4 октября 1993-го, как и 21 августа 1991-го, прочно попало в разряд «неопознанных исторических дат», хотя и неопознанных по-разному.
Тогда, в 1991-ом, имело место спонтанная реакция многих тысяч москвичей и москвичек, которые, повинуясь зачастую несформулированным и непроговоренным про себя понятиям о правильном и неправильном, вдруг ринулись на площади к танкам, чтобы смешаться с этими страшными железными чудовищами и провести быструю эффективную контрпропаганду.
«Как вы можете?! Нельзя стрелять в собственный народ?» - умоляли отчаянные домохозяйки, казалось, все понимающих и как бы поддающихся на уговоры солдат. Те - застенчиво улыбались. Создавалось впечатление, что большинство гражданских контактеров только затем и родились на свет, чтобы совершить нечто важное в этот единственный день, чтобы потом уйти навсегда с исторической сцены, не получив ни крупицы власти и ни крупицы частной собственности в новой капиталистической («демократической») России. Действительно, их больше никто никогда не видел ни в Думе, ни в Моссовете, ни в комиссиях, ни среди банкиров или бизнесменов. Сделав свое дело, они попросту испарились, будто клонированные пришельцами. Танкисты же как бы явили собой наглядный лубок «народ и армия едины» или - «новый думающий военный».
Кстати, любопытный вопрос: а если бы пришел приказ стрелять в «собственный народ», стреляли бы эти «думающие военные» тогда?
История не имеет сослагательного наклонения, зато способна на многие повторы. Причем и в ту, и в другую сторону по шкале времени, как бы закрепляя или перепроверяя опыт поколения. Точно такие же солдаты ничуть не рефлексировали, когда расстреливали голодающих рабочих в Новочеркасске в 1962-ом или когда шарахнули по парламенту два года спустя, нисколько не заботясь, что заденут ту или иную девочку-помощницу депутата. Однако в 1991-ом у них не было ясного приказа, оттого-то они и позволили себе стесняться, а отчаянным домохозяйкам - смешаться с танками и вершить контрпропаганду. Вообще, русский народ, безусловно, народ очень добрый, но ложно дисциплинированный, всегда готовый избавиться от ответственности с помощью подчинения. Приказа же не поступило, потому что начальство не могло определиться тогда с вертикалью – откуда она пролегает и куда, еще было не совсем понятно. Начальство тянуло, тут «август» и приключился.
Август 1991-ого попал в разряд неопознанных исторических дат, прежде всего, потому, что (заложив основы современных государственных институтов) открыл так же и дорогу «проклятому либеральному периоду», вбил осиновый кол в грудь СССР. Но главное, что тут сыграло, конечно, не тоска по СССР, а то, что через десять лет к власти пришло поколение политиков, ничем вроде бы формально не обязанных августу.
Хотя без августа они ничего из себя не представляли бы, это было не очевидно. Им снова стало приятней вести свою родословную от титанов чекизма-сталинизма. А то и от графьев с царем. А лучше, если от тех и других одновременно.
Иное дело, как я уже сказал, с октябрем 1993-го. Спонтанной реакции тогда уже не было почти ни у кого, политические позиции определялись профессиональными. Большинство журналистов трудились в капиталистических СМИ, которые финансировались олигархами, напрямую завязанных на Бориса Николаевича, и сочувствовать коммунистам им не было никакого резона.
Миф о мятеже, - что в какой-то степени и оправдывает расстрел парламента, - на мой взгляд, был заведомым преувеличением. Если в августе 1991-го, когда пошли танки, город реально притих, и каждый мысленно делил свою жизнь на «до» и «после» (я на всякий случай даже запасся бутылкой с зажигательной смесью, хотя совершать что-либо героическое страшно не хотелось). То в октябре 1993-го царил всеобщий пофигизм. Все понимали тщетность экзотических действий. Газета Гусинского «Сегодня» в эти дни выходила без сбоев, я руководил отделом «Между тем», кто-то из моих подчиненных возбудился, но чрезмерно занятый личный состав газеты даже не отправился смотреть на прорыв демонстрантов к Белому дому и мэрии, мол, «почитаем на ленте». Когда, потом, из подъехавших танков (танкистам очень по-современному обещали квартиры в Москве) дали залп по парламенту, гуляющие на другой стороне набережной зеваки приветствовали развернувшуюся перед их взором баталию радостными криками, воспринимая ее как реалити-шоу – отчасти реальную, а отчасти как постановку, на жизнь масс никак не влияющую.
