Вместо эпиграфа
Когда-то, в молодые годы водил я дружбу с одним, почти столь же молодым, но уже весьма перспективным индологом. Этот мой друг занимался одной из классических школ индийской традиционной философии. Собственно, в тогдашнем СССР он один ею и занимался – читал санскритские тексты в первоисточниках, комментировал, писал затем соответствующую главу в обобщающем труде, вышедшем под именем исключительно авторитетного академика (тогда, впрочем, еще членкора). И, по ходу дела, коммуницировал с другими специалистами по данной философской школе – каковых во всем мире набиралось человек шесть, примерно равноудаленных друг от друга географически.
И, вот, помнится, я как-то в шутку высказал ему следующее предположение: дескать, ваш, Алеша, клуб занимается мистификацией общественности – никакой школы *** на самом деле не существовало, точнее, она, может, и была, но тексты ее до нас не дошли, и вы их сами сочиняете на санскрите, а затем переводите на живые языки и публикуете. Надо сказать, Алексей подхватил шутку и ответил так: все обстоит еще хуже – на санскрите тексты никто и не пишет – зачем себя затруднять – придумываем сразу переводы, лишь бы они друг другу не противоречили!
Речь, однако, дальше пойдет не о принципиальной логической неуязвимости конспирологических теорий, как можно бы подумать из приведенной байки, а об иных несколько вещах. О тех, которые я для себя назвал
российским гуманитарным кризисом 2012 года.
Стоит вначале определиться со значением выбранных слов. Кризис я понимаю как состояние неопределенности, а вовсе не упадка как такового. Это, вообще говоря, не тогда, когда плохо, а тогда, когда неясно, что же предпринимать. Не когда нет денег, а когда неясно – продавать или покупать акции.
Гуманитарный же здесь понимается не как в словосочетании "гуманитарная помощь", а как имеющий отношение к гуманитарным дисциплинам – социальным наукам и практикам (образованию, конфессиональности, этике и т.д.)
Российский будем понимать, как взятый большей частью вне мирового контекста, исключительно в рамках текущего состояния российского государства. Это, безусловно, обедняет рассмотрение, но, в качестве первого приближения, вполне годится. А 2012 год вовсе не утверждается годом возникновения проблемы, но лишь означает резкий рост числа связанных с ней сюжетов. Ничто, во всяком случае, не указывает на грядущий спад напряженности, ибо выход из российского гуманитарного кризиса пока еще никак себя не обозначил.
Итак, о чем, собственно речь? О попытке найти что-то общее в наполняющих новостной поток сообщениях о событиях в гуманитарной жизни. Значительная их часть действительно имеет в общем схожую структуру: это некоторая управленческая инициатива властей (разной степени воплощенности – от законов и министерских распоряжений до частных мнений, публично выраженных теми или иными высокопоставленными лицами), за которой следуют возмущение и – в большей или меньшей степени – противодействие управляемых лиц, а также мобилизованной ими общественности. При этом, коли говорить о специфике момента, то фокусом низового противодействия стали не частные решения властей, как в прежние годы (строительство "Газоскреба" в Питере, нефтепровод по берегу Байкала или шоссе через Химкинский лес), а решения именно что – системные. Такие, как реорганизация сети государственных вузов и научных учреждений, реформа средней школы, крупнооптовая передача религиозным организациям государственной недвижимости, изменение правовых ограничений свободы слова и собраний, трактовка подлежащей законодательной защите неприкосновенности религиозной жизни, личной чести и достоинства и т.д.
То есть, характерен протест против системных управленческих решений властей – фактически, против результатов выполнения властями своей основной функции управленца – раз. И из всех таких решений внимание сконцентрировано на тех, что касаются гуманитарных в вышеопределенном смысле проблем – два. (Скажем, не менее значимые и спорные системные решения властей в области пенсионного обеспечения не привлекли и доли того внимания – ни прежде, ни теперь.)
В наиболее общем, типичном виде мнение протестующих можно отжать до следующей формулы:
1. действия властей некомпетентны
2. действия властей продиктованы исключительно собственными их интересами – персональной корыстью, задачей подавления инакомыслия и т.д.
