что надо делать — как надо креститься правильно, какие надо соблюдать посты, как надо иконами украсить свой дом, каким образом надо готовиться к исповеди, к причастию и ко всяким таким церковным необходимым обрядам, которые надо делать, чтобы всё было правильно выстроено, чтобы вера была у тебя правильная, православная. И, казалось бы, живешь по вере — и всё должно быть правильно, потому что ты правильный, у тебя убеждения правильные, с богом у тебя отношения правильные, ты всё делаешь правильно — и вот это и есть правильная вера. В этой вере всё правильно, кроме того, что в этой вере нет бога, в ней не присутствует бог. Потому что когда мы говорим о вере в другом контексте, в нашем понимании, в человеческом контексте, тогда мы знаем, что такое — верить кому-то, верить в кого-то, и в нашей жизни этот опыт веры есть у каждого человека. У каждого человека есть те, кому мы верим, и те, кому мы не верим. Те, в кого мы верим, и те, в кого мы не верим. И вот это понимание веры в кого-то и веры кому-то есть у каждого из нас. И вот что интересно: эта наша вера в кого-то и кому-то — она совершенно не похожа на религиозную веру почему-то, потому что кажется, что религиозная вера, вера в бога — это что-то совсем другое. Оно связано с другим — с обрядами, с церковью, с какими-то священными текстами непонятными, с колокольным звоном, с крестными ходами, со святой Русью или с какими-то другими мифологемами, которые в каждой стране свои. Есть какая-то Святая Русь, есть какая-то Великая Греция, есть Великая Румыния в том числе, и так далее, и тому подобное, и всё это такие мессианские представления о своей собственной вере. Но вот эта вера, религиозная вера, представителем которой я являюсь сегодня, почему-то не похожа на ту нормальную человеческую веру, о которой мы все знаем. Почему? А вот почему: потому что когда мы кому-то верим и в кого-то верим или кому-то не верим и в кого-то не верим — это значит, что мы очень хорошо знаем того, кому мы верим, а кому не верим, и знаем, почему. И знаем очень хорошо, кому можно верить, кому можно себя доверить, с кем можно пойти, с кем можно разделить жизнь, с кем можно быть в опасности, а с кем ни в коем случае нельзя. Потому что мы такого знаем.
А с богом всё не так, но не так по разным причинам. Одна из причин: бог по своей сущности непознаваем, ну, бога нельзя увидеть, бога нельзя потрогать, бога нельзя понять до конца, бога нельзя как-то познать. В самом таком серьезном смысле этого слова бог непознаваем — это с одной стороны. И это была бы не беда, на самом деле, если бы это не было причиной, по которой мы не самые верующие люди. Но самая неприятная причина в том, что человеку бог не интересен, вот сам бог человеку мало интересен, самого бога человеку не очень надо. Вот что от бога можно получить — человека интересует, каким образом получить от бога желаемое — человек интересуется всегда и интересовался всю историю своего человечества, как бы сделать так, что бы такого придумать, какую жертву принести, какой заговор сказать, какую формулу придумать, что там надо наколдовать, чтобы бог работал по твоим правилам, чтобы бог пришел в нужный момент, что бы бог всё тебе устроил так, как тебе надо. Собственно говоря, это самый главный интерес у человека, который есть в вере чаще всего: как бы так придумать, что бы такое придумать, чтобы бог делал так, как нужно тебе в данный момент. А вообще, так бог сам по себе не очень-то. Кто он, как его зовут, каково его имя, есть оно вообще у бога, в общем, не очень. И тогда такие представления о вере вдруг не находят себе основание в оптике нашей жизни, потому что до поры до времени хорошо быть верующим человеком, когда всё вокруг хорошо, когда у бога не надо просить каких-то серьезных вещей. Например, у бога всегда можно попросить помощи в устройстве на работу, помощь в поступлении в институт, в обмене квартиры, когда девушка ищет жениха — в устройстве семейной жизни, детишек чтобы послал хороших, чтобы никто не болел — в общем, примерно понятные вещи, что мы хотим от бога. Это примерно то, что мы желаем друг другу на Новый год и на день рождения — счастья в личной жизни, успехов в труде и крепкого здоровья, и всё, собственно говоря. И с этим как-то человек справляется, тут он знает, где свечку поставить, тут он знает, какому святому помолиться, тут он знает, к каким мощам приложиться, тут он знает, что надо исповедаться и причаститься, и так постепенно жизнь человека складывается как будто бы в вере. А потом вдруг случаются такие вещи, которые необъяснимы. Вот необъяснимо, почему вдруг в мире происходят глобальные несчастья, почему в мире происходят войны, почему происходят колоссальные несправедливости, когда люди попадают в тюрьму по навету и безвинно, когда умирают ни в чем ни повинные дети, когда люди, братья, стреляют друг в друга. Когда происходит страшное, это страшное только накапливается, и видно, как мир живет в этом страшном разломе зла, и зло торжествует, хихикает и хохочет над тобой. И ты ничего сделать не можешь, и тебе всё время показывают, насколько же ты бесполезный и бессильный маленький человечек, ты никто. И тогда человек грозно сжимает кулаки и кричит в небо: «Ну где же ты, бог?! Ну где же ты?! Почему ты не вмешался?! Почему ты не приходишь? Почему ты не вмешиваешься в этот мир? Почему не наказаны злодеи? Почему торжествует беззаконие? Почему невинные страдают? Ты же бог! Что тебе стоит?» Это всё — правильные вопросы, это вопросы, которые задают люди в течение всей своей человеческой истории, когда наступают такие времена, когда вера не работает. Вот такая вера — она не работает.
