В своей статье ««Новорусское» Средневековье» я стремилась показать, какую роль идеализация Средневековья способна сыграть в современном российском политическом дискурсе, а так же напомнить о том, на какие именно социальные, политические и культурные реалии такой образ Средневековья отбрасывает радужный отсвет. В этой статье я остановлюсь на давно интересовавшей меня способности старых понятий навязывать тем, кто их использует для осмысления современности, свою логику. Во-первых, на примере полемической реакции на мою статью историка М. Захарова, взявшего на себя труд встать как на защиту гильдии от дилетантов, тексты которых «обескураживают слишком вольным для историка обращением … с историографическими гипотезами, фактами, историософскими концепциями», так и на защиту средневекового общества, я продемонстрирую, как идеализация Средневековья самодержавно управляет логикой уважаемого оппонента. Во-вторых, на примере недавней телепередачи, посвященной пришествию «нового Средневековья», в которой я опрометчиво приняла участие, я представлю, какие именно политические цели преследует насаждение подслащенного образа Средневековья.
Мне не близки детерминистские учения. Но я убеждена в том, что понятия, нагруженные историей, обладают огромной властью. В особенности это касается понятий, полемически заряженных на протяжении веков политическими смыслами. Эти смыслы придают понятиям принудительную силу и чаще всего приводят тех, кто берется их использовать, к ожидаемым политическим выводам. Именно поэтому для понимания современности я считаю необходимым не просто добавлять к старым понятиям приставку «нео», «пост» или прилагательное «новый» , но найти новое понятие, о чем я подробно писала в своей книге «Готическое общество. Морфология кошмара» (М. НЛО, 2007):
«Отсутствие новых слов и идей заставляет использовать старые понятия – феодализм, корпоратизм - для объяснения сегодняшнего дня. Но эти попытки обречены: вместо того, чтобы помочь понять новую действительность, они подгоняют ее под себя, вкладывают в нее отжившие, чуждые ей смыслы.
Возьмем понятие феодализм или неофеодализм. Действительно, некоторые современные экономические и социальные практики – например, приватизация функций государственной власти, упадок публичного пространства, личные отношения как основа общественной жизни – обладают определенным сходством со средневековьем. Тем не менее, понятие феодализм, имеющее долгую традицию употребления для описания средневековья, отсылает к социально-политическому устройству общества, важнейшие черты которого не имеют ничего общего с современностью: например, связь между титулом и землей, особые формы зависимости крестьян от сеньоров, связанные в первую очередь с сельскохозяйственным трудом и натуральной формой хозяйства, доминирующая в культурной и общественной жизни роль религии, служившей основой морали, по сути, подменявшей собой мораль и т.д. Понятие феодализм неизбежно вызывает в нашем сознании – и не только у историков средних веков – представление о традиционном аграрном обществе, обладающем жесткой социальной иерархией, основанной на древности рода, передаваемых по наследству привилегиях и земельной собственности. Оно заставляет вспомнить – и не только благодаря учебникам истории, но и живописи, средневековой литературе, современным историческим романам, наконец, историческим фильмам, - о турнирах, королях, рыцарях, замках, монашеских орденах и об уровне технической неразвитости общества, которую трудно вообразить современному человеку. Старое понятие способно лишь заставить читателя иронически отнестись к тем тревожным тенденциям современности, к которым хочет привлечь внимание автор. Ибо всем понятно, что сейчас никакое не средневековье.
Термин, таким образом, компрометирует серьезность диагноза. Такие понятия, сколь бы они ни рождали иллюзии сходства, идут вразрез со здравым смыслом, а значит, не до конца принимаются всерьез. Главное сходство между зловещими чертами нашей действительности и некоторыми средневековыми практиками – не в социальной или экономической организации общества, которую обозначает феодализм, а в эстетических и моральных категориях, которые питаются готическими аллюзиями. Всякому, даже вовсе далекому от истории человеку, понятно, что идеи гражданского общества, профессионализма, правового государства не могли существовать в эпоху феодализма. Для того чтобы показать, что они исчезают из практик современного общества, которое мы по привычке продолжаем называть демократическим, нужны новые понятия.
