Анализ экономической политики государства требует максимально точного понимания того, из каких представлений она строится, по каким критериям и как оценивается текущее состояние отечественной экономики, что выступает в качестве ориентиров для ее развития. Своим видением ответов на эти вопросы с нами согласился поделиться известный экономист, начальник Экспертного управления Президента Аркадий Владимирович Дворкович. Интервью взяли Борис Долгин и Михаил Захаров. (См. также вторую часть)
Для обоснования тех или иных тезисов о состоянии и перспективах развития российской экономики приводят самые разные цифры. Каковы, на ваш взгляд, показатели, по которым можно наиболее достоверно судить о нашей экономике?
В любой стране (а также при международных сопоставлениях) для оценки состояния экономики используется некий набор интегральных показателей. Есть и определенное число качественных показателей, которые характеризуют более глубокие, фундаментальные изменения в состоянии экономики. К числу интегральных обычно относится валовой внутренний продукт, в том числе, на душу населения. В международных сопоставлениях – рассчитываемый по паритету покупательной способности. Используются также показатели уровня бедности, хотя они по методологии расчета очень отличаются в разных странах, показатели безработицы, инфляции – как меры финансовой нестабильности.
С точки зрения этих показателей, в нашей экономике в последнее время все происходило не так уж плохо, можно даже сказать, что прилично: ВВП рос темпами, хорошими для такой большой экономики (хотя и ниже, чем у Китая). Инфляция постепенно снижалась. То, что это происходило постепенно, свидетельствует о наличии фундаментальных причин, которые нужно обсуждать отдельно.
Бедность тоже снизилась, хотя, по альтернативным методикам, оставалась все же достаточно высокой. Альтернативные методики – это те, которые учитывают самоощущение граждан, дают сравнение не с прожиточным минимум, а с какими-то более соотнесенными с жизнью показателями. Безработица оставалась более-менее умеренной, хотя очевидно, что в официальных данных всегда существовал значительный "недосчет".
Однако когда мы делаем оценку экономического развития, мы обращаем внимание и на другие показатели. Прежде всего, на показатели эффективности использования ресурсов в экономике. Так, показатель энергоэффективности у нас намного ниже, чем в подавляющем числе стран мира. Причем от ведущих по уровню экономического развития стран мы отстаем в разы. Второй качественный показатель – показатель производительности труда. Здесь, конечно, есть существенная разница по разным отраслям, но по большинству сфер мы тоже отстаем не на проценты, а в разы.
С одной стороны, это плохо, с другой – свидетельствует об огромном потенциале экономического роста без увеличения использования экономических ресурсов. Это как раз заставляет говорить о таких качественных показателях развития, как доля знаний в экономике, доля интеллектуального труда, разработок новых идей… По этому показателю мы находимся невероятно далеко от ведущих стран, и качество образования (еще один важный показатель) продолжает отставать.
Отставать по сравнению с кем?
Прежде всего, с развитыми государствами, но, если говорить о темпах изменения, то и с другими быстро растущими странами, например, Сингапуром, Южной Кореей, и даже с «самими собой». Например, с развитием фундаментальной науки и образования в СССР.
С прикладными науками у нас всегда было не очень хорошо, поэтому нельзя сказать, что здесь мы отстаем по сравнению с тем, что было раньше, но по фундаментальным вопросам отстаем, причем как по качественным показателям, так и по эффективности использования имеющихся ресурсов. Например, количество школ и учителей в расчете на 10 тыс. населения увеличилось, но это не свидетельствует о росте качества. Индивидуальные занятия в школах далеко не всегда являются лучшим выходом. Как раз занятия в группах являются наиболее эффективным способом получения образования, что доказал опыт очень многих стран.
Продолжая наращивать расходы, мы не создаем никаких стимулов для увеличения качества преподавания, качества обучения. То же самое можно сказать и о качестве научных исследований. Таким образом, неэффективно используем те ресурсы, которые могли бы послужить для полезных целей.
