Смерть первого президента России заставила многих оглянуться назад и еще раз задуматься над тем, что же происходило в нашей стране на протяжении последних двадцати лет. Своими воспоминаниями и размышлениями с нами поделилась доктор политических наук, сотрудник Международного центра изучения тюрем (Лондонский Королевский колледж), автор исследований по политической истории и современным российским проблемам Мэри Маколи (Mary McAuley). Она приезжала в Россию в годы Перестройки, а в 1996-2002 гг. Мэри была директором Фонда Форда по Евразии, главой Московского представительства Фонда. Интервью взяли Дмитрий Ицкович и Борис Долгин.
Когда вы впервые услышали имя Бориса Ельцина?
Трудно сказать. Наверно, когда он стал первым секретарем Московского горкома КПСС.
Я, конечно, следила за его будущим, за тем, что происходило в последующие годы. Но в первый раз увидела вблизи в 1990 году, в Ленинграде, когда уже развивалась избирательная кампания на съезд народных депутатов России.
Он приехал в город, объявили, что будут встречи на Кировском заводе, в Доме культуры. Для меня Кировский завод – бывший Путиловский – имеет очень большое значение, потому что я когда-то написала книгу о Петрограде во время Гражданской войны, когда была очень велика роль этого завода. Я пошла туда. Но не только я, но и тысячи людей из Ленинграда, которые хотели его послушать. Попасть было безумно трудно, потому что очень многие хотели это сделать, но, слава Богу, мне удалось – сидела на полу и ждала. В основном там были рабочие с Путиловского. Вообще у меня было такое чувство, что я участвую…
В революции?
Да. Точнее не в революции, как в семнадцатом году, но в радикальных изменениях. Чувствовалось, что это был конец советской власти.
Потом он пришел с другими известными людьми. По-моему, с ним была Галина Старовойтова, еще кто-то – в общем, известные люди этого времени из Ленинграда. И когда он прошел мимо, я почувствовала, что это настоящий политик. Видно было, что он знал, как себя держать перед публикой и с людьми.
Он вышел на трибуну, очень хорошо выступил. Когда он говорил, все стояли. Меня удивило, как он хорошо отвечал на вопросы, потому что обычно советские политики не участвовали в таких вещах и не могли так легко контактировать с аудиторией. А Борис Николаевич это действительно умел.
Это для меня было одно из самых интересных, больших, важных событий моей жизни. Я в этот момент, если могла бы, сразу бы проголосовала за Ельцина. После этого он был для меня как бы свой человек. Я очень надеялась на него.
В следующий раз я его увидела уже на Съезде народных депутатов – были споры, связанные с правительством Гайдара. И тогда, конечно, что-то было уже не то: Ельцин сидел как президент, наверху. Шли все эти длинные дискуссии, которые и дискуссиями трудно назвать. Ельцин иногда вставал, уходил, потом возвращался. Конечно, он не должен был участвовать в этом. Политика уже была не то, что раньше. И видно было, что он не на своем месте. Я так это чувствовала.
Потом уже я его видела только по телевизору: все эти грустные впечатления от больного человека… И этот человек должен был уйти из политики уже, я бы сказала, с девяносто седьмого года. А он все держался, держался, и Россия просто потеряла все эти годы.
И потом он назначил Путина своим преемником. Это была, к сожалению, большая человеческая ошибка. Можно так сказать? Или ошибка в человеке.
Конечно, кто мог тогда сказать, что будет дальше? Но когда мы смотрим назад, на его время во власти и на то, что он сделал в России, то самые первые годы мне кажутся самыми важными. Он вернул настоящую политику.
Я знаю, что сделал Горбачев. Без Горбачева, конечно, Ельцина, безусловно, не было бы. И в этом смысле Горбачев – более важная историческая фигура. Но при Ельцине в эти годы была настоящая политика: соревнование, настоящие политические дискуссии, оппозиция.
До девяносто третьего года?
Наверное, до девяносто пятого.
А Вас, когда Вы его впервые увидели, не смутило, что этот как бы народный вождь – в то же время, партаппаратчик? То есть, как воспринималась многогранность личности?
Вы знаете, я потом встречалась со многими партаппаратчиками, когда ездила по российским регионам. С бывшими секретарями обкомов. Всегда было безумно интересно встретиться с такими людьми, которые когда-то были тайной, а теперь они стояли передо мной. Их можно было увидеть, можно было с ними поговорить.
Что касается Ельцина, то всегда чувствовалось, что это человек, у которого есть чувство власти, своей власти. Но в то же самое время, я чувствовала у Ельцина способность принимать новые идеи, быть открытым. И было такое чувство, что он понял: в России начинается новая эра. Ну, а кроме того, где в это время были те люди, которые не были бывшими? Такие, которые могли бы стоять на первом месте и делать то, что он сделал? Я думаю, что без той партийной позиции, которая была у него, это было бы очень трудно. Гайдар – прекрасный человек, но Гайдар не мог бы стать президентом.
А Собчак?
Собчака я довольно хорошо знала в Ленинграде-Петербурге. Понимаете, по сравнению с Ельциным у него был легкий вес. Это был человек, который мог очень красиво говорить, а иногда и очень плохо говорить, но когда нужно было найти общий язык с Ленсоветом, когда нужен был диалог, Собчак больше думал о том, как он будет выглядеть.
По сравнению с Ельциным, конечно, у него не было такого веса, харизмы. У Ельцина было умение говорить с людьми. И это было от его прошлого.
Я была на многих политических встречах, собраниях у нас, в Англии, но на Путиловском был единственный случай в моей жизни, когда я была на такой эмоциональной, бурной и важной встрече, когда чувствовалось, что люди в этом зале создали политику. И факт, что это происходит на Путиловском, тоже был для меня очень важен. Вспоминался семнадцатый год. Все фотографии того времени, которые я видела, все, о чем я сама писала. И теперь я сама здесь сижу. И тут такое событие, которое столько значит для России! Это был один из самых важных моментов моей жизни.