3. целью властей является фактический демонтаж бюджетной гуманитарной инфраструктуры. Причины этих намерений предполагаются разные – от прямого желания уничтожить нас как нацию до прямого нежелания тратить бюджетные деньги на культуру и образование.
Нетрудно отметить, что эта формула неполна и внутренне противоречива. В самом деле, обвинение в некомпетентности реформирования требует, помимо прочего, четкого проговаривания цели деятельности реформируемой институции, и тут неизбежно возникает загвоздка, о которой поговорим чуть позже. Что же до упреков в личной корысти, то выходит, что властные коррупционеры сами рубят сук, на котором сидят: ибо, мало, что так приспособлено для извлечения коррупционного дохода, как бюджетное финансирование образования, культуры и науки. Как-то не сходится второе с третьим…
Что, напротив, думает сама власть о реформируемых институциях и населяющих их людях, мы и вовсе не знаем – она слишком закрыта, мы не только не слышим от нее сколько-нибудь содержательной (а не фантомной, риторической) мотивировки своих действий, но и не особо понимаем, кто она такая есть – кто и как на самом деле принимает серьезные решения, какие имеются группы влияния и т.д. Исключения есть, но они редки.
Остается – ставить мысленные эксперименты. То есть, делать некоторые предположения и, исходя из этих предположений, пытаться анализировать ситуацию.
Итак, предположим, что власти вполне добросовестны и взялись за реформирование гуманитарной сферы из лучших побуждений и на совершенно здравой, тщательно продуманной и отвечающей интересам общества основе. Первым встанет вопрос об общей целесообразности каких-либо преобразований в данной области. Может, вообще стоит все оставить как есть? Благо, подобные призывы раздаются теперь в изобилии – как изнутри реформируемых систем, так и от внешних скептиков, убежденных, что лучшее, на что способен нынешний режим в сфере образования, науки, культуры и общественной нравственности – это вообще их не касаться.
Однако, не требуется особой проницательности, дабы понять, что все же делать что-то надо: перечисленные сферы, уже в позднесоветское время вызывавшие серьезные нарекания, с тех пор главным образом деградируют. Образование теряет качественные кадры, стремительно утрачивает уровень требовательности, разъедается коррупцией, наука испытывает отток мозгов за рубеж, съеживается от хронического недофинансирования, некомпетентного администрирования и т.д. Законодательство об общественной нравственности изобилует лакунами и явно не поспевает за изменчивостью практики – так, развитие средств коммуникации требует осмысления массы новых ситуаций…
Видимо, количественное накопление этих несоответствий наличного состояния институций требованиям времени подошло к какому-то рубежу, определяющему качественный сдвиг, каковой проявляется, по меньшей мере, в повышенной общественной чувствительности к указанным материям. Ведь, даже если принять убежденность в том, что для властей гуманитарные проблемы – лишь фасад для реализации иных совсем интересов, показательно, что фасадом выбрано именно это, а не что-то другое! Тем самым, мы имеем одну из предпосылок кризиса – общество вроде бы чувствует, что так дальше жить нельзя. Чувствует, хотя из этого еще не следует, что может связно об этом сказать – хотя бы и себе самому...
И вот, стало быть, власти начинают что-то делать – и понятно, что при любой степени разумности, содержательном наполнении и методе реформа – это реформа. Ре-форма. Слом старой формы прежде построения новой. То есть, неизбежные структурные преобразования, кадровые перемены, изменение для работников рабочих процедур и алгоритмов – существенная ломка привычек, наработанных технологий приспособления к прежним порядкам и т.д. Короче, масса неудобств, по меньшей мере – в краткосрочной перспективе. Право, всеобщая русская убежденность, что хорошая реформа должна касаться работы одного лишь начальства и заставлять его работать лучше (ибо все остальные и так работают идеально и в переменах не нуждаются), является всего лишь инфантильным мечтанием...