А, исходя из самых существенных критериев развития, какие могут быть сценарии экономического развития России? Может ли быть скачок, прорыв?
Возможен инерционный сценарий, может быть и скачок. При инерционном сценарии мы будем сталкиваться с существенным снижением темпов роста экономики, поскольку те сектора, которые сейчас его обеспечивают, имеют ограниченный потенциал, а новых знаний и идей, которые могут быть внедрены в производство (чего бы то ни было: товаров, услуг, работ…), и механизмов их внедрения в это производство достаточно мало.
Мы по многим направлениям уже сталкиваемся с ресурсными ограничениями, в то время как потенциал повышения эффективности использования ресурсов не задействован.
В инерционном сценарии мы просто упремся в это ограничение – по некоторым отраслям уже упираемся. Например, во многих регионах так происходит с энергомощностями: там не начинаются инвестиционные проекты просто потому, что нет возможности подключения к мощностям.
В случае с постройкой жилья мы упираемся в проблему отсутствия дорог – их нет в тех местах, где можно было бы строить жилье. Для реализации многих бизнес-проектов не хватает квалифицированных кадров…
Так что столкновение с ресурсными ограничениями уже происходит – пока только на точечном уровне, но очень скоро это будет и на глобальном.
Демографический спад, которые все еще продолжается, несмотря на некоторое улучшение показателей в последние годы, ведет к дальнейшему ухудшению ситуации.
Инерционный сценарий – это падение темпов роста, темпов улучшения качества жизни, а значит, дальнейшее отставание российской экономики и общества от других стран.
За счет чего возможен скачок?
За счет поддержки инициатив по модернизации упомянутых мною сфер. Необходимо создание такой системы, при которой эта поддержка осуществлялась бы с помощью постоянно действующих институциональных механизмов. Когда проекты, возникающие снизу, поддерживались бы политически, организационно, финансово – всеми возможными способами. Это касается всех: и бизнеса, и регионов, и муниципалитетов, и всех структур гражданского общества, которые могут выдвигать такие инициативы.
Надо сказать, что и национальные проекты – это, своего рода, такой институт поддержки. Вот, например, в сфере образования, поддерживаются инновационные программы. Поскольку я был в составе конкурсной комиссии, могу утверждать, что это происходит в большинстве случаев не из-за каких-то личных симпатий или антипатий – люди, действительно, сознательно смотрят на выдвинутые программы, понимают плюсы и минусы и голосуют за тот или иной вуз, исходя из качества этих программ.
Или вот, например, сейчас начинается программа комплексных проектов модернизации образования и здравоохранения по регионам. Регионы направили заявки, будет конкурс, и им не просто будут выделены деньги, а произойдет модернизация системы финансирования в этих сферах: переход на нормативно-подушевое финансирование, преобразование малокомплектных учреждений, перевод стационара в амбулаторное обслуживание в медицине – там, где это нужно сделать. Это все направлено, в том числе, на создание нормальной мотивации для тех людей, которые работают в этих сферах. И не за счет того, что мы дадим больше денег, а за счет того, что эти деньги будут использоваться эффективнее, и того, что будут эффективнее использоваться все имеющиеся ресурсы.
Один из таких институтов – Инвестиционный фонд?
Да. Он уже начал работать, но пока находится на самой ранней стадии использования. Это один из элементов такого постоянно действующего механизма.
Через некоторое время будет работать Банк развития….
Да, это еще один элемент.
А какие еще могут быть элементы?
Например, Российская венчурная компания, она пока только создана, там еще не началась работа. Далее, технопарки в сфере IT, особые экономические зоны…
У нас существуют различные фонды, но они находятся в вялотекущем состоянии: Фонд фундаментальных исследований, Фонд технологического развития, Гуманитарный научный фонд. У нас уже есть гранты некоммерческим организациям, которые распределяются по рекомендациям Общественной палаты.