Ярким примером того, как старое слово «корпоратизм» не дает увидеть черты нового в российской современности, является анализ, предложенный Андреем Илларионовым[i]. Причина – не в том, что у автора не хватает смелости или честности взглянуть этому новому в глаза, – напротив. Но Илларионову приходится активно редуцировать новое и подгонять действительность под понятие корпоратизм, которое накладывает на его размышления значительные ограничения. (…) Выбор старого слова мешает автору задуматься над вопросом о том, что породило уродство современности: ибо, если речь идет о корпоратизме, истоки которого понятны, то зачем задаваться ненужными вопросами? (…) «Избирательность, неравенство, дискриминация», о которых говорит Илларионов, действительно являются важнейшими качествами современного российского общества и принципами отбора кадров, но вовсе не обязательно типичны для корпорации и только для нее, а главное - они вписываются в совершенно другую, не корпоратистскую систему социальных и моральных отношений. Принцип субъективности, о котором говорит Илларионов, является неотъемлемой чертой готического общества, но его природа значительно превосходит локальный российский масштаб. «Лояльность», противопоставленная профессионализму, вовсе не обязательно является отличительным качеством, присущим только корпоратизму: в корпорации ценится и профессионализм, и опыт. «Лояльность» - исключительно важная категория для понимания организации социальной ткани российского общества, но его структурообразующим принципом является не корпорация, а зона. Все самое интересное и узнаваемое в тексте Илларионова касается морали и политики, но понятие корпоратизм мешает новым отношениям, возникающим в российском – но не только российском – обществе, найти их место в складывающейся системе.
Чтобы быть понятой – и оцененной в своих различных способах осуществления - новая эпоха нуждается в новых словах для своего выражения. Слово, которое я предлагаю, - Готическое общество».
Понятие Готическое общество, отсылая к средневековым аллюзиям в российской современности, является, прежде всего, моральным и эстетическим диагнозом, и позволяет не только распознавать в настоящем черты прошлого, но и видеть возникающее новое.
1.
Не могу сказать, что я была обескуражена реакцией Захарова на мою статью – со стороны коллег-историков я ожидала чего-то подобного. Что не значит, что я не обнаружила в тексте уважаемого оппонента немало изумительного и забавного. Чтобы развлечь читателя, приведу несколько примеров. Так, обвиняя меня в исторических неологизмах, Захаров считает возможным применять понятие тоталитаризма к позднему Средневековью, и, в частности, называет «тоталитарным»… протестантизм! Не могу отказать себе в удовольствии привести эту цитату полностью - как и всякому на моем месте, мне польстило оказаться в одном ряду с Чаадаевым:
«Иван Грозный — не самый большой гуманист в истории, это точно. Но надо понимать, что уважением к правам и свободам народонаселения не отличались ни Генрих Наваррский, ни Генрих Восьмой, ни Жан Кальвин. Особенно если воспринимать права и свободы в формулировках Хельсинкской декларации. Для властителей прошлого не существовало такой ценности. Нарождающийся протестантизм был «тоталитарен» не меньше, чем «кровавый режим Ивана Грозного». Задав ложный вопрос, мы не получаем ответов, но лишь публицистическое высказывание, сильно похожее на чаадаевское философическое письмо. И актуальное для российского политического дискурса (его «либеральной» части), а не для истории».
Что в моем тексте могло навести оппонента на мысль, что я решила опубликовать на «Полит. ру» проект своей монографии по Средним векам, – остается загадкой. У Захарова примером самобытности Средневековья оказывается борьба с волками, римское право объявляется достижением Средневековья, а «Скифский логос» Геродота, над которым смеялись древнегреческие географы, в частности, Эфор и Страбон, преподносится как доказательство интеллектуальной отсталости античных греков. Забавен и ассоциативный ряд, посредством которого оппонент приходит к обсуждению связи между средневековой Европой и Древней Русью, - путь к нему в его тексте лежит через чуму, занесенную из Европы на погибель Симеону Гордому. По мнению Захарова, «антитеза Средневековье - Возрождение применительно к сфере образования и науки вряд ли имеет практический смысл». Интересно было бы узнать, когда это она его утратила?