И тут, собственно говоря, наступает самый настоящий момент веры, момент истинной веры. Когда человек, даже когда он кричит в небо и машет кулаками, но, хочешь не хочешь, всё равно начинает как-то с богом разговаривать напрямую, как-то к богу всё-таки обращаться с важным, серьезным вопросом. Главное, чтобы человек был готов к ответу, потому что человек не всегда знает, что бог может с ним говорить, что бог может ему отвечать на сложные вопросы. Иногда человеку кажется, что эти вопросы должны прийти моментально, вот сегодня же, сию секунду бог обязан тебе ответить. Но бог не обязан, и он почему-то не отвечает так, как хочется нам, так, как кажется нам, потому что разговор идет вот о чем — о том, что всё-таки такое вера, чем ты связан с богом, кто этот бог, в которого ты когда-то верил. Или тебе казалось, что ты в него верил. Или тебе казалось, что вера — это так просто: постился, молился, слушал станцию «Радонеж», ставил свечи, всё делал правильно — это вера? И вдруг оказывается, что это вообще никакая не вера. И это очень хорошо, что в такой вере, оказывается, смысла нет, что она ровно ничего не стоит, она бесполезна, бессмысленна такая вера.
А какая вера? А вот совсем другая. Вера, где ты всё-таки прежде всего, как я уже сказал, хочешь понять, кому ты веришь, как ты можешь узнать того, кому ты веришь. Как ты можешь его узнать? И можешь ли ты вообще его узнать? И вот оказывается, что можешь, и, в общем, довольно просто, потому что бог всё время говорит с человеком, бог всё время пытается с каждым из нас говорить. Он пытается каждый раз, чтобы мы как-то его услышали, может быть, даже увидели, хотя это сложнее всего, потому что те, кто его может увидеть, о них сказано, что у них по крайней мере должно быть чистое сердце, а над этим надо трудиться, очень и очень трудиться. Но услышать бога даже легче, чем увидеть, потому что есть его слово. Удивительно, ведь на самом деле слышать бога люди пытались всегда. И Ветхий Завет — это тоже история того, как бог говорит с человеком, как бог говорит человеку простые и абсолютно ясные вещи, и как человек всё время эти слова божьи, которые он слышит, постоянно переворачивает в разные стороны.
Казалось бы, десять заповедей — всё понятно. Бог един. Понятно? Понятно. Вся история Ветхого Завета, при том, что они знают, что бог един, — это история израильского многобожия. Сказано: не прелюбодействуй. Но почему-то у всех израильских царей, в том числе и у святых, целые гаремы, и не только жен, но и наложниц. Ну, и история Давида и Вирсавии, конечно, как обычная история могущественного царя. Сказано: не убий. Но весь Ветхий Завет полон вот этими убийствами, которые подтверждаются именем бога. Читаешь Ветхий Завет, и там говорится: «…и бог сказал всех этих людей, которых вы взяли в плен, женщин, стариков и младенцев уничтожить». И их всех уничтожают. Но есть заповедь «Не убий». И вот так с каждой заповедью оказывается. Бог говорит одно, а человек слышит другое, и всё написано даже на каменных плиточках, а человек делает совсем по-другому. Это большая проблема для человека — слышать бога и через это его узнавать, но она всё равно как-то решалась, люди старались жить по заповедям, люди старались и стараются жить по закону, и эти заповеди остаются неизменными до сих пор. Сам бог приходит, чтобы говорить с человеком напрямую. Раньше он через пророков говорил, и вроде было такое понимание, что мало ли, пророки что-то не так сказали, может, мы не так хорошо услышали, но тут бог приходит сам, Иисус Христос, и говорит напрямую. Древние сказали: «Не убий», а Христос говорит: «А я вам говорю, что всякий, кто прогневается на брата своего понапрасну, уже согрешил». Древние говорят: «Не прелюбодействуй!», а я вам говорю, что «…всякий, кто на женщину посмотрел грязными глазами, уже с ней прелюбодействовал в сердце своем», и так далее, вся Нагорная проповедь, все слова Христа. И вдруг ты через эти слова Христа начинаешь понимать, кто он, этот бог, если он так говорит, если он такой, этот бог. Если этот бог вот эти слова так жестко произносит, пронзительно произносит, что они, как апостол Павел говорит, как меч обоюдоострый прямо всего его раздирают до конца. И если человек что-то хочет узнать о боге и о вере, тогда он начинает с богом как-то общаться, понимать, что тебе бог по этому поводу говорит. И бог говорит: «Ищите — и обрящете, стучите — и отверзется вам, просите — и дано будет вам». Понимаете, эти три простых вещи мы знаем просто с детства: кто ищет — тот всегда найдет, как в песенке поется.
И тем не менее, если это о вере, то о какой? Это о той самой вере, которая является закрытой дверью, потому что нет смысла стучать в открытую дверь. Значит, дверь веры — это закрытая дверь, в которую тебе еще надо достучаться. Это не то сокровище, которое лежит на глазах у тебя, а то, которое надо долго-долго искать, как черную кошку в темной комнате, примерно так. Потому что если бы она была такой простой, как та вера, о которой мы с вами говорили, зачем ее искать? Но ее надо искать, об этой вере надо долго-долго просить, как просят нищие духом. С этого и начинается, собственно говоря, заповедь блаженства: блаженны те самые, которые умеют так об этой вере просить, потому что они получают в конечном итоге эту веру. В конечном итоге это вера закрытых дверей, это вера поиска, почти незаметного, это вера постоянной просьбы, это вера очень большого труда. Это вера, когда тебе ветер дует не в спину, не надувает твои паруса, — нет, это вера, когда тебе ветер дует в лицо, а твоя лодка как лодка апостолов на Тивериадском озере во время бури, а Христа рядом нет. Нет никакого Христа в твоей лодке, и ты сейчас утонешь. Вот что такое вера, о которой и говорит Христос в Евангелии. И вот эта вера — она неприятная, абсолютно непростая, и ничего в ней хорошего такого, удобного человечеству, нет. И для того, чтобы по этой вере жить, надо очень хорошо знать своего бога, чтобы не ошибиться, чтобы не утонуть, чтобы не заблудиться. Чтобы в конечном итоге иметь эту надежду, что, сколько бы ты ни стучал, тебя услышат.