Механизмов такого типа должно быть много, чтобы что-то заработало. У нас большая страна, нельзя, чтобы было только одно окошко, в котором, если тебе откажут, то выхода не останется.
Не получится ли так, что это очень хорошо выглядит на бумаге, но реальность будет менее дружественной?
Посмотрите, что было три года назад: многого из перечисленного не было. А сейчас это начинает появляться.
Что касается упреков, что это чьи-то персональные интересы, то, например, в Инвестфонде проводится экспертиза не только чиновниками, но и банками, причем теми, которые дорожат своей репутацией. Другой вопрос, что у нас есть нехватка компетенции в подготовке нормальных бизнес-проектов, которые могут поддерживаться не только по политическим, но и по коммерческим соображениям.
Когда, в какой точке можно будет сказать, по какому варианту графика пошла история: инерционный это сценарий, или прорывный?
Я думаю, что хороший индикатор – бюджет. Показательным является соотношение в нем расходов текущих и расходов на масштабные инвестиционные проекты: если текущие расходы будут наращиваться быстрее, чем рост ВВП, то это значит, что все идет в неправильную сторону. Пока они наращиваются, и, следовательно, точку перелома мы еще не прошли, хотя есть некоторые признаки, которые говорят о том, что мы к ней подбираемся.
Что, кроме этих тормозящих моментов, кажется вам самыми горячими экономическими и социальными проблемами нашей страны?
Пока еще не закрыты страницы истории, где люди воспринимали государство как должника перед ними, прежде всего, это касается пенсионного обеспечения и бедности в целом. Причем, эти проблемы не совпадают: официально к бедным пенсионеры не относятся, их уровень находится чуть выше этой грани, хотя, конечно, большинство пенсионеров должны быть отнесены к бедным.
Это проблема для дальнейшего развития, потому что нет доверия между людьми и государственными и общественными институтами, а значит, нет стимула работать, сберегать, думать не только о завтрашнем дне и о том, чтобы как-то прожить, но и о будущем, об образовании своих детей, в первую очередь, и о том, чтобы чувствовать себя в своей стране комфортно, а не просто выживать.
К той же категории проблем относится неурегулированность отношений между бизнесом и государством. Они строятся на отсутствии презумпции невиновности. Государство все еще считает, что основное стремление бизнеса – обойти закон и не платить налоги, предпринимательское сообщество до сих пор вынуждено платить за те проблемы, которые имели место в 1990-е годы. Бизнес же видит, что государство не готово его поддерживать, забыв о старых экономических правонарушениях и дав возможность развиваться сейчас многим отраслям. Это касается отношений с таможней, разными контролирующими органами, налоговой службой. Названная проблема фундаментальна, потому что сейчас люди уже готовы к полному выполнению законов, они готовы платить налоги, таможенные пошлины, вкладывать деньги в долгосрочные проекты, но как только они начинают это делать, их бьют по голове.
Если задаешь бизнесмену вопрос «А зачем платить налоги?», он отвечает: «Чтобы не посадили».
Налоги не любят платить нигде, и стимул избежания наказания, конечно же, важен. Но и другой позитивный стимул тоже работает: если люди видят, что государство работает эффективно, эти налоги идут на улучшение их жизни, то, наряду с отрицательным стимулом, положительный тоже начинает работать. По крайней мере, неприятие становится гораздо меньшим.
Что же происходит у нас? Первичная функция государства – обеспечение безопасности. Обстановка в армии у нас постепенно улучшается, при этом уменьшается число военнослужащих, идет переход на одногодичный срок службы. В то же время число охранников, работников служб безопасности в экономике растет постоянно. Сейчас оно, насколько я знаю, превышает миллион человек. У нас самые большие частные расходы на безопасность по сравнению с любой страной мира. Человек думает: «Зачем платить налоги, если государство мне не обеспечивает даже безопасности, и я вынужден делать это своими средствами?» Я уже не говорю о здравоохранении, где каждый платит за себя сам. В этом смысле положительных стимулов не возникает.