Теперь зададим себе вопрос – а как эти самые работники реформируемых областей отреагируют на реформу? Тут, что называется, к бабке не ходи. Любые перемены, даже к лучшему, вызывают протест по крайней мере у тех, кто успел приспособиться к худшему. Скажем, реши завтра правительство упразднить бессмысленный и беспощадный ВАК, сделав так, чтобы ученая степень присваивалась окончательно университетским научным советом и имела авторитет настолько, насколько авторитетен присудивший ее университет (как сделано в США) – так тут же подымется стройная волна возмущения со стороны тех, кто уже потратил силы на преодоление ваковского барьера. Исчезни завтра взяточничество – будет протест тех, кто успел проплатиться сегодня. А в стройном хоре противников пресловутого ЕГЭ не так уж мала (скажем осторожно) доля вузовских преподавателей, лишившихся благодаря ему коррупционных доходов, связанных со вступительными экзаменами. Или, скажем, те же работники научных учреждений, недовольные тем, что лишь часть своего времени посвящают исследованиям, тогда как остальное уходит на всяческие подработки, – они с завистью кивают в сторону американских коллег, стараясь не обращать внимание на то, что у тех ровно та же доля рабочего времени уходит на написание грантовых заявок, из которых отказы в нормальном режиме получает процентов девяносто. Причем, если вдруг ввести такую систему у нас, те же ученые станут жаловаться, что их обременяют изнурительным грантоискательством, лишив при этом исконного права делать свои халтурки!
В общем – вот вам еще один признак кризисной ситуации: гуманитарные работники вроде бы требуют перемен, но абсолютно не желают нести в связи с этим какие-либо издержки.
Теперь попробуем зайти с иного краю. Возьмем в качестве примера такую гуманитарную подсистему общества, как фундаментальная наука. Обратим внимание, что мужи науки – не важно, талантливые или же бездарные – искренне уверены почти поголовно, что власти должны финансировать их исследования, не пытаясь даже разобраться, чем именно они занимаются. Так как разобраться все равно не смогут. Причем, никаких обязательств и ответственности со стороны ученых помимо "честного выполнения исследований" вообще не предполагается. Впрочем, судить о степени этой честности властям тоже нельзя – не их скромного ума дело. Если же спросить таких ученых, а почему это в принципе власти, да и общество в целом, должны финансировать их исследования, то ответом, скорее всего, станет что-то вроде: "ради прогресса Науки/Человечества!" Иначе говоря, мы видим почти чистое жречество - мы, посвященные, поклоняемся духам научного прогресса, а остальные – профаны – должны молча нести нам свои пожертвования и ни о чем не спрашивать. Понятно, что не все из отдаленных от науки людей разделяют подобные религиозные убеждения. И потому вправе задать ученым следующий вопрос: а не лучше ли доверить прогресс фундаментальной науки другим, более богатым странам, тогда как нам самим заняться финансированием практических надобностей и развитием экономики – а, коли нужда возникнет в тех или иных плодах научного прогресса, то экономика даст нам средства для их приобретения? Едва ли часто мы в ответ на подобный вопрос услышим что-либо более вразумительное, нежели отсылки к престижу державы и подобным материям, за которыми стоит простой личный эгоизм: я люблю удовлетворять собственное любопытство за государственные деньги.
На самом же деле, фундаментальная наука, непосредственная практическая польза от достижений которой и близко не покрывает затраты, довольно часто нужна такой стране как Россия. Однако нужду эту я не возьмусь описать походя, двумя словами – изложение потребует по меньшей мере нескольких абзацев. Говоря грубо, ученые, занимающиеся фундаментальными исследованиями, даже сверхузкоспециализированные, наподобие моего давнего друга – молодого индолога, являются неким подобием замкового камня – замыкают собой довольно сложную конструкцию интеллектуального каркаса нации. Без них этот каркас теряет определенную универсальность, устойчивость, способность к самовоспроизводству при любом изменении внешних обстоятельств. При определенном уровне амбиций стране без них действительно не обойтись, тогда как при меньшем уровне – вполне можно, и затраты на фундаментальную науку становятся неоптимальным вариантом расходования капитала во всех значениях этого слова.
Вот здесь и возникает самое главное: а каков, собственно, уровень российских национальных амбиций? Каков во всех смыслах – как в смысле масштаба, так и в смысле направления? Увы, на уровне сознательного национального целеполагания у нас – пустота, вместо этого есть лишь какие-то фантомы прошлых построений, сильно смахивающие на карго-культ, да естественным путем сложившиеся частные амбиции, разделяемые, в лучшем случае, сколько-то значительными группами лиц. Эта работа – по формированию национального целеполагания – не проделана, а без нее невозможно сколько-нибудь осмысленное существование национальной науки – а равно и ряда иных гуманитарных систем.
Дабы не утомлять читателя рассуждениями в слишком уж общих терминах, попробую показать на примере, как это делается, точнее – делалось.
В классическом СССР фундаментальная наука поддерживалась исходя из следующего набора соображений. Во-первых, было понимание упомянутого эффекта замкового камня – по крайней мере, в том, что касается точных наук. Прикладные исследования необходимы были для обороны страны, а фундаментальные – для полноты конструкции, объемлющей требуемых этим наукам интеллектуалов. К тому же дистанция от прикладной оборонной инженерии до острия теоретической физики виделась не столь уж великой – недаром П.Л.Капица гордился тем, что решает возникающие в ходе работы инженерные задачи лучше и быстрее, чем приданные ему инженеры. Сложнее обстояло дело в области наук гуманитарных. Здесь первостепенной была идеологическая сторона – СССР был идеологическим государством, режим базировался на неком квазирелигиозном учении, обладавшем связностью: оно охватывало все стороны бытия, давая им непротиворечивые в первом приближении интерпретации. Но, где-то же надо было проводить работу по сопряжению единственно верного учения и научных знаний, соответствующих этим сторонам бытия. Из сказанного следует, что, с одной стороны, для гуманитарной науки в СССР имелась определенная ниша, с другой же – на ее развитие накладывались довольно серьезные ограничения, что не могло не сказываться на качестве ее достижений. Вплоть до того, что уйма вещей даже первостепенной практической важности не исследовалась вовсе – как, например, потенциал межэтнической напряженности в стране.
Помимо этого, имело место своего рода зеркало или же реактивный эффект – СССР считал себя в состоянии непрерывного соревнования с Западом, а потому не только вкладывался не по-детски в разные проекты престижа (вроде космических исследований), но и считал себя обязанным давать ответ на всякую новую, появившуюся на Западе сущность. А значит, нужны были люди, способные в этих сущностях разбираться... Вот, пожалуй, и весь перечень оснований того, что советская власть кормила своих ученых. Вся научная работа, которая не ложилась в указанные рамки, делалась в порядке частной инициативы и благодаря недогляду высокого руководства – то есть, как бы паразитируя на системе, заточенной под другое.
А вот иной пример "прописки" науки в российском обществе. Академию Наук в России, как известно, учредил Петр Первый – соответствующий указ был подписан им ровно за год до смерти и практически функционировать вновь созданное учреждение начало уже после ухода императора в мир теней. Но – таки, начало и принялось развиваться (в отличие от целого ряда иных петровских инициатив), что доказывает адекватность идеи вектору развития русского государства. Чем же руководствовался Петр, создавая Академию? Зачем она была ему нужна? Какое место в государстве должна была занять? Разумеется, доводов было несколько, причем, самого разного рода. Так, например, Петр знал, что через контакты с зарубежными учеными можно довольно сильно влиять на то, что тогда можно было считать общественным мнением европейских стран. Причем, это давало совершенно самостоятельный, отдельный от придворного и дипломатического, канал международной коммуникации, что было особенно ценно. Помимо этого, Петр понимал, что Академию логично обременить надзором за целым рядом вновь создаваемых учреждений – от типографии и газеты, до системы образования. И вместе с Академией Петр учреждает Академический университет и Академическую гимназию. Однако из всех подобных причин Петр Великий наверняка выделял главную, состоявшую в том, что создаваемое им регулярное европейское государство, точнее – управление таким государством – нуждалось в описании страны, сделанном в терминах науки эпохи Просвещения. Собственно, история Академии Наук в 18 веке – это и есть героическая сага создания такого описания...