Но ведь интересно, что и Христос о своей вере в человека говорит те же самые слова. В Апокалипсисе есть тот же самый образ, когда Христос говорит: «Вот я стою у двери и стучу. И кто для меня эту дверь откроет, к тому я приду и буду с ним пребывать». Это вот взаимный процесс: в твое сердце, в твою дверь стучит Господь, и ты можешь открыть, а можешь и не открыть. Впустить в себя Христа — это довольно опасная вещь, потому что это значит, что ты впускаешь в себя весь Христов мир, ты должен тогда всегда давать ему место в своем доме, в своем сердце, в твоей жизни у него должно быть место. Это значит, что он должен быть всегда с тобой тогда в этот момент.
А наши отношения с богом — они ведь каким образом выстраиваются? Кажется, нехорошим, можно такое слово употребить, потому что на самом деле бог человеку нужен только время от времени. Только время от времени нужен человеку бог обычно, а так, вообще-то, можно и без него обойтись, в обычное время, когда и так хорошо, и так замечательно. Птички поют, солнышко греет, музыка играет, всё хорошо, друзья рядом, прекрасно всё в жизни. Бог не нужен, без него хватает в мире радости, без него мир устроен так прекрасно, что, в общем, обойдемся. И он нужен только тогда, когда не очень всё хорошо, на самом деле, когда нужна какая-то особенная вещь, когда не срабатывают обычные службы быта, здравоохранение, еще что-то не срабатывает, и ты не знаешь, к кому обратиться, уже человеческие вещи не работают — ну тогда, бог, давай, твой выход.
А с другой стороны, когда бог стучится в сердце человека, это говорит о том, что человек богу нужен всегда, а не время от времени. Потому что представьте себе такую страшную мысль: если мы окажемся богу нужны время от времени, бог на какое-то время исключит нас из своей жизни. Нам кажется сейчас, что это происходит, что как раз в этот момент и происходит такое, что бог исключает нас из своей жизни. Такое ощущение у нас, потому что когда он нам совсем уж по-настоящему нужен и мы его не ощущаем рядом с собой, он не выполняет наши желания, как бы нам хотелось. Это потому, что мы привыкли им пользоваться, всегда или время от времени. Но, в принципе, не дай бог такую мысль даже допустить, что если кто-нибудь из нас в этом мире когда-нибудь богу перестанет быть нужен. И тогда получается, что в мире вообще нет таких людей, которые бы ему были не нужны, ну, в принципе их нет. Это странно себе представить, потому что мы легко исключаем человека из нашей жизни, причем за довольно простые вещи и вполне простительные мы можем исключить человека из жизни. В свое время архиепископ Иоанн Шаховской сказал такую фразу: когда один человек говорит другому «я не хочу тебя видеть» — это примерно как дать приказ его расстрелять. Я не хочу тебя видеть, я не хочу, чтобы ты был в моей жизни. И мы не исключены из жизни бога, но поскольку мы привыкли считать бога играющим в нашей команде и считать, что бог — это тот, кто должен всегда разделять наши точки зрения, наши интересы, нашу идеологию, нашу точку зрения, то тогда получается, что бог должен всё время как-то разделиться между разными людьми, и таких богов должно стать очень много. Потому что часть людей с восхищением смотрит на запад, как было у Гребенщикова: «с восторгом глядят на восток». И тогда получается, что бог должен быть либо на западе, либо на востоке. А бог не может быть либо там, либо там, потому что он, как мы говорим, Отче наш, мы так молимся ему: Отец наш — то есть вообще наш, наш-пренаш. И поэтому, когда одни люди хотят мира, а другие с радостью идут стрелять, то бог кого слушать должен? Каких людей? Что он должен — прекращать или наоборот подавать снаряды? Если огромное количество людей хотят разного в этом мире, и все молятся при этом богу, но хотят все абсолютно противоположного? И как же бог не вмешивается? Как бог не помогает? А почему бог не там? Почему бог не сям? Почему бог не здесь? Он здесь, но пока мы хотим разного, бог будет терпеть нас вот в этой нашей разности, пока мы не поймем чего-то сами, пока мы не вразумимся, пока мы не заплачем от этой разности, пока нам горько не станет и противно от того, что мы разные все. Пока мы сами не захотим прекратить этого всего. А это может произойти ужасными способами, ужасной трагедией, ужасной ценой. Но пока это не произойдет, пока мы сами не захотим божьего все вместе, ничего не будет.
Поэтому господь с нами говорит, он с нами говорит через свое слово, он нам показывает, как трудно до него добраться. Он нам показывает в том числе, как трудно ему добраться до нас. Он говорит свое слово очень просто и ясно, но мы не хотим его слушать иногда, потому что это слово не вмещается в наши уши. Нам всё время хочется по ветхозаветному устроить так, чтобы все божьи заповеди были, как бы так сказать, адаптированы к нашей сегодняшней ситуации. Я вот часто привожу этот пример с митрополитом Филаретом Московским. Его сейчас очень часто цитируют, надо сказать. И я хочу привести еще в контексте другой истории, которая была связана с митрополитом Филаретом: это история с доктором Фёдором Гаазом, который был тогда в комиссии по помилованию. Это был доктор, который всё время старался помогать заключенным, и даже изобрел специальные облегченные кандалы, которые не стирали по этапу идущим заключенным мясо и кожу до костей. Это был действительно удивительный человек, который свои кандалы на себе попробовал. И вот однажды был спор, когда Гааз всё время защищал людей, которых осудили, говорил, что этот человек невиновен, тот человек невиновен, и владыка Филарет тогда сказал святые слова. Он сказал: «Ну что вы, доктор, какие невиновные? Суд разберется! Нет невиновных, суд уже постановил, все уже всё знают. Какие тут невиновные? Не бывает невиновных, если суд уже вынес свой приговор!» И Гааз ему говорит: «Владыка, вы же о Христе забыли!» — в том смысле, что Христос был осужден законным судом, совершенно законным судом и по закону, но невиновным. И Филарет, конечно, тогда умолк и сказал, что «…в этот момент он обо мне забыл», вывернулся. Хитрец был, хитрый был владыка. Христос, вишь, о нем забыл.