А как решать эту проблему недоверия государства и бизнеса? Есть даже формальные причины, заставляющие госорганы требовать все больше и больше от бизнеса: план по сборам налоговой и таможенной службы.
Мы об этом говорим уже не первый год. Формальные планы были отменены, но это ничего не изменило – все равно, раз в бюджете записано, что нужно собрать столько-то, это спускается вплоть до районного инспектора в той форме, что он должен собрать свои сто рублей.
А ведь есть еще и план по недоимкам.
Эти планы как раз уходят. А недавно мы обсуждали это с заместителем министра финансов Сергеем Дмитриевичем Шаталовым, и он сам, неожиданно для меня, выдвинул идею о том, что стоит исключить из текста законов о бюджете все цифры доходов.
Только этих служб или вообще?
Вообще все цифры. У нас есть налоговая система – законодательно установленные налоги, и Налоговая служба должна руководствоваться Налоговым кодексом, а не законом о бюджете. То же касается и таможни. Это дополнительный психологический стимул действовать в этом направлении.
Борис Долгин и Аркадий Дворкович. Фото М. Захарова
Есть шанс, что это будет реализовано?
Будем стараться. Хотя даже внутри правительства еще нет полного понимания, что это нужно делать. По тому заседанию правительства, которое было посвящено налоговым изменениям на следующие три года, это было видно. Имели место самые разные выступления членов правительства: одни делали акцент на том, сколько собирается денег, а другие – на исполнении законодательства.
В любом случае, нужно понимать, что и сам характер таможенной системы и системы налоговых сборов пока еще не в полной мере соответствует структуре экономики и целям экономической политики. То же касается и контрольных функций государства. Сейчас идет некоторое движение в правильном направлении: по каждой функции контроля и надзора разрабатываются административные регламенты. По крайней мере, тогда можно будет отслеживать, как они выполняются, выполнен ли порядок действии, процедура осуществления той или иной функции, а в случае невыполнения можно будет подать в суд.
Так что движение есть, хотя оно и происходит медленнее, чем, может быть, многим хотелось бы. Но психология, которая лежит в основе всех этих действий, будет меняться гораздо медленнее, чем документы. Видимо, должны смениться поколения чиновников, чтобы что-то изменилось всерьез.
Не получится ли так, что, поскольку психология меняется медленнее, преобразования будут приостановлены. Ведь в силу этой тенденции будут оставаться люди, которые думают именно таким образом, а мыслящие по-новому –- уходить?
Это зависит от политического лидерства. То же самое и на региональном уровне: многое зависит от губернаторов, вице-губернаторов. Если небольшая группа людей понимает, в каком направлении нужно двигаться, то многое меняется. Если они просто хотят оставаться на куске пирога и делить то, что есть, то не происходит ничего. По этому признаку дифференциация регионов очень сильна – многое зависит от персоналий.
Порой звучит претензия, что многие социальные и социально-экономические преобразования отложены. Насколько вы согласны с этой мыслью?
Согласен, особенно если сравнивать с другими странами. В Казахстане, например, большая часть преобразований, о которых мы сейчас говорим, была проведена десять лет назад. Например, это касается жилищно-коммунальной системы. Это происходило болезненно и с издержками для граждан. Мы на это не пошли и снизили издержки граждан тогда, но за это расплачиваемся сейчас неэффективностью, а значит, более медленными темпами повышения уровня жизни. То же самое касается и здравоохранения, образования – все это нужно было делать не сейчас, а 5-7-10 лет назад.
Но тогда, может быть, не было возможности это сделать?
Это правда. Сейчас мы воспользовались удачной внешнеэкономической конъюнктурой, которая является своего рода подушкой безопасности. Если мы ошибемся – недооценим расходы или потеряем доходы в результате таких преобразований – у нас есть, чем «подпитать» бюджет.
