Я думаю, что человеческое величие – это результат некоего дефекта. У этих людей нет чего-то, что есть у всех нас. Я представляю себе вязкую защитную субстанцию, которая после определенного возраста начинает обволакивать мозг человека. Без нее мы были бы бесконечно открыты всевозможным впечатлениям, внешней информации, звукам, запахам, словам, вопросам, наконец. Если бы у всех не было этой субстанции, человеческий род не выжил бы. Но если бы у всех она была, то не было бы ни великих открытий, ни прекрасных книг, ни вообще людей, способных на неожиданные и необходимые обществу поступки.
У Ларисы Иосифовны Богораз этой жизненно важной субстанции не было. В отличие от обычных городских жителей, когда она выходила на улицу, она слышала и видела все вокруг. Последние годы Лариса Иосифовна уже не ходила далеко: пока была дворняга-долгожитель Чижик, она гуляла с ним рядом с домом. Там она слышала, что одна женщина кричит что-то другой через дорогу. “Легитимно?” - спрашивала женщина. “Думаю, не легитимно”, - отвечала другая. Лариса Иосифовна отмечала, что в обиход сограждан, кажется, вошло новое слово, и это, возможно, хорошо. В очереди в магазине она слышала, что люди обсуждают войну в Чечне, и думала, что и это тоже хорошо, потому что людям не все равно. Я уверена, что она слышала и много другого, что вовсе не настраивало на оптимистический лад, но в разговорах со мной она об этом не упоминала. Впрочем, отдельного упоминания подобные вещи, наверное, не заслуживали, так как ничего нового сообщить не могли.
То, как Лариса Богораз отчаянно борется за новую для себя информацию, я увидела в первую же нашу встречу, летом 1993 года. Лариса Иосифовна, я и еще человек 10 журналистов и правозащитников оказались в Татарстане, где мы должны были посетить несколько тюрем. Лариса Иосифовна хотела побывать на могиле мужа, Анатолия Марченко, в Чистопольской тюрьме. У остальной группы цель была совсем другая: тогда отменили статью, карающую за добровольные гомосексуальные связи, но издать приказ об освобождении сидевших по этой статье забыли, и мы пытались выяснить, выпускают-таки людей или нет. Умник, организовавший поездку, решил не говорить Ларисе Иосифовне о нашей работе, опасаясь, что пожилая женщина не поймет. Между тем, благодаря какой-то бюрократической перестановке, за сутки, что мы провели в аэропорту “Домодедово” в ожидании заправки самолета горючим, всяческие разрешения на посещение тюрем успели потерять силу.
Примерно на неделю наша группа застряла в гостинице в Набережных Челнах. Истинная цель нашей поездки всплыла на первый или второй день. Организатор покраснел и постарался тему замять. Но после ужина, когда мы собирались разойтись по номерам, Лариса Иосифовна попросила всех задержаться, потому что, как она объяснила, она услышала что-то, чего она не понимает, и хотела бы разобраться. Человек семь поднялись в наш с ней номер, где мы просидели до семи утра. Время от времени кто-то засыпал прямо в кресле. Ларисе Иосифовна, между тем, не сдавалась. А какие аргументы выдвигаются в пользу равноправия? А были ли судебные решения, какие и где? А есть ли в подобных парах ревность? В семь часов утра она уехала в Казань выбивать для нас новое “тюремное” разрешение. Вернулась к обеду, и дискуссия возобновилась. Мы, слава Богу, успели поспать, пока она ездила. Она же продержала нас опять часов до трех или четырех ночи и тогда, наконец, закрыла дискуссию примерно такими словами: “Спасибо большое. Я поняла. Это краеугольный камень прав человека – право на частную жизнь”. Вернувшись в Москву, Лариса Богораз занялась организацией конференции для правозащитников на тему “Право на частную жизнь”.
В тот вечер в Набережных Челнах, после первой бессонной ночи, кто-то (я точно не помню, кто из двух-трех возможных персонажей) кричал на меня по телефону из Москвы: “Заставьте ее лечь спать! Откажитесь, в конце концов, разговаривать! Вы понимаете, что будет, если она сейчас у вас там умрет?” Вот ведь, хочется сказать, было время, когда люди понимали, какая это трагедия – потерять Ларису Богораз.
Лариса Богораз была очень важным человеком в истории нашей страны. Она была одним из организаторов и семи участников первой настоящей демонстрации протеста – в августе 1968 года, против вторжения в Чехословакию, – от которой ведется отсчет истории диссидентского движения в СССР. Она рассказывала, что сама идея демонстрации даже и в то время казалась ей абсурдной: “Демонстрация, - брезгливо произнесла она. – Как моду демонстрировать”. То есть выставлять свои убеждения напоказ, нести их как знамя – это было не для нее. Убеждения у нее были для того, чтобы в соответствии с ними жить – человеку без вязкого мозгового вещества они необходимы, потому что иначе он и правда не знает, как жить, – и просто в тот момент так совпало, что жить в соответствии со своими убеждениями означало выйти на площадь с плакатом. И сесть за это в тюрьму. И отправиться за это в ссылку.
Что означало жить в соответствии со своими убеждениями в 90-е годы, понять было гораздо труднее. Кто-то из старых товарищей пошел в политику, но это было определенно не для Ларисы Богораз – не из-за интеллигентского чистоплюйства, а потому что политика – это постоянная “демонстрация”. Кто-то вернулся к некогда любимой работе – к науке или преподаванию, – но, хотя в 1990-м году Ларисе Богораз “восстановили” кандидатскую степень, возвращаться ей было толком не к чему: практически всю свою взрослую жизнь она посвятила диссидентскому движению. Она продолжила заниматься примерно тем же самым: пока позволяло здоровье, организовывала конференции на разные политико-правозащитные темы, публиковала на эти же темы сборники. Не то чтобы эта деятельность приносила ей чувство удовлетворения: Лариса Иосифовна жаловалась, что чувствует себя в новой действительности, “как слепой котенок”, - есть какие-то вещи, обозначаемые таинственными словами типа “лоббирование”, которые надо делать, но она не знает, как. В том, что делать надо, сомнений быть не могло: Лариса Богораз была из тех людей, которые действительно считают, что несут личную ответственность за судьбу своей страны. Эту группу правильно называть интеллигенцией.
Это катастрофически малочисленная группа, и мне кажется, что она вымирает. Только окружающим кажется, что есть такие странные люди, которым по силам все. Как по силам Ларисе Богораз оказалось проводить в тюрьму, а потом похоронить двоих мужей. Поднять без них их двоих сыновей. Самой пройти через арест, суд, этапы, ссылку. В конце концов, не спать сутками и курить “Беломор”, сотрясаясь каждый раз от душераздирающего кашля. Я думаю, что все это не сломало ее не потому, что она была невероятно сильной или какой-то там несгибаемой – просто ее убеждения требовали, чтоб она продолжала жить. Слава Богу, потому что у нее ведь не было того вязкого вещества, которое неразрывно связано с инстинктом самосохранения.