Есть еще один момент, когда я думаю, что он тоже забыл о Христе в своем патриотическом пафосе. Он говорил так: «Когда Христос говорил любить врагов, он говорит — люби врагов своих, бей врагов Отечества и гнушайся врагами Христовыми». Ух, красиво как! Всё разложено по полочкам, всё понятно, кого теперь можно любить, а кого надо бить и гнушаться. Как же хорошо, легко стало в христианстве! Вот твой враг — это просто какой-то человек, наступивший тебе на ногу в трамвае. Трудно любить такого, но ты постарайся всё-таки. А вот этих всех остальных — их надо бить, их надо гнушаться, и так далее. И вот смотришь на Христа распятого — в Евангелии, на иконе, на распятие в храме — и думаешь: а кто его, когда он молится, чтобы не вменить им греха, прости им, Отче, не ведают, что творят, — это кто были? Но это были враги Отечества, конечно, прежде всего, которые его распинали, римляне, римские центурионы, воины, оккупанты. Я бы так сказал — коллективный Запад, да-да-да, именно так это и воспринималось, тогда Римская Империя воспринималась вот этими самыми первосвященниками, книжниками. Они как говорят? Лучше, чтобы один человек пострадал за народ, потому что придут римляне и всё захватят, то есть коллективный Запад в виде Рима — это враги Христовы. Но враги Христовы и те, кто кричал: «Распни, распни его!» Эти вот жалкие иудеи, всё их семейство и кровь на нас и на чадах наших. Им бы, конечно, надо бы гнушаться, а этих бить. И вдруг неожиданно Христос говорит: «Прости им, Отче, не ведают, что творят». И вот оказывается, что в Евангелии нет ни одного подтверждения, которое бы как-то эти слова прокомментировало. Можно ссылаться на них, конечно, святой отец сказал, он же канонизирован теперь, Филарет Московский. Он действительно был великим иерархом, прекрасным человеком во многом. Лесков о нем разное пишет, и истории о нем тоже разные по характеру, но всё равно он был человеком очень высокого благочестия, это не отнимешь. Умел признавать в том числе свои ошибки иногда. Но здесь вот слушаешь, что тебе Христос говорит, что говорит твой бог, которому ты можешь поверить, что говорит евангельское слово — и тогда твоя вера имеет хоть какой-то смысл. И тогда ты понимаешь, что чтобы прожить вот эту свою жизнь, когда всё рушится, основание есть только во Христе. На него одного можно опереться, потому что ничто остальное вообще не держит, не работает. А его слово — вот оно такое, его слово — о любви к врагам, его слово — о прощении грехов. Его слово — о тебе самом, его слово тебя касается лично, лично тебя. Не коллектив, в котором ты живешь, не страну, в которой ты живешь, ни культуру, в которой ты вырос, — нет, только тебя лично, твоего личного сердца касается слово Христа. И ты тогда начинаешь немножко понимать, что же такое вера и кому же можно верить.
Христу можно верить? Христу можно верить. Однажды о такой вере написал Кьеркегор. У него есть книга, которая называется «Евангелие страданий», и там в одном месте есть рассуждение о том, что если бы бог был хитростью, например, то было бы очень страшно его не понять, очень страшно было бы его не разгадать. Надо было бы всё время думать, что он такое хитрое о тебе задумал, всё время понимать его замысел о тебе. И тогда было бы очень страшно ошибиться. Если бы бог был еще кем-то, кроме этого, то было бы очень страшно с таким богом жить. Но он пишет, что бог есть любовь — всегда, везде и во всём. А если это не так, то вообще нет никакого бога. Вот так пишет о вере Кьеркегор. И это правда, потому что если бог — не любовь, тогда вообще всё невозможно себе представить. А если он любовь — несмотря ни на что, что происходит вокруг, если ты веришь в то, что он сказал, что он есть любовь, то тогда давай, соберись. Постарайся жить, постарайся быть вместе с ним, постарайся пройти этот путь вместе с ним до конца.
И вот что еще интересно о вере сказал Витгенштейн. Странно, в общем, но есть у него тоже моя любимая цитата. Верующий человек, говорит он, похож на канатоходца. Казалось, что опора, по которой он идет, совершенно ненадежна. Но он всё-таки идет, и оказывается, что по ней всё-таки можно пройти. И мне кажется, что это тоже очень важный образ веры, настоящей веры, которая вот так проходит, как Пётр по воде, как апостол в бурю. Самая неудобная вещь — это когда ты веришь, а бога не видишь, когда ты веришь, а бога как будто не слышишь. Когда ты идешь за ним, а его не видно. Но это и есть вера! Неудобная, тяжелая, совершенно необъяснимая — никому, никак и ничем. Но это вера, потому что ты знаешь его, ты его знаешь, и поэтому ты можешь ему довериться, ты можешь в него верить, ты можешь ему верить, ты можешь ему доверять — и только тогда ты можешь быть верующим человеком, а без этого это вообще не разговор.
Зритель 1: Добрый вечер. Я представитель народа, который первым в мире принял христианство, это было в 301-м году. Меня крестили в храме, который был построен в 301-м году. Как вы догадываетесь, я из Армении. Тысячелетиями мы жили, окруженные врагами, которые били нас со всех сторон. Я сам — участник двух Карабахских войн. Во второй Карабахской войне в 2020 году, ровно два года назад, я воевал уже вместе с сыном, ему было тогда 19 лет. Это как бы уже стало семейным делом. И вот однажды как раз в эти дни, два года назад, мы стояли в окопе под утро, и с нами был священнослужитель, и когда мы хотели молиться перед боем, он сказал: «Не смотрите на небо, там пусто. Ничего не ждите, никто не придет к вам на помощь. Надейтесь только на себя». Я хочу обратиться к вам не как к священнослужителю, а как к простому человеку. После второй Карабахской войны я, который почти 50 лет носил крест, снял этот крест. Я уже два года не хожу в церковь, не молюсь, не ставлю свечки. И мой вопрос — как мне быть?