Повторяю: это можно было сделать и тогда, но тогда это было бы гораздо более жестко с точки зрения социального климата. Так что здесь судить историю было бы неправильно. Нельзя забывать, в каких условиях еще в недалеком прошлом жила страна. Напомню, после 1998 года мы получили результат в виде роста, в том числе, за счет значительного снижения уровня жизни граждан, причем такого снижения, которое испытывали немногие страны в мирное время, когда сразу на 40% падает заработная плата, пенсия. Это тяжелое испытание. Сейчас мы восстановили тот уровень доходов, который был, но тот период был очень тяжелым.
Сегодня уже можно делать то, что раньше было сделать невозможным, и не за счет уровня жизни граждан, а за счет тех ресурсов, которые мы накопили.
И это делается?
Делается, но начиная с пилотных проектов по регионам. И это, наверное, правильно. Мы поддерживаем те регионы, которые готовы это делать, а большинство преобразований лежит именно в сфере региональных и муниципальных полномочий. Мы не отодвигаем это от себя, прикрываясь тем, что это региональные и муниципальные полномочия, а, наоборот, поддерживаем реализацию проектов.
Я думаю, что, если мы будем двигаться так, как начали, то в течение 3-5 лет мы сможем эти преобразования завершить, причем они приведут уже не к падению зарплат и уровня жизни, а к их росту, потому что повысится эффективность использования ресурсов. Но делать это нужно очень аккуратно, потому что за словами «повышение эффективности использования ресурсов» кроется, в том числе, и высвобождение какого-то количества людей, сегодня занятых в некоторых секторах экономики. Значит, нужно тратить деньги на их переквалификацию, на создание новых рабочих мест рядом с теми предприятиями, на которых они сегодня работают, чтобы эти люди не потеряли работу. Об этом забывать нельзя.
Сейчас уже есть государственные структуры, занимающиеся переквалификацией, но они работают неэффективно.
Неэффективно, поскольку не было никакого комплексного понимания этих вопросов, стратегии в этом отношении. Просто реактивная работа: человек приходит – мы пытаемся его устроить, никакой связи с потребностями рынка труда…
По настоящему эта работа сейчас только начинается, мы задумались над ней, когда работали над миграционной политикой, в том числе, над программой переселения соотечественников. То, что мы начали делать для этой программы, т.е. для людей, которые потенциально приедут в Россию, актуально и для тех, кто сейчас в России работает. Мы начали понимать, какие есть перспективные проекты во многих регионах, для чего потребуются люди.
Постепенно это начнет работать. Примеры уже есть: из того же Инвестиционного фонда начинает финансироваться проект развития Нижнего Приангарья. Потребность в людях там огромная. Причем как в людях, которые могут приехать из-за рубежа, так и в непосредственно живущих в том регионе или в других. В Инвестфонде таких проектов уже немало: южная Якутия, Забайкалье, сейчас будет масштабное строительство на Дальнем Востоке, масштабная программа развития есть и в Краснодарском крае, на Алтае, где создается рекреационная зона и ряд производств, в Татарстане, в Московской области.
Продолжая тему государства, но уже не его контрольных функций, а участия в экономике: у многих наблюдателей есть ощущение, что роль государства и госкомпаний увеличилась, может быть, увеличилась чрезмерно. Как вы видите какой-то оптимальный баланс (как это должно быть), каков ваш прогноз (как это будет происходить дальше, будет ли это участие увеличиваться)?
Я думаю, что число сфер, где государства должно иметь повышенное влияние, минимально, и оно должно быть минимальным. В настоящее время это нефтегазовый комплекс, военно-промышленный и, пожалуй, это все, если говорить всерьез.