Хотя есть, конечно, и удачные находки – например, «условное Средневековье». Так и просится на язык формула - «Пять лет Средневековья условно»!
Но вернемся к вопросу о том, что делают исторические понятия с дискурсом Захарова. Не вдаваясь подробно во все казусы, к которым приводит Захарова использование понятия «корпорация», приведу лишь один пример. Рассуждая, что мы живем в мире «условного Средневековья», Захаров утверждает:
«Средневековая корпорация — штука хитрая.(…) Причем, довольно устойчивая во времени (время, впрочем, тогда текло медленнее). Из городских корпораций выросло муниципальное самоуправление, из университетских — свобода науки».
Надо ли понимать его слова как призыв - подождем еще веков десять до свободы науки и подъема муниципального самоуправления?
Но понятие корпорации для Захарова – проходное. Настоящие проблемы с его текстом начинаются, конечно, тогда, когда он встает на защиту позитивного взгляда на Средневековье и непосредственно применяет это понятие для рассуждений о современности. Первым делом, конечно, историк излагает заповедь немецкого историзма «не навязывать свою логику и систему ценностей людям, жившим 500 и более лет назад. Или даже 50 лет назад» (если бы не некоторые стилистические погрешности, Леопольд фон Ранке мог бы быть вполне удовлетворен). Но если такой подход еще мог бы показаться уместным в монографии, выполненной в духе исторического позитивизма, поклонникам этого историографического направления (к числу которых я, например, никак не принадлежу), то в публицистической статье он немедленно создает Захарову сложности. Ибо уж во всяком случае никак нельзя требовать, чтобы в своих рассуждениях о современности мы ориентировались на средневековые ценности и понятия!
Апология Средневековья в публицистических рассуждениях о российском настоящем насыщает текст Захарова такими антилиберальными высказываниями, которые иначе, наверное, навряд ли бы вырвались из-под его пера. Например, именно она подсказывает историку ответ на важный вопрос - о свободе личности: «Сложно сказать определено и то, насколько вопрос личной свободы был актуален для населения России 17 и 19 века». И со ссылкой на коллегу-историка (который точно не Марк Блок) оппонент продолжает: «В целом же «воля» в российской культурной традиции соотносится с разбоем, грехом, выключенностью из системы социальных связей».
Что хочет этим сказать оппонент, в особенности, если он пишет не для «Вопросов Истории», «Казуса» или «Одиссея»? Позволяет ли это ему нюансировать мой, как ему представляется, слишком прямолинейный, «очернительский» взгляд на Средневековье? Или он подразумевает – как и требует от него логика «золотой легенды» о Средневековье, - что наши предки преспокойно жили без свободы – и нам она не нужна? Предполагая, что такова наша отечественная «культурная традиция»?
Оставаясь в логике противопоставления, Захаров, сравнивая идеализируемое Средневековье с «современным гуманистическим обществом», называет это последнее агрессором:
«Если примитивизировать – средневековый мир пытался выжить, защищаясь, а современное гуманистическое общество – нападая».
Ну, а антидемократическому дискурсу, навеянному светлым образом Средневековья, как и колдовству, «стоит только начаться, а там уж его ничем не остановишь». Из дальнейшего обсуждения особенностей Средневековья выясняется, что, «как и мобильные телефоны», демократия - это «наносное».
«Видимые изменения (от представительской демократии — истоки которой, разумеется, не в античной Греции, а средневековой Англии - до мобильных телефонов) — суть наносное. Мы, таким образом, живем в мире вечно уходящего Средневековья».