— Я не знаю, как вам быть. Это вопрос, который вам всё-таки придется решать самому, без меня, и на этот вопрос вам никто не ответит, кроме вас самих. Но если вы захотите задать этот вопрос ему, то тогда это будет по адресу. Ко мне — совсем не по адресу. Я понимаю, что вы пережили такое, чего в моем опыте и в опыте большинства здесь собравшихся нет, и не дай бог, чтобы это когда-нибудь было. Но если вы слышали, что я говорил сейчас, то мой вам совет: Евангелие было действительно переведено на армянский довольно давно, собственно говоря, армянский язык и возник именно потому, что он был нужен для того, чтобы возникла армянская письменность, чтобы было написано Евангелие на этом языке. Вы его читали? Вот снова прочтите, снова возьмите эту книгу, возьмите ее в руки, попросите у бога, или у неба, или у кого-то дать вам ответ на ваш вопрос — как быть дальше. Откройте Евангелие и не спеша с этой мыслью прочтите его, и, может быть, вы получите ответ.
Зритель 2: Здравствуйте! Хотелось бы поблагодарить за лекцию и задать вопрос. Я верю, что вы знакомы с творчеством Леонида Андреева и, в частности, с книгой «Иуда Искариот». Вы можете дать вкратце какую-нибудь оценку этой книге? Потому что она на меня произвела колоссальное впечатление, и я действительно проникся этой мыслью, что Иуда был как бы не предателем, но, скорее, избранным. Хотелось бы послушать ваше мнение, было бы интересно очень.
— Спасибо! Надо сказать, что, конечно, подобных взглядов, подобных версий о том, что Иуда — один из избранников, которые имели тайные задания особенным образом послужить Христу, таких эзотерических историй всегда было достаточно много. Даже такой апокрифический текст Евангелие от Иуды, который недавно стал популярным, лет десять назад, по-моему, снова вышел для публики, хотя он был известен и раньше. Я не думаю, что это произведение замечательного писателя имеет отношение к правде, к истине, потому что всё, что мы знаем об Иуде, всё-таки мы знаем из Евангельских текстов, которые хранят свидетельства очевидцев и апостолов. А Леонид Андреев написал прекрасное литературное произведение в стиле Серебряного века, что в эпоху модерна литературного вполне вкладывается литературно и эстетически. Вот так я могу это оценить.
Зритель 3: Наверное, в последней воскресной проповеди у вас был разговор про своих и чужих. Вкратце там была история про то, что если есть близкие люди, которые тебе близки, то их любить очевидно, нормально и понятно. Но не в этом предназначение христианина, а в том, чтобы стараться и к другим людям, которые не близкие и родные тебе, тоже относиться по-человечески. И вот тут вопрос такой: получается, что ко всем?... Всё равно же я волей-неволей, глядя на кого-то, как-то различаю, свой или чужой. То есть уже в этом моменте есть какая-то ключевая ошибка? То есть вообще такого быть не должно или как? Потому что понятно, как со своими быть, а вот как с чужими — намного сложнее.
— Понятный вопрос, очень хороший и очень важный. Понимаете, мы такие, какие мы есть, и для нас совершенно естественно и нормально любить любящих нас и совершенно нормально не любить не любящих нас, — это абсолютная и естественная человеческая норма. Но вот Евангелие требует… Можно сказать, что и требует, конечно, хотя нет такого императива в Евангельских словах. Призывает (но я думаю, что можно сказать, что и требует) к вещам невыполнимым, к вещам, невозможным для человека в принципе. Евангелие — это такая книга, которая меня в юности моей именно этим и поразила, когда я, будучи еще некрещеным и неверующим человеком, стал читать Евангелие где-то в конце 70-х годов прошлого столетия, или тысячелетия теперь уже. Через какое-то время я вдруг понял, что человек не мог такого написать, в принципе не мог, потому что человек всегда бы оставил себе какой-то выход из этого положения, всегда бы что-то для себя оставил, какое-то оправдание себя самого, потому что нельзя так относиться к человеку — безжалостно, как Евангелие относится к человеку. Абсолютно безжалостная книга. И те вещи, которые говорит Христос людям, кажутся такими сладостными, такими прекрасными, такими замечательными, но по своей сути они абсолютно безжалостны к человеку. Как с этим юношей прекрасным безжалостно поступает Христос. Вот приходит к нему хороший молодой человек, богатый, благочестивый, и говорит: «Учитель, что мне делать, чтобы иметь жизнь вечную?» А тот говорит: «Соблюдай заповеди». Юноша уточняет: «Какие?» Христос ему говорит, какие. И человек ему отвечает: «Проблем нет, всё это я сохранил от юности моей, но что мне еще не хватает?» И тут, казалось бы, должен прозвучать ответ: «Всё у тебя хорошо, живи дальше так, храни себя, помогай бедным, делай, как ты поступаешь, хороший человек». Но Христос говорит: «Брось всё, раздай всё нищим, всё свое богатство раздай всем, кому можешь, и иди за мной, взявши крест». И юноша уходит, не выдерживает, потому что безжалостно это очень. И апостолы удивляются и говорят: «А кто же может тогда спастись?» И Христос говорит честно: «Человекам это невозможно», то есть Евангелие — вещь для людей невозможная. Поэтому сам человек, если бы это был даже очень мудрый человек, писал бы Евангелие по-человечески, он бы так не написал. Ну, какой смысл любить врагов? Как можно вообще такое человеку предлагать? И тогда, поскольку это невозможно, Филарет должен это как-то объяснить людям, что, конечно, никто так не будет поступать, поэтому ты выбери кого-нибудь одного, кого ты будешь любить, а всех остальных — нет, ты можешь не любить, не надо никого любить. Так вот, смысл Евангелия — не в том, чтобы мы были хорошими людьми, не в том, чтобы мы правильно поступали, а в том, чтобы мы были похожи на бога. Весь смысл Евангелия в том, чтобы