Отчасти машиностроение, лес…
Лес – совсем нет, а машиностроение – все-таки близкая к военно-промышленному комплексу сфера, хотя есть отдельные примеры и в других отраслях, которые я бы назвал именно отдельными примерами, а не какой-то стратегической линией. Это если говорить, например, об «АвтоВАЗе» или «Уралмаше».
В разных секторах работают разные мотивы: в нефтегазовом секторе основной мотив связан со стратегическими интересами на международном рынке, и здесь нужно понимать, что на энергетическом рынке конкурирует небольшое число крупных компаний. В газовом секторе компания изначально была государственной. Она в последние годы становится все более частной и публичной, и я хотел бы повторить цифру, которую привел Д.А.Медведев: иностранные акционеры «Газпрома» владеют пакетом, который составляет более 10% российского ВВП, и говорить в таких условиях о том, что компания абсолютно государственная, и что у частных акционеров нет интересов, абсурдно. С точки зрения как частных акционеров, так и государства, экспансия «Газпрома» – совершенно нормальная вещь. Как нормальная вещь – повышение эффективности использования ресурсов, которые в этой компании есть, и мы все надеемся, что оно будет происходить.
То же касается, например, и РАО «ЕЭС» – это компания, которая контролируется государством, но сейчас идет процесс реструктуризации, в рамках которого в скором времени появятся как контролируемые государством компании (прежде всего, сетевая), так и значительное число частных генерирующих компаний, где государство уже не будет играть никакой роли. Поэтому нужно очень четко отделять цели государства в этих секторах от целей частных компаний.
Абсолютно другая ситуация в оборонно-промышленном комплексе и смежных с ним отраслях. Эти секторы в течение многих лет приходили в страшное запустение и жили в большой степени за счет двух источников: это оборонный заказ, который несколько повысился за последние годы, и военно-техническое сотрудничество, где также значительный рост наблюдается именно в последние годы. Гражданская же часть производства продолжала деградировать. Цель консолидации активов (прежде всего, в авиастроении и в судостроении) – их реструктуризация и приведение в нормальное состояние, чтобы они были привлекательны для инвестиций, чтобы эти компании начали реализовывать проекты не только военного назначения, но и гражданского, в том числе, и с частными, и с зарубежными компаниями.
Что касается, например, Объединенной авиастроительной корпорации, то сейчас ведутся активные еженедельные консультации с EADS, с Boing, с итальянской Finmeccanica, с Bombardier, с производителями двигателей и т.д. для кооперации по самым разным проектам. То же самое скоро начнется и в сфере судостроения. Пока не было консолидации, никто не хотел разговаривать с нашими отдельными компаниями, потому что никто не понимал, что это такое, какие у них цели и задачи. А сейчас появились лица, с которыми можно общаться.
Есть опасения, что из сфер, которые были перечислены, за последние 15-20 лет ушла большая часть квалифицированных кадров.
Это справедливое замечание. Во-первых, нужно попытаться преодолеть временной разрыв и вернуть часть тех, кто ушел, на ключевые позиции. В этом частично помогли иностранные компании, например, Boeing, открывший у нас инжиниринговый центр: они смогли сохранить и даже привлечь с Украины значительное число инженеров, разработчиков, которые сейчас начинают работать на наши компании, в том числе в разработке регионального самолета, истребителя пятого поколения. Есть инжиниринговый центр EADS – он поменьше, чем у Boeing, но все же достаточно значительный. Есть люди, уехавшие в другие страны, перешедшие на другие производства, их можно попробовать вернуть.
Одновременно надо начинать готовить новые кадры. Сейчас мы в приоритетном порядке поддержали среди инновационных программ программы технических, в том числе, авиационных вузов. Это хорошие программы, мы поддержали их не просто потому, что они занимаются авиационными проектами – мы не поддержали, например, МАИ, но зато поддержали Казанский технологический университет, Иркутский, насколько помню, а в прошлом году – Самарский.
Какие отрасли российской экономики, на ваш взгляд, сегодня работают с максимальной эффективностью, какие – неэффективны совершенно, и какие через пять лет станут достаточно эффективными?