Мятежники тоже вели себя странно. Все знали, что власть находилась там, где ей положено, в Кремле. Там же были и ядерный чемоданчик и, видимо, узел связи с силовиками. Но Кремль всегда, аж с эпохи стрельцов, был слишком охраняем, поэтому они, точно по Ленину, кинулись брать не его, а никому не нужные «вокзал» и «телеграф». Вернее, мэрию, да еще Останкино, даже не Госбанк. Впрочем, сегодня, в историческом повторе начинаешь лучше понимать, откуда взялся этот эксцесс.
На самом деле, механизм исторического события тогда был точно такой же, что и в Южной Осетии. Про Южную Осетию, например, все знали, что рано или поздно ситуация там разрешится эксцессом, но российская власть на протяжении достаточно долгого времени либо демонстрировала непроходимую тупость, игнорируя давление пара в котле, либо же готовила какую-то подлость . Понятно, что «непроходимая тупость» - это, скорее, патриотический комплимент, чем инвектива.
В октябре 1993-го было то же самое. Изначально не было никакой необходимости доводить дело до гражданской войны. И бегать с автоматами по городу совсем несвойственно в меру и по-хорошему трусоватым депутатам. Уцелевшие (ни один депутат не пострадал) никогда в жизни они потом не проявляли безумие храбрых, наоборот выказывали чудеса конформизма и выживаемости. С ними можно было договориться. Да и сами вопросы политического спора не стоили того, что бы кого-нибудь за них убивать. Практика показывает, что наиболее важны политические документы исключительно только в момент обсуждения и принятия, а потом тихо мирно спят в уголке, трактуясь в зависимости от конъюнктуры. Существуют и технологии, как конвертировать политический спор в «круглый стол», а тот – в пыль и туман. Однако в октябре 1993-го в Белом Доме отключили воду в туалете, свет и компактную группу стесненных людей свели с ума. Вот они и кинулись.
Когда кинулись, многих убили, а заодно и начали обратный исторический отчет – от демократии к бог знает какой стабилизации. В 1993 году исчезли Советы вместе с тысячами добровольных активистов, в 2000 – народные заседатели в судах, в 2003-ом – Ходорковский, в 2004 – НТВ, в 2008 – правая партия и «Яблоко» Явлинского. Горячая война, холодная война, ПРО, НАТО, в очередной раз рухнула финансовая система.
Был и еще забавным момент в 1993-ом – защита победившими либералами Моссовета, когда улицу Горького (Тверскую), где отродясь не было никаких коммунистических инсургентов, перекрыли картинными надолбами и позвали сюда праздную публику «защищать». Реальный бой шел на окраине, где профессионалы в конце концов расстреляли любителей, здесь же были хеппининг, смех, пиво, демократические лидеры произносили с балкона яркие речи.
Сегодня в восприятии октября 1993-го есть вполне определенный дуализм – что и делает его неопознанной исторической датой. С одной стороны, после 4 октября ельциновский олигархический либерализм как бы успешно продолжился, а с другой стороны, путинская вертикаль родилась именно в октябре 1993-го. Именно Ельцин пригласил молодого полковника в преемники, да и само преемничество как прогрессивная форма передача власти по блату стало возможным только после расстрела альтернативы.
«Октябрь-93 — это, прежде всего, жертвы, – пишет вдумчивый либерал Андрей Колесников. - Можно упрекать неокрепшую российскую демократию в том, что ради торжества самой себя она стала стрелять из танков, нарушая действовавшую тогда Конституцию РСФСР. Но тогда второй вопрос: не стало бы число жертв существенно большим в том случае, если бы молодая российская демократия не пуляла снарядами в Белый дом?» На передаче «Судите сами» ему вторит с другого фланга, очевидно, неокон, поскольку, по его словам, гражданская война – это плохо, но историческая правда, как показала жизнь, оказалась за Ельциным. Ведь в конце концов этот современник живет в стране, которая встает с колен и в которой ему реально хочется жить.
Критерий хорош, проблема только в том, что отнюдь не всем хочется жить в этой стране.