человек хоть как-то захотел уподобиться богу в его действиях, в его любви, в его свободе, в его отношении, в том самом, в котором сказано, что бог посылает дождь и на праведных, и на грешных, на добрых и на злых. Что солнце светит всем и все ему радуются. Вот и вы будьте милосердны, как Отец ваш. Не просто бог, потому что только в Евангелии бога называют этим словом — Отец, и это слово постоянно звучит в Евангелии. И звучит очень пронзительно: не просто Бог, не просто Господь, не просто Вседержитель, Саваоф, не просто Великий Господин, не тот, от которого всё зависит, нет — Отец. Научи нас молиться — вот, пожалуйста, молитесь: Отец наш, и так далее. А раз отец, значит, ты должен быть на него похожим, должен хоть как-то быть похожим на отца. И это только то, что он хочет от человека: чтобы он был похож на отца, и поэтому эта заповедь существует, не по каким-то другим причинам. И человеку это очень тяжело, практически невозможно. Но невозможное для человека, дальше говорит Христос, возможно богу. И Христос показывает, как это бывает. У меня был такой случай, знаете, очень интересный. У меня же, как и у каждого из нас, внутри есть такое страшное разделение на своих и чужих, я такой же, как и все, и ничем похвастаться в этом смысле не могу, какой-то особой такой склонностью любить людей, которые мне не нравятся. Нет, такого нет. Я служу литургию, а после литургии мне надо было ехать в тюрьму посетить одного заключенного — оболганного, арестованного совершенно несправедливо. И вот я после службы готовлюсь ехать в СИЗО на встречу с ним, а тут к причастию подходит человек, который фактически этого человека туда упекает. И у меня с одной стороны есть тот, и есть этот, и я священник между ними. И в этот момент я как-то понимаю, что богу, Христу моему, и тот, и другой дороги по каким-то причинам, мне неизвестным. И тот, и другой ему дороги, мне — нет, для меня — нет. И для меня естественно отвернуться и не дать ему чашу, но я понимаю, что я не могу этого сделать, потому что для Христа и тот, и другой дороги. И для меня это был какой-то такой урок тоже, хотя я священник уже 30 лет, больше даже немножко.
Зритель 4: Может быть, наивный вопрос. Вот вы говорите, что бог с нами, с людьми, всё время общается. Вот он с нами разговаривал через ветхозаветных пророков несколько тысяч лет. Затем он в Новом завете пришел к нам сам и разговаривал с нами сам и через апостолов. А вот после этого прошло уже больше двух тысяч лет, и не происходит ничего, то есть он не дает нам никаких новых слов, не появляется каких-то новых текстов от него. Неужели за эти две тысячи лет ничего не изменилось и у него не нашлось новых слов для нас? И наш удел — заниматься только трактовками уже сказанного?
— Я думаю, что они бы нашлись, если бы мы все его те слова, которые написаны, выполнили бы до конца. Если бы мы уже с этими словами разобрались, и все слова, которые сказаны в Евангелии, для нас абсолютно не проблемные, исполнили, то тогда можно и что-нибудь новенькое сказать, наверное.
Зритель 4: Но разве Ветхий завет был выполнен иудеями?
— Ветхий завет не был выполнен иудеями, но выполнен всё-таки в той части, в которой иудеи могли его выполнить, — в части закона. Вот это понимание закона было выполнено, и у иудеев сложилось впечатление, что бог и есть закон. И в этом смысле они его выполнили и дальше не пошли. Иудеи знают, что такое закон. Они не знают, кто такой бог, но закон был выполнен. Более того, были соревнования, кто еще лучше его выполнит. Все 613 заповедей закона были исполнимы, закон поэтому перестал существовать, понимаете? И пришел бог, пришла благодать. А закон был выполнен, потому что закон выполнить можно, всё было по закону, по закону люди жили. Люди достигали этого закона, многие достигали, не все, конечно, но достигали. Законники, книжники, фарисеи — они все жили по закону, строгому закону.
Зритель 4: Я бы сказала, что и сейчас они не все соблюдаются.
— Нет, это заповеди могут быть выше человеческих сил, но закон соблюдался, закон был соблюден.
Зритель 4: Можно еще тогда вопрос? Понятно, что у всех людей разные просьбы к богу, они часто бывают противоречивы, поэтому то, о чем вы говорили, что он сидит и ждет, пока мы все договоримся, и не выполняет наши просьбы...
— Тут не договоримся, а смиримся, скорее.
Зритель 4: Да, но тут же вы говорите, что бог нас любит, ведь очень часто мы даже сами не просим о чем-то, что нам действительно во благо, и часто бывает так, что господь не выполняет нашу просьбу. Мы на него злимся за это, сердимся, а потом понимаем, иногда не понимаем, а иногда через много лет понимаем, что он сделал, наверное, по-своему, и это было для нас благо. Тогда почему же сейчас или в такие моменты, как сейчас, господь не делает то, что нам во благо, по своей мудрости, по своей милости, по своей любви к нам?
— Он делает то, что во благо вам, он делает то, что во благо мне, кому-то еще, конкретно каждому человеку. Но бог — не бог коллектива, понимаете? Он делает во благо каждому человеку, поверьте мне, даже тем людям, за которых мы не хотим молиться, и даже представить себе не можем, что за таких людей молиться можно, он делает во благо каждому человеку. Но вы же знаете, что он делает вам во благо сейчас — ну вот, и вы понимаете, что бог это сделал вам во благо сейчас, правда ведь? И он всем делает во благо.
Зритель 4: Когда происходит война, когда убивают детей…
— Об этом я уже говорил. Когда происходит война, когда убивают детей... Есть люди, которые просят о войне, а те, которые просят о мире, готовы уничтожить других, которые о мире не просят.
Зритель 4: Но ведь, по идее, бог же всё видит, и понимает, как должно быть. Мы же просим: «Да будет воля твоя», — чтобы было по его воле.