Если же вернуться в СССР, то в принципе, аналогичным образом можно обрисовать и советское образование – цели, которые ставились перед школой, точнее – образ желаемого выпускника, его представлений, навыков, амбиций. В том числе и тех представлений, навыков и амбиций, которые у этого выпускника благодаря школе должны отсутствовать! Исходя из этого версталась программа, и затем уже создавали инфраструктуру. Важно, что задачи перед школой ставились не только в формулировке "дать ученику то-то и то-то", но и "дать стране тех-то и тех-то" – ибо государственная школа это всегда компромисс интересов общества и его члена. (Учащийся, допустим, может желать выучиться чему-то такому, что понадобится ему в случае эмиграции из данного общества, но никак не внутри него.) Понятно, что от этого – пропасть до убогой концепции школы, как места оказания образовательных услуг населению…
Я вовсе не хочу сказать, что считаю советское образовательное целеполагание образцовым – и цели были неверные, и формулировались они не самым лучшим образом, упуская, в частности, динамику развития: СССР, как всякая система - Третий Рим/Тысячелетний Рейх, с огромным скрипом допускал мысль о сколько-нибудь серьезных переменах в будущем – тогда как школа, по хорошему, должна ставить цели модификации, а не только воспроизводства неких шаблонов. Но в любом случае целеполагание присутствовало, а потому и наука, и образование, и киноискусство, и общественная мораль были укоренены в том обществе. Тогда как сейчас – болтаются в некотором вакууме, не ощущая связи ни друг с другом, ни с иными институциями. Что также является серьезной предпосылкой для кризиса.
Теперь вновь вернемся к нашим загадочным властям и все же попробуем поставить себя на их место. Вот, глядит эта самая власть на подвластные ей научные учреждения, и рассуждает примерно так: вот, я, власть, управляю этими субъектами. Очевидно, что среди них непорядок и надо исправлять ситуацию. Но как-то все – странно. Скажем, я отвечаю в наших с ними взаимоотношениях по крайней мере за то, чтобы им шли деньги. А за что отвечают передо мной они? Получается, что ни за что. Поэтому и делают что хотят. Это надо как-то менять – но как? Поскольку единого, пронизывающего всю гуманитарную сферу национального целеполагания нет, остается разве что вводить разного рода формальные критерии эффективности работы. Причем, и с этим огромные проблемы – самые простые, финансовые критерии в данной области почти не работают. Прочие иные – тоже не в силах учесть разнообразие ситуаций. Скажем, оценка качества работы учителя по баллу ЕГЭ учеников бессмысленна, если не обеспечено исходное равенство способностей этих учеников – что технически невозможно. Столь же ущербны оценки эффективности по числу публикаций и т.д. Есть, впрочем, и другой путь – доверить оценку эффективности работы людей и учреждений экспертам. Но он упирается в другую проблему сегодняшнего российского общества: отсутствие в нем репутаций. Мы не доверяем друг другу абсолютно, мы убеждены, что статус эксперта всегда будет монетизирован либо использован для клановой борьбы и только. Власть знает это как никто, но и подвластные убеждены в том же. Коррупция воспринимается всеми как норма рабочего поведения. Горькая же ирония состоит в том, что в действительности-то внутри научной отрасли все довольно хорошо представляют, кто чего стоит – но превратить эти частные авторитетности в институциональные никак не получается.
Вообще, получается, что система, все части которой разъедены коррупцией, едва ли способна сравнительно быстро перевести сама себя в режим сколько-нибудь разумного управления, тем самым очистившись в заметной степени от этой коррупции. По-видимому, нужны какие-то внешние агенты, способные стать точкой опоры для обновляющих преобразований. Один из возможных – внешнее генеральное целеполагание – уже упомянут.
Но возможны, наверное, и другие варианты. Скажем, желание что-то сделать в российском футболе открыло дорогу для практики приглашения иностранных специалистов – как игроков, так и тренеров. Да, в целом российская футбольная сборная находится примерно там же, где и была в годы СССР: так сказать, в первой мировой лиге, уверенно позади десятка национальных сборных высшей лиги (шести европейских и четырех американских) и рядом с командами таких стран, как Голландия, Бельгия или Польша. Однако не вызывает сомнения, что не будь иностранцев, российский футбол скатился бы еще одним качественным этажом ниже... Как тут не вспомнить и петровскую практику приглашения иностранцев – впрочем, Петру было в чем-то легче: институт российского монарха сам по себе был свободен от коррупции.