Кстати, а почему, например, не «вечно уходящего первобытнообщинного строя»? Потому, что о нем не писал Бродель?
Как по волшебству, в тексте следом появляется и другое, уже вполне современное антидемократическое клише. 90-е гг. предстают в виде тотального зла, где разруха - наследие советского социализма - объявляется порождением демократических реформ, а критика российской современности, в соответствии с замыслом идеологов путинского режима, заслоняется осуждением 90-х.:
«Отсутствие правовых основ и преимущественное использование неправовых методов разрешения проблем, слабость государственных институтов, регионализация (распад формально единого правового, экономического и культурного пространства на целый ряд «княжеств»). Вполне бердяевское описание «Нового Средневековья». Стоит оговориться — советское общество тоже было во многом «средневековым», особенно в той части, что касалась натурального хозяйства, обмена социального капитала, обмена дарами, ритуалов. Однако советскому обществу до российского образца первой половины 90-х годов далеко».
Итак, если у Средневековья и есть отдельные отрицательные черты, то их присутствие в сегодняшней российской действительности представляется, с точки зрения «вечно уходящего средневековья», «недоказанным». И в результате делается вывод о том, что «самое «феодальное время» Россия преодолела и находится где-то на пути от самовластия Ивана Третьего в смысле политического режима и во вполне постиндустриальной эпохе в смысле мироощущения отдельных категорий граждан».
Именно потому, что исторические аналогии зачастую ведут к обобщениям такого рода, в профессии принято относится к ним с понятным подозрением. Да и не слишком ли лестно для Путина сравнение с Рюриковичами?
Дискуссия о «русском Ренессансе», на которую ссылается Захаров, еще раз указывает и на то, что понятия обладают своей собственной логикой, и что в силу этого они не могут быть растяжимы бесконечно. Действительно, один из выдающихся японистов, Н.И. Конрад утверждал, что в дорогой ему Японии тоже был Ренессанс. Следом ренессансы обнаружились и в Китае, и в России... Метафорическое расширение термина на схожие, но по сути различные явления, и главное – имеющие место в совершенно разных культурных и исторических контекстах, - привело к выхолащиванию, утрате его смысла и специфичности. Имелись еще и отечественные историки, утверждавшие, что в древней Руси были античные полисы...
Вообще, как выяснилось, у нас с оппонентом разные историографические пристрастия – хотя я вполне критически отношусь к исследовательской программе школы Анналов, но в том, что касается Средневековья, будь то отечественное или западное, я предпочитаю ориентироваться на исследования анналистов и их последователей, а не на советского аппаратчика от науки академика Рыбакова.
2.
В тексте Захарова для диагноза современности значимо утверждение, что Средневековье не только уже наступило, а просто и не кончалось. А раз так, то плохо ли это, хорошо ли, но с этим ничего не поделаешь. Как выразился Ю.Ю. Шевчук на внезапной встрече премьер-министра с интеллигенцией: «единственный выход, чтобы все были равны перед законом – и бояре, и тягловый народ». В этом же смысле высказывался и один участник телепередачи «Наступит ли новое средневековье», которому «новорусское Средневековье» тоже не нравилось: мол, хотим мы этого или нет, а Просвещение закончилось, и у молодежи на уме только экспансия и иерархия.
Но стоит ли так торопиться? Стоит ли, опережая события, спешить признать состоявшимся готический сценарий, чтобы он тем вероятнее «воплотился в жизнь»? Может быть, напротив, следует сделать все, чтобы Готическое общество не наступило?