— В вашей жизни, но не в жизни коллектива, понимаете? Мы привыкли жить коллективным сознанием, но бог — не бог коллектива, а бог человека. Бог не живет в коллективе, и церковь — это в том числе не коллектив, хотя очень старается быть коллективом, ходить строем, смотреть в затылочек. Но это не так, бог не в коллективе, и коллективное сознание, или коллективный выбор добра или зла, или коллективная правда — этого не бывает. Не бывает коллективной правды. То есть она, конечно, постулируется как правда для всех, как истина для всех, как решение вопросов для всех, но она для каждого своя, каждый решает этот вопрос сам. Вопрос понимания добра и зла — это мой вопрос, коллектив не имеет права решать его за меня. И бог не вмешивается в это, потому что бог дал свободу и вам, и мне, и тем людям, которые живут по той стороне улицы. Одинаковые права и свободы у нас у всех. Поэтому если я, например, хочу мира, но враждую со всеми, кто по-другому смотрит на этот вопрос, то я не хочу никакого мира, а на самом деле мне нравится враждовать с теми, кто не разделяет мои позиции. Куда должен прийти бог? В какую войну он должен вмешаться? В вашу или в глобальную? Ну, вашу войну вы можете сама прекратить, если захотите, а можете не прекратить, но бог к вам стучится и говорит: «Ира, прекрати войну, не надо враждовать, пожалуйста, Евангелие не об этом». И да, хорошо, наконец-то я понял, я не буду враждовать — и бог здесь прекратил войну, потому что он до вас достучался. И до кого-то еще достучался, а до кого-то не достучался.
Зритель 5: В начале вы говорили про то, что есть вера, которая сложная, та, о которой говорится в Евангелии и которую очень сложно выполнить, почти невозможно для человека. Но также вы говорите про то, что бог — это про любовь, и я всегда чувствовала, что бог — это любовь. Если есть любовь, значит, с тобой есть бог. Но как тогда эти две вещи стыкуются? Если одна вера как бы правильная и сложная, а другая — всё принимающая и про любовь, и это одна и та же вера. Я не понимаю.
— Понятно, да. А любовь — это просто или тяжело?
Зритель 5: По-разному.
— Конечно, по-разному. И вера — это и тяжело, и просто одновременно. Понимаете, это очень и очень просто, а когда-то это страшно тяжело, потому что это колоссальный труд, это колоссальный путь, это очень-очень долгая жизнь, понимаете? И любовь-то вроде бы держит тебя на руках, а в какой-то момент она уходит, и ты не знаешь, как ее удержать. У тебя нет сил, у тебя нет власти над этой любовью. Ты хочешь ее сохранить, а она утекает, и ты не знаешь, почему. Только что было так всё ясно и хорошо с этой любовью, в присутствии этой любви всё казалось ярким, прекрасным, замечательным, всё казалось абсолютно разрешимым, и вдруг эта любовь куда-то уходит. И ты не знаешь, что с этим делать. Так ведь? Так вот с верой то же самое. Любовь — это тяжелейшая вещь, и этой любви всегда мало, и к этой любви всегда хочется приникнуть и ею питаться, но оказывается, что человек сам должен стать в каком-то смысле любовью, он должен каким-то образом преобразиться в эту любовь, чуть-чуть хотя бы.
Зритель 5: То есть это как бы разные этапы?
— Ну да. Вы понимаете, ведь невозможно любить только лето.
Зритель 6: У меня был такой, может быть, пространный вопрос. Мне уже 22, я как-то наблюдаю жизнь, и по ощущениям всё как-то сгущается и сгущается. Сначала 24 февраля, потом 21 сентября, и как-то кажется, что всё сгущается и сгущается. Есть такая известная фраза, что самая темная ночь — перед рассветом. С другой стороны, разговор про то, что невозможно построить царство небесное на земле, и зачем нам всё хотеть, как-то хорошо жить, свободно, в мире и так далее, что так просто кажется спастись, когда вокруг такое зло, и ты можешь быть чуть-чуть лучше и, может быть, и так спасешься. Или с той точки зрения, что зачем строить здесь царство небесное, если его нельзя построить...
— А никто и не строит.
Зритель 6: То, что мы хотим мира, — это же движение в сторону?...
— Это немножко другое. То, что мы хотим мира, — это нормально, это естественно для человека.
Зритель 6: Даже ненавидеть не любящих?
— Просто человеку так легче. Это ненормально, просто человеку так легче, человеку так понятнее. Я не говорю, что это нормально, я говорю, что просто это естественно легче дается, чем что-либо другое. Царство небесное никогда нельзя построить на земле, но люди могут научиться жить на земле достаточно мирно и достаточно уважительно, и к этому предпринято огромное количество действий. И, собственно говоря, люди во многом научились очень многому в истории: исчезло рабство, например, не так давно еще, но исчезло. Появилось такое понятие, как права человека, например. Стали существовать какие-то международные организации, которые пытаются хоть как-то, хоть немножечко хранить этот мир через договоренности государств. Всё к этому идет, и это правильные шаги, но когда мы говорим о спасении, мы не должны понимать спасение...
Зритель 6: Всех?
— Нет, в таком чисто утилитарном смысле. О том, что кто-то спасется, кто-то не спасется, кто-то будет в раю, а кто-то будет в аду. И тогда, если человек представляет себе спасение как пребывание в раю одних и пребывание в аду других, то такой образ спасения приобретает совершенно утилитарный смысл. Спасение — это заработанное счастье, спасение — это заслуженный отдых, спасение — это нечто такое, что тебе полагается, поскольку ты жил праведную жизнь и очень старался ради этого спасения. Делал добрые дела, любил ближних, врагов любил — старался ради спасения. Но спасение — это совсем другое, и спасение — это то, что в тебе есть уже сейчас. Вот если в тебе есть росточки царства небесного, о котором говорит Христос, что царство небесное не где-то там, а внутри тебя, то тогда спасение внутри тебя уже есть. Это то, каким ты хочешь стать, каким ты хочешь быть, как ты хочешь быть с богом — вот что такое спасение, исключительно это. Это не то, что ты заслужил, когда тебе будет положено или тебе, скажем, дадут путевку «всё включено», а когда сущность твоя уже совершенно светлая, то есть ты внутри…
Зритель 6: То есть это личное дело?
— Ну, оно всегда личное дело, но оно не говорит о том, что ты когда-то спасешься, оно говорит о том, что ты уже в царствии небесном пребываешь, потому что оно уже в тебе есть. А оно в тебе проявляется как евангельское слово любви, милосердия, как жизнь во Христе. И так же в тебе может быть и не спасение, в тебе может быть и ад. Уже сейчас ты можешь быть в аду, и всякая ненависть, злость, мстительность, желание всех уничтожить, со всеми расправиться, всех послать куда-то гореть — это говорит о том, что в тебе просто ад, уголечки уже раздуваются, ты уже в нем и ты можешь с ним остаться навечно, с этим адом. И он будет с тобой всегда. Но сейчас у тебя есть возможность как-то с ним справиться, затушить его, отказаться от него, отречься, и наполнить себя вот эти движением к богу. И тогда тебе не надо будет думать, спасешься ты, не спасешься ты, кто в раю, кто в аду, кто что заслужил, — это вообще не будет твоей проблемой. Тебе будет просто хорошо, потому что ты будешь с богом. Ты не будешь ничего бояться, в конце концов ты смерти не будешь бояться, ты даже за других не будешь сильно бояться, потому что будешь знать бога. Вот это и есть твое спасение.
Зритель 7: Отец Алексей, здравствуйте. У меня такой вопрос, скорее, вопрос-наваждение. Я еще точно не знаю конкретно, что я хочу задать, может быть, в процессе моего рассуждения этот вопрос сформулируется как-то. Сейчас мы живем в такое время, когда во фразе «уверенность в завтрашнем дне» имеется в виду именно дно, а не день, который настанет. А в философии есть такое направление, как перспективизм, который подразумевает, что каждый человек несет в себе перспективу, что без человека ничего не рождается, он создатель и смысла, и веры, и надежды. И когда человек умирает, за ним умирает эта перспектива, которая образует наш мир. Мне вспоминается цитата из Евангелия от Иоанна, когда Иисус говорит, что пшеничное зерно, падшее на землю, если оно не умрет, то оно останется одним, а если умрет, то породит жизнь. У Данте в «Божественной комедии» описано от моральной, у Бальзака описано от социальной, а вот от интеллектуальной, когда ты не можешь объяснить рационально, как можно оправдать те несчастья, как можно оправдать слезинку ребенка…
— Никак.
Зритель 7: Никак. И вот от интеллектуальной, которая на самом деле описана в романах Фёдора Михайловича Достоевского: ведь он ставит в перспективе только два пути, у человека в душе-христианке есть две бездны — верую или не верую. И вот если ты принимаешь все противоречия, которые заложены в человеке, на веру, то ты можешь надеяться на спасение. Если нет, то ты, скорее всего, сойдешь с ума. Есть ли какая-то альтернатива к тому, чтобы принять веру, не пострадав за всё человечество?
— Конечно. В том, что вы сейчас описали, к вере нет такого отношения, потому что вера всё-таки — это не принятие на веру очевидных вещей. Когда апостол Павел говорил, что вера — это уверенность в невидимом, это не значит, что это принятие на веру неочевидных вещей, вещей противоречивых, вещей сомнительных и так далее. Ни в коем случае нельзя, иначе ты сойдешь с ума, потому что рано или поздно эти противоречия не дадут тебе существовать, они тебя разорвут на части. Это совершенно не так. Вера — это путь, это не какая-то константа, когда ты взял и согласился со всем, что происходит в мире, и понял, что раз это происходит, значит, этому есть какое-то когда-то объяснение. И вдруг твоя жизнь идет так, что ты понимаешь, что этому объяснения быть не может, потому что, как вы правильно привели пример со слезой ребенка, это нельзя объяснить, этому не может быть объяснения. Поэтому, когда задается такой вопрос — как объяснить с точки зрения бога, в том числе и веры, смерть невинных детей, слезу ребенка, жуткие страдания, Холокост, геноцид армян, всё что угодно — как это можно объяснить? Есть ли у бога объяснение? И такая вера, когда, наверное, у бога есть объяснение этому — поверьте мне, если у бога есть объяснение этому, это не бог, а сатана. Не может быть этому объяснения, не может быть у бога этому оправдания и объяснения, значит, это оправдание, значит, какой-то смысл, значит, какая-то конечная цель этого всего есть. И вот многие верующие люди пытаются объяснить, что у страдания есть какая-то цель, тот же Фёдор Михайлович очень любил эту идею, что обязательно надо пострадать. Но это ложная идея, бог не любит страдания, бог страдает, но не причиняет страдания. Бог не издевается над человеком.
Зритель 7: Тогда вопрос: мы веруем в абсурд либо вера должна нам являться как предмет, который противостоит абсурду?
— И то, и другое. Слово «абсурд» в представлении Тертуллиана — это не совсем абсурд с точки зрения нашей современности, когда мы знаем и Ионеско, и вообще всю философию XX и XXI века, абсурд — это в другом смысле. Абсурд — это не логика, абсурд — это не доказательно, абсурд с точки зрения Тертуллиана — это то, что не является какими-то ступенчатыми вещами, за которыми стоят очевидные вещи, — вот что называет Тертуллиан абсурдом. Но не то что бог, например, может сам себе противоречить, вот этого быть не может.
Зритель 8: Спасибо большое за многое! Вопрос короткий, и, может быть, тоже наивный — зачем мы богу?
— Не знаю. Понимаете, здесь примерно такой же ответ, как зачем мы друг другу. Зачем мы друг другу, казалось бы, да? А потом оказывается, что мы друг без друга вообще никак. Я думаю, что примерно в этой плоскости лежит ответ, в плоскости «бог любит». Он нас любит, мы ему нужны.
