Присуждение Госпремии поэту Белле Ахмадулиной отвлекло, наконец, нашу общественность от затянувшегося обсуждения очередного бонмо главы российского государства: тот, как известно, посулил Латвии от мертвого осла уши, и политологи, культурологи вместе со спецами по непарнокопытным сбились с ног, лихорадочно отыскивая в данном обещании сакральный смысл (почему уши? почему мертвого? почему именно осла?). После кремлевского обряда награждения Беллы Ахатовны стрелки перевелись с геополитических рельсов на рельсы поэтические, и ныне продвинутая публика изнуряет себя новыми вопросами: почему дали за стихи? почему Ахмадулиной? почему опять? есть ли в этом зашифрованный месседж?
Нет слов, либеральной аудитории приятно, что приз вручили хорошему поэту с достойной уважения биографией (не Куняев, чай, какой-нибудь!), но стоит ли из этого единичного отрадного факта выводить целый вектор дальнейших отношений Власти и Литературы?
Бог весть. Возможны варианты – от простых до замысловатых. Полагать ли, например, что Кремль тем самым поманил перстом строгую генерацию "шестидесятников"? Но те, я думаю, предпочли бы более внятный знак свыше -- скажем, освобождение Ходорковского. Быть может, на кремлевском Олимпе возобладал вдруг примат высокой романтической поэзии над скудной прозой жизни? Но до сих пор единственным стихотворцем, который получил одобрение наверху, был Сергей Владимирович Михалков -- чья привычка славить отечество, которое есть, отлилась в очередной (уже второй по счету) ремейк неувядающего гимнического текста. Приятно было бы вообразить, например, аттракцион неслыханного культуртрегерства: мол, власть, обеспокоенная поточно-лоточным засильем Донцовых-Дашковых-Поляковых-Устиновых и примкнувшей к ним мадам фон Рублевски, решила проявить инициативу и забацать альтернативу всем этим королевам рейтингов. Но внятных государственных программ по поддержке книгоиздания нет и в помине; напротив, отменяются последние налоговые льготы, еще как-то стимулировавшие выпуск нормальной (то есть не глянцевой) литературы, которой не обязательно было окупаться в первый же уик-энд. На худой конец, можно было бы попытаться увидеть в произошедшем чисто гендерный аспект. Однако прежде Кремль вроде бы не давал повода заподозрить себя в излишнем потакании слабому полу (эталоном нынешних политвумен остается безразмерная госпожа Слиска, а давнее фамусовское пожелание посылать умных дам в Сенат распространилось пока почему-то на очаровательную мисс Федорову)...
В общем, есть вероятность того, что награждение Ахмадулиной явилось не столько следствием осмысленного перемещения кремлевских светил, сколько результатом действия закона больших чисел. И потому оно, увы, означает -- в смысле месседжа российской публике -- гораздо меньше, чем упомянутая выше фраза про уши и осла. Там-то, по крайней мере, была очевидная цитата: воспроизведя присловье Остапа Бендера, президент Путин намекнул, что позитивно относится к герою Ильфа и Петрова.
И сегодня это -- информация большой важности и силы. Если госпремиальной конкретикой, допустим, может еще ведать не самое наипервейшее лицо государства, то экспромт на тему Остапа Бендера едва ли изготовлен спичрайтерами. Это отрадно. Так уж вышло, что до сих пор наши сограждане крайне редко узнавали о литературных предпочтениях своих вождей из первых уст.
Ленин, помнится, сравнивал Льва Толстого то с глыбой, то с зеркалом. Но включить это в разряд читательских комплиментов ни у кого язык не повернется. Кроме того, Ильич бранил нелюбимого Достоевского и сквозь зубы хвалил нелюбимого Маяковского. И что-то еще сказал про полезные ножи Аверченко. Негусто. Сталин никого глыбой не называл (хотя Маяковского приласкал посмертно -- назло Ленину). Зоркость у него была, но вкус отсутствовал. Недаром перед тем, как уничтожить Мандельштама, генсек выспрашивал у Пастернака: "Но ведь он мастер, мастер?" -- ему хотелось убить настоящего поэта, он боялся глупо продешевить. Хрущеву обязаны Нобелевками аж три лауреата по литературе: первого он затравил до всемирной славы, второго разрешил, а третьему слепил первый героический факт биографии. Трагедия самого Хрущева состояла в том, что он обогнал время. Пригибая творцов воплем "пидарасы!", он и не подозревал, что лишь забегает вперед, обозначая главную примету арт-тусовки начала будущего века. Брежнев сам был слишком крупным писателем, чтобы терпеть рядом с собою слишком много коллег. Андропов и Черненко промелькнули так быстро, что не успели на посту ничего толком прочитать. Горбачев в начале карьеры генсека похвалил Юлиана Семенова, но тему эту больше не развивал. Первые годы перестройки всех интересовало, с кем же генсек -- с "Огоньком" али с "Нашим современником"? К августу-91 Михаил Сергеич, по слухам, определился (решил быть со старцем Серапионом). Но грянул путч и спутал карты. О литературных вкусах Ельцина известно еще меньше: знаем одного его любимого писателя (Юмашев) и одного нелюбимого (Коржаков).
Про любимые книжки Путина до недавних пор публика не знала вовсе ничего. Любимый президентский фильм эксперты кое-как вычислили -- "Криминальное чтиво": к сцене встречи Бутча с Вегой отсылает выражение "мочить в сортире"... Но литература? Томительная загадка. В дни, когда мученик ЮКОСа досушивал сухари, когда надвигался призрак "холодной войны" (с Грузией), было бы кошмаром узнать вдруг, что настольная книга Путина, например, -- "Молот ведьм", а глубоко ценимый им автор, скажем, -- маркиз де Сад.
К счастью, президент лично разрядил обстановку. Он дал понять, что его герой -- не мрачный фанатик, а веселый охотник за сокровищами. Остап Бендер в качестве символа нынешней государственности -- признаться, не самый плохой вариант. По крайней мере, понятный. Да, олигархи будут еще долго нервно вздрагивать, слыша за спиной: "Дай миллион! Дай миллион!" Зато нам подан знак, что глава государства, при всей внешней суровости, не набьет никому морду: Заратустра не позволяет.