В каждой отрасли есть свои плюсы и минусы, но, в первую очередь, работают эффективно те отрасли, в которых произошла технологическая модернизация. Причем, речь идет даже не об отраслях полностью, а о кластерах каждой из них. Например, в пищевой промышленности были модернизированы многие предприятия этой отрасли. Импорт по большинству продовольственных товаров был замещен российским производством – это яркий показатель эффективности работы российских брендов и иностранных инвестиций: Nestle, которые инвестировали во многие фабрики, производство безалкогольных напитков и т.д. – это все можно перечислять долго. Далее: мобильная связь. Не производство телефонов, а сама связь. Это одна из самых эффективных отраслей в мире, и по росту, и по технологиям.
Еще я думаю, что, частично это относится и к металлургическим предприятиям. Не полностью, потому что мы еще не вышли на продукцию более высокого передела, но первый передел мы стали делать хорошо и с точки зрения энергозатрат, и с точки зрения экологии. Рывок за последние 5-7 лет был огромным.
А целлюлозно-бумажная промышленность?
Целлюлозно-бумажная по энергоэффективности и по показателям экологии находится на допотопном уровне. Есть отдельные цеха, где эта ситуация была исправлена, но в целом это очень неэффективно.
Производство автомобилей. В приходе сборочных производств в последние годы у нас большой рывок, но это только сборка, это еще совсем не то, что мы хотим, поэтому следующая задача – производство комплектующих в России. Нужно привлекать инвесторов и заниматься этим.
Возвращаясь к государству: в каких областях, как вы считаете, оно может еще усилиться, а в каких его роль в ближайшие годы уменьшится?
Надеюсь, что его роль не станет больше нигде. Там, где никаких серьезных причин для государственного присутствия нет, я думаю, должна проходить приватизация или передача управления частным компаниям, в том числе, и на основе концессионных соглашений. Последнее, прежде всего, касается аэропортов. Там и без приватизации можно в значительной степени улучшить управление, установить взаимные обязательства по инвестированию. Государство может быть представлено в лице федеральных структур или регионов, которые очень хотят этим заняться (многие губернаторы просят передать им аэропорты, чтобы они могли вложить в них свои средства, но они по закону не имеют права этого делать). При этом частные инвесторы будут заниматься терминалами и всеми сопутствующими услугами.
Это пример отрасли, из которой государство будет «уходить». При этом вкладывать в эту же инфраструктуру больше, но «уходить» с точки зрения собственности и управления.
Еще, например, можно упомянуть государственные банки. Сбербанк уже провел «народное» размещение допэмиссии акций.. По Внешторгбанку принято решение Советом директоров о том, что и этот крупнейший банк будет постепенно уходить от государства.
А в нефтяном секторе?
В нефтяном секторе никакой стратегии огосударствления нет. Консолидация активов – это частное дело компаний, а не вопрос государства.
А в чем, если продолжать тему государства, вы видите задачи его инвестиционной политики? Кроме инвестиций в прорывные проекты, о которых мы уже говорили, куда еще?
Прежде всего, это инфраструктура: дороги. Нам нужно сочетать все механизмы: платные и бесплатные дороги, приведение к нормальному состоянию существующей дорожно-нормативной системы, а это большие ресурсы. То же самое касается портов и аэропортов, энергетики, где сетевое хозяйство является предметом ответственности государства. Полностью за счет инвест-тарифов это решить нельзя – по крайней мере, на этом этапе. В перспективе, может быть, это станет возможно, но сейчас государство должно финансировать инфраструктуру в большом объеме. У нас есть пока еще не задействованные мощности генерации, но они и не могут быть задействованы без развития сетевой инфраструктуры. Можно придумать системы частного инвестирования, но мне кажется, что подавляющая часть будет оставаться на государственной ответственности, по крайней мере, в ближайшее время.