Виталий Лейбин — памяти Андрея Левкина
Андрей был заразителен в своей теплоте понимания того, как мир всё же смешно существует. В том, как всегда, ну да — всегда, улыбался — хитровато, может быть, но точно без осуждения или превосходства даже по отношению к опечаткам, дикостям, нелепицам или забавным словам типа hex #ffff73 (обозначает цвет на электронной палитре). И еще вот этот его звук, из того места в гортани, где должно было зародиться слово или хотя бы «хм», но происходило только свидетельство, что этот миг жизни существует, и Андрей его увидел и записал, даже если не записал — улыбнулся и удостоверил. Даже если не улыбнулся. Я попытался повторить, но у меня получается только хрюк.
Он мне всегда казался более-менее ровесником всех нас в наших лучших возрастах, то есть моложе не только своих лет, но и некоторых чужих. Может быть, потому что с ним всегда после растянутых месяцев или лет невстреч было так же тепло, как будто бы пьем еще с того раза, и не разу всерьез не прекращали — с определенным куражом, но без надрыва, так, с полуулыбкой, всё же понятно, зачем витийствовать. Удивительно, но я даже почему-то не очень жалею, что мы почти не обсуждали его литературные тексты, да и вообще почти ничего стоящего. (Может быть, потому что он-то и не очень любил вот эти все рассуждения, он любил поток жизни-речи.)
Мы чаще работали вместе по каким-то политжурналистским поводам. Одно время у нас был общий контракт с неким олигархом, который в периоды волнений любил тасовать колоду карт. Мы писали ежедневную аналитическую сводку, то есть в основном Андрей писал, он почему-то всё успевал прочитать и сделать какое-то не оборзение, так обозрение. Даже политическая речь, как и любая речь, как и вообще любые смешные и бессмысленно-трогательные проявления нашей текучки, его не раздражала, он ее тоже свидетельствовал. Предполагалось, что клиент благодаря нам научится что-то говорить, но он научился больше не говорить (что, возможно, его спасло), потому что не только проза, но и Андреевы аналитические записки светились улыбкой уважительного, но мудрого отношения к любой речи. Было понятно, что, когда политики хотят сказать что-то ух какое, они всего лишь, как и все, мямлят что-то жалкое, бестолковое, исчезающее в нудноте.
Потом всё в очередной раз грохнулось и исчезло, и уже я по Андрееву заказу писал в журнал пару абзацев памяти Балабанова, и мы договорились, что хорошо, что в балабановских фильмах не всё ад. Потом уже, когда совсем никаких дельных дел у нас не осталось, мы наконец как-то что-то про прозу и стихи тоже друг другу промычали без звериной серьезности. Я как-то ему написал, что мне нравится медитация, в которую я иногда впадаю по мере чтения его рассказов. Он ответил: «...ну да, собственно, какие-то трипы и пишу всё время».
Но вот что это за трипы? Проза Андрея — это какие-то стихи в том смысле, что они про время. Речь в ней течет — и не становится ни круглыми неизменно-скучными идеями, как в идеализме, ни отпечатками скребка на скрижалях, как в номинализме, а просто течением. Чудом существования обладают и словарные слова, и непопадания в смартфоне в больничной почти неподвижности, как в прекраснейшем последнем тексте («Уемнога такого темного ятоткажкься сммым темным»): «Где полоска, можно, похоже, собрать себя из чего угодно заново, хоть из стикеров, мульт-зверей, шишек-желудей-каштанов и вести себя как сделанным из этого — что совершенно необязяикотер: да, так выглядело записанное слово "необязательно", так что с полоской, да, нечеткости. Любой собеседник тут может выглядеть как угодно, естественно как угодно».
И эти волны течения-речи сами по себе легализованы в бытии, на тех же правах (не меньших), что и мы с вами. А еще и как-то связаны друг с другом. Конечно, чудом, в смысле Андреем: «А если всё устроено так, то и сам можешь связывать что угодно, проводя линию тут, где зелень, вода, сырость, железо, камни, сумерки (или солнце — здесь найдется всё, что понадобится), а дом повсюду рядом… Лишь бы тут было время, но когда ведешь линию, оно быть и становится, свое время только так и есть».
И этот дом, который всюду рядом, как его улыбка, и этот звук рождающегося слова недо-хм, — Андреево открытие даже не бытия, а способа существования всех белковых, желтковых, прозрачных и непрозрачных тел. И не тел. Вот такое вот у нас забавное бытие, в котором ничего не исчезает и всё есть. Вот он и улыбался, видя, что всё существует и никуда не умирает — и опечатки, и маршруты, и слова, и даже немного люди.
Мы не виделись-то давно, вот, казалось, пройдет эта пандемия и… Андрей писал в 2021 году: «…вас там много, а я дичаю, я ж вообще на хуторе под Ригой. Нас тут 4 штуки — я, Рита, кот и собака…» Но что-то так и не свиделись, так сказать, вживую. Спросил в конце прошлого года что-то про post(non)fiction, всё ли там хорошо.
— Не совсем. Я болен и физически не могу ею заниматься…
— Но чего-то есть, как лечить? План?
— Есть, но без иллюзий.
Но я даже и не подумал тогда, что всё так плохо над этим ясным «без иллюзий», отвык, ожидая в таких случая громких нот, но Андрей же никогда любил включать громкость, иначе не расслышать течения. Однажды он извинялся, что еще не поставил какую-то подборку на post(non)fiction. «Какая спешка, впереди вечность», — написал я, глуповато громыхая. «... пфе, да она просто вокруг», — ответил Андрей.