В телепередаче восторгом по поводу того, что, по его мнению, Средневековье уже стало российской действительностью, поделился с телезрителями А. Дугин. Он убеждал, что ему нравится Средневековье, и что в Средневековье «все хорошо». Он сулил телезрителям религиозное государство, в котором православная церковь станет снова прямо влиять на политику, и, таким образом, «произойдет возврат к симфонии властей». Религия вместо светской культуры и вместо светской политики. Как в исламских эмиратах. Причем, уверял он телезрителей, возьмет верх религия элит, которая будет спокойно лелеять свое герметичное знание истины. Тогда как «одинокие толпы», – отнесся оратор отдельно к телезрителям, - будут по-прежнему верить в свои предрассудки – «чехи» и т.д. Ну, а поскольку люди делятся на властителей и подчиненных, - «мы должны это признать», настаивал он в экран, - то никого этот факт уже волновать не будет. Ибо, по мнению таких, как Дугин, «Просвещение и модерн закончились», чтобы дать дорогу сословному обществу. Где уже никто никого, понятно, просвещать не будет, а будут только учить беспрекословно повиноваться тому начальнику, которому подчиненные достались по наследству.
Следует заметить, что передача имела прямо-таки дидактический смысл. В ней телезрителю была дана возможность наблюдать практическое занятие по усвоению иерархии. Вот декан Третьяков говорит своему подчиненному, молодому, но подающему большие средневековые надежды зав. кафедрой: «Хочу, – говорит, - услышать про иерархию!» И молодой подчиненный, захлебываясь сложными словами «иерархичность, идеократичность», – подхватывает и продолжает, глядя в глаза своему начальнику: «Вы совершенно правы, когда говорите про иерархию, иерархия – это ключевое слово». Это раньше, продолжает подчиненный, были иллюзии – «мы привыкли считать, что люди равны, расы равны, равны сословия», но нет, спешит заверить он телезрителей, не все равны – «и люди не равны, и нации не равны, и сословия не равны»! Иерархия, растолковывает подчиненный, «вопрос внутренний» – по его мнению, человек себя «чувствует комфортно», когда знает свое место. Ну и вообще не высовывается. Без предварительного согласования с начальством.
И, конечно, поклонники российского средневекового будущего тоже читали труды историков. Как и их американские коллеги, о которых я писала со ссылкой на Габриель Шпигель в предшествующей статье, они поминают о «переосмыслении Средневековья историками как единого духовного пространства, как единого интегрированного человека». Зритель с интересом дожидается – интегрированного во что? И это скоро выясняется – интегрированного в ТВ! «ТВ – это церковь сегодня, объединяющая людей!»
Читатель уже догадался, что ждало впереди телезрителя. Оказывается, что это так все хорошо у нас, в нашем уютном отечественном Средневековье. А вот на Западе, к примеру, в иностранных корпорациях, в западном бизнесе можно «и плохо работать, ничего не понимать в своем деле», «не справляться со своими обязанностями, ничему не соответствовать, лишь бы быть преданным своему боссу, своему ближайшему боссу».
Отсюда проторенным путем до «мировой закулисы» уже рукой подать. Телезрителя пугают «мировой глобальной элитой», которая хочет разделить мир на управляемые и манипулируемые народы, «новым миропорядком», устанавливаемым ЕС, где есть, оказывается, «народы, которые пойдут на мясо» - для недалеких телезрителей прямо поясняют, что это - Россия. Конечно, тут оратора горячо поддерживают и другие собеседники, и ведущий – мол, часть стран ЕС – это вассальные государства.
Хорошо, что пока еще сохраняются другие средства информации, хотя и куда менее «массовые». Ведь эфир, как известно, летуч, а в особенности он летуч, когда непрямой. Из него при желании многое может испариться – например, сравнение социальных отношений, складывающихся в российском готическом обществе с зоной, и взаимосвязь такого положения дел и с исторической амнезией россиян, и с современной политикой памяти на просторах государства – правопреемника СССР.
Россия, безусловно, - «страна возможностей». Да причем таких, какие другим странам и не снились. Например, здесь, в нашей демократической республике, можно на государственном телеканале обсуждать вопрос о том, как сделать телезрителей лично зависимыми, и убеждать их в том, что переход к сословному обществу – их неизбежное будущее, с наступлением которого им придется смириться. Хоть, может быть, и не этим летом.
[i] Илларионов А. Другая страна // Коммерсантъ. 2006. 23 января. С 